Новости
 О сервере
 Структура
 Адреса и ссылки
 Книга посетителей
 Форум
 Чат

Поиск по сайту
На главную Карта сайта Написать письмо
 

 Кабинет нарколога _
 Химия и жизнь _
 Родительский уголок _
 Закон сур-р-ов! _
 Сверхценные идеи _
 Самопомощь _


Лечение и реабилитация наркозависимых - Нарком рекомендует Клинику

Лечение и реабилитация больных алкоголизмом - Нарком рекомендует Клинику
Решись стать разумным, начни!



Профилактика, социальная сеть нарком.ру





Медицинский цинизм

 
> Сверхценные идеи > Косые взгляды > Медицинский цинизм

Повседневный, массовый, диффузный цинизм по Слотердайку, состоит в том, что знаешь лучшее, а делаешь худшее. Означает ли это отказ от идеалов? Нет. Просто порядочный человек – это не только тот, кто совсем не делает гадостей, а тот, кто делает их неуклюже и без всякого удовольствия. Лишь у морального троечника есть возможность заняться самосовершенствованием, предварительно хорошенько посмеявшись над собой. Об этом, применительно к медицине, читайте ниже.

П. Слотердайк


У врача — два врага: мертвые да здоровые.

Народная поговорка

 

В каждой культуре существуют группы людей, которые, в силу своих профессиональных задач, призваны развивать в себе навыки реалистического обхождения с умирающими и убитыми телами: солдаты, палачи, священники. Однако наиболее основательный реализм по отношению к смерти складывается во врачебной практике — здесь формируется сознание смерти, которое в техническом отношении ближе, чем любое другое, постигает хрупкость и уязвимость тела, открывая, что процесс функционирования нашего организ­ма — не столь важно, как его называть: здоровьем, болез­нью или старением, — есть процесс движения к смерти. Толь­ко мясник обладает сравнимым и столь же укорененным в рутине ремесла знанием о материальной, телесной сторо­не нашей смерти. Медицинский материализм способен за­тмить даже материализм философский. Труп поэтому по­истине наилучший наставник в области интегрального ма­териализма. Чтобы, не будучи профессионалом, оказаться на уровне медицинского реализма по отношению к смерти, следует запастись изрядной долей сарказма, черного юмора и романтического задора, а также научиться не испытывать страха перед философским анатомическим театром, в кото­ром выставлены на обозрение разного рода трупы. С обна­женными нервами испытать шок вскрытия трупа — только это и позволяет постичь смерть «во всей ее наготе». Анато­мическому взгляду, «более циничному», чем любой другой, открывается вторая обнаженность нашего тела — та, в ко­торой предстают на столе хирурга во время вскрытия орга­ны тела в их «окончательном» бесстыдстве и полной непри­крытости. И трупы с давних пор тоже не чужды соблазна устроить шоу — в анатомическом театре, где выставлен напоказ нудизм смерти, экзистенциалистские ночные сцены в манере Калло. Трупы вызывают архаическое, смешан­ное со скрытым ужасом неудержимое желание разглядывать их — как то доказывают публичные казни прошлого, кре­мации в присутствии наблюдателей, некогда существовав­шая разновидность романтизма, которая заставляла его при­верженцев посещать анатомические театры, а также гран­диозные публичные прощания с «политическими» трупами.

Сегодняшний кризис медицины отчасти вызван и тем, что она (и тем, как она) отказалась от своей некогда суще­ствовавшей связи со священниками, вступив с тех пор в весь­ма запутанные и неоднозначные отношения со смертью. В «борьбе между жизнью и смертью» священники и врачи оказались по разные стороны баррикад. Только священник способен, не становясь циничным, кинически-свободно гля­дя на реальное положение дел, выступать на стороне смер­ти, потому что в ныне живых религиях и космологиях смерть считается само собой разумеющейся платой за жизнь и не­обходимой фазой великого порядка, с которым всегда уме­ло «конспиративно» связывать себя знание священника. Священника ничуть не смущала ни смертность человека вообще, ни агония отдельных людей. И в том и в другом случае имеет место действие реальности высшего порядка, не зависящей от нашей воли. Совсем иначе смотрел на это врач. Врачом является тот, кто принимает в этой борьбе сто­рону жизни. Из этого безусловного выбора вытекает весь медицинский идеализм, который сегодня в предельно ци­нических запутанных коллизиях доходит до абсурдной борь­бы медицины за жизнь уже давно распавшихся, обречен­ных на смерть тел. Врач принимает сторону живого тела в его борьбе с трупом. Поскольку же живое тело — это ис­точник всей силы и власти, тот, кто помогает телу, сам ста­новится своего рода властителем, поскольку оказывается причастным к главной распорядительной власти, являю­щейся прерогативой правителей, — к власти распоряжать­ся жизнью и смертью других. В результате врач оказывается в двойственном, промежуточном положении: с одной сто­роны, он «абсолютный» приверженец партии жизни; с другой же — он причастен к власти, принадлежащей правите­лям, — к власти над жизнью. Тем самым подготовлена сцена, на которой может выступить медицинский цинизм. В самом деле, почему бы студентам-медикам не поиграть в коридоре института анатомии в кегли, катая черепа? На нас не произ­вело особого впечатления то, что наш учитель биологии, при­неся в класс скелет для демонстрации на уроке, щелкнул его челюстями и пояснил: «Велика важность, все равно это был всего лишь преступник». Мне бы очень хотелось, чтобы весь медицинский цинизм можно было рассматривать, подобно приведенным примерам, как разновидность черного юмора. Однако поскольку медицина по большей части причастна к отправлению власти, и поскольку власть в философском отношении может быть прямо определена через неспособ­ность к юмору, медицина с ее циническим направлением не имеет ничего общего с тем, что претендовало бы на юмор.

Вся сила и власть исходят от тела, как было сказано выше. Насколько это верно по отношению к врачебной власти? Возможны три ответа на этот вопрос.

1. Работа врача основывается на его союзе с естествен­ными тенденциями жизни к самоинтеграции и защите от боли. При этом у него два союзника: воля к жизни и сред­ства врачебного искусства. Если он умеет хорошо исполь­зовать и то и другое, он вправе назвать себя врачом по при­званию. Власть врача легитимирует и утверждает себя эф­фективностью витальных внушений (каковы бы они ни были) и практических лечебных мер (лекарство, вмешатель­ство, применение диет). Здоровое общество определяется прежде всего по тому, как оно вознаграждает своих помощ­ников и как оно включает их в свои социальные структуры. К числу самых глубоких идей древней китайской народной медицины принадлежал обычай платить лекарю, пока здо­ров, и прекращать платить с началом болезни. Этот поря­док умно препятствовал отделению власти врача от жизнен­ных интересов общества. Но прежде всего для нас важно то, что китайский пример взят из народной медицинской тра­диции. Ведь именно она воплощает в вещах, относящихся к медицинской сфере, то, что мы в остальных ценностных сферах именовали киническим импульсом. Здесь искусство врачевания еще стоит под сознательным контролем обще­ства, которое, в свою очередь, овладевает искусством дер­жать под контролем власть врачевателя. Однако над этой народной медицинской традицией проходит древняя линия господской медицины, которая с незапамятных времен умела уклоняться от контроля за врачебными гонорарами снизу. Она всегда предпочитала выплату гонорара в случае заболе­вания и тем самым создавала мощный рычаг для оказания нажима на пациента, для вымогательства. Безусловно, это открывало и продуктивную перспективу. А именно: свобо­да медицины — там, где она существует, — основывается не в последнюю очередь на экономической независимости вра­чей, которая умело обеспечивалась их диктатом в вопросах, касающихся гонорара. (По этой причине существует парал­лель между греческой медициной и римским правом, а имен­но принцип частной консультации и оплаты в каждом от­дельном случае, что опирается на представление о «догово­ре об оказании услуг».)

2. Воле к жизни, важному фактору всякого лечения, в слу­чае «серьезных» заболеваний грозит опасность, исходящая от сомнений в собственных силах. Там, где тенденция к жизни борется с тенденцией к смерти, больной нуждается в союз­нике, безусловно и несомненно выступающем на стороне жизни. Так больной проецирует способности собственного тела к самоисцелению на врача, который может лучше моби­лизовать и усилить эти способности, чем это в состоянии сде­лать в одиночку ослабленный и испытывающий страх боль­ной. В кризисном состоянии пациент, который может верить в сконцентрированную в своем врачевателе собственную волю к жизни, имеет решительное преимущество по сравне­нию с тем, кто в одиночку борется одновременно и с болез­нью, и с сомнениями. Больной, который может довериться врачу, при этой драме передает всю свою силу в руки того, кто его лечит. Вероятно, такой угол зрения на проблему отча­сти проясняет совершенно удивительные успехи древней зна­харской медицины, например шаманизма. В ходе магическо­го исцеляющего ритуала шаман извлекает из больного тела «зло», например, в форме умело подсунутого чужеродного предмета — какого-нибудь червя, личинки, иглы. Такие из­влечения, — часто предпринимаемые тогда, когда наступает пик кризиса, — в успешных случаях оказываются перелом­ным пунктом, на котором процессы самоисцеления одержи­вают верх; это в некотором роде внешние инсценировки внут­ренних энергетических драм. По сей день врач обретает бла­годаря этим и подобным им механизмам свой магический статус — в той мере, в какой уже по его внешнему виду не­возможно заметить деморализацию и цинический технокра­тический подход к телу, — каковой, впрочем, встречается все чаще. Желать полностью отнять у врача эти магические фун­кции — значит свести на нет всю господствующую систему медицины. Есть ли какие-то благие основания и для таких радикальных требований — это уже тема для дискуссий в га­зетах. Ведь чем невероятнее будет воплощен в сегодняшних врачах их «секретный союз с жизнью» и врачующий маги­ческий мотив, тем более сильный импульс для размышлений и для поисков путей самопомощи получит больной. Если бы мы только узнали, как функционирует основанная на внуше­ниях часть лечения, то постепенно пришло бы время, когда мы научились бы возвращать проекции воли к жизни на вне­шний мир туда, откуда они исходят, — во внутренний мир самого пациента. Здесь бы открылось широкое поле альтер­нативного врачевания.

3. Своей вершины власть врача достигала тогда, когда он обретал власть над телом правителя. Если заболевал пра­витель, то de facto в этот момент правил придворный врач — через «тело власти». Способность лечить правителей под­нимало искусство врачевания на уровень начальствующей медицины. Поэтому начальствующая медицина является медициной Господина. Тот, кто лечит власть имущих, сам становится центральным носителем власти. В древних теократиях и при власти священников-королей эта связь была еще более непосредственной — в силу того, что правитель и врачеватель объединялись в одном лице. Позднее фигу­ра начальствующего врачевателя обособляется от фигуры правителя, и это происходит, пожалуй, в той мере, в какой искусство врачевания превращается в искусство, ядром ко­торого становится техника и опыт, — в искусство, которое позволяет себя отделить от магических манипуляций. Не­мецкое слово «врач» (Arzt), как сообщает нам толковый сло­варь немецкого языка «Duden», восходит к греческому сло­ву, обозначавшему главного медика, — arch-iatros, архиатр, «главный врач». Так звучал титул придворного врача античных правителей — первые достоверные сведения о существовании такой должности относятся к государству Селевкидов. Через римских врачей это слово перешло ко двору Меровингов. Затем этот титул, употреблявшийся при дворах королей, превратился в звание личных врачей важ­ных духовных и светских особ, а в староверхненемецкие вре­мена стал общим названием профессии. В этом изменении значения слова примечателен прежде всего тот факт, что титул врача вытеснил старое обозначение врачевателя — тот раньше назывался lachi, что в буквальном переводе означа­ло «знахарь», «лечащий заговором». Изменение слова озна­чало и изменение практики: квазирациональная господская медицина начинает вытеснять магическую народную меди­цину. На размышления в том же духе наводит и коммента­рий в словаре «Duden», в котором отмечается, что слово Arzt так и не стало «народным», зато таким стало слово Doktor, которое с XV века было уже у всех на устах. «Доктор» — как ученый «заклинатель» болезней — по сей день вызывает большее доверие, чем «архиатр» — наделенный властью медик. Действительно, существует определенный род меди­цины, который с незапамятных времен опознается как со­мнительная тень власти.

Медицинский кинизм начинается в тот момент, когда врачеватель, выступающий в роли борца, принявшего сто­рону жизни, фривольно-реалистически использует свое зна­ние о теле и смерти против заблуждений больных и власть имущих. Часто врачу приходится иметь дело не с роковыми страданиями, а с последствиями незнания, легкомыслия, за­знайства, телесной идиотии, «глупости» и неправильного образа жизни. В борьбе против этого рода зла врачу может помочь то, что он на короткой ноге со смертью. Нигде этот аспект не представлен лучше, чем в истории Иоганна Пете­ра Гебеля, озаглавленной «Излеченный пациент»; этому па­циенту, богатому амстердамскому буржуа, страдающему от переедания, умный доктор дал такой совет, в сравнении с которым бледнеет грубость киника. Поскольку люди бога­тые страдают от болезней, «о которых, слава богу, люди бед­ные и не ведают», этот доктор измыслил особую форму те­рапии («погоди, уж я тебя быстренько вылечу») и написал ему следующее письмо, которое заслуживает того, чтобы привести его в качестве образца:

Добрый друг, Ваше состояние скверное, однако Вам можно бу­дет помочь, если Вы последуете моему совету. У Вас — злая тварь в животе, огромный червь с семью пастями. С этим червем я должен говорить сам, и он должен выйти ко мне. Но во-первых, Вам нельзя ездить в коляске или верхом на лоша­ди, можно только ходить на своих двоих, иначе Вы растрясете червя, и он откусит вам все внутренности, раздерет все киш­ки разом. Во-вторых, Вы не должны есть больше, чем две та­релки овощей в день, в обед — одну жареную колбаску, на ночь — одно яйцо, а утром — немного мясного супчика с лу­ком. Если Вы будете есть больше, то от этого червь только увеличится и раздавит вашу печень, и никогда с Вас уже не будет снимать мерку портной, а только гробовщик. Таков мой совет, и если Вы ему не последуете, то уже на будущую весну никакая кукушка Вам не прокукует. Делайте, что Вам будет угодно (Hebel J. P. Das Schatzkastlein des Rheinischen Hausfreundes. München, 1979. S. 153).

Какой из современных врачей отважится так разговари­вать со своим цивилизованным пациентом? И многие ли из пациентов способны сегодня сказать, придя на консультацию к врачу: «Я, к сожалению, оказался совершенно здоров в са­мое неудачное время — как раз тогда, когда должен был прий­ти к доктору. Нет, чтобы у меня хоть немного стреляло в ухе или что-нибудь было не в порядке с сердцем!» А какой сегод­няшний врач получит, задав вопрос о том, что беспокоит па­циента, такой ответ: «Господин доктор, меня, слава богу, ни­чего не беспокоит, и если бы Вы были так же здоровы, я был бы рад от всего сердца». Насколько саркастическая история Гебеля отвечает образу мышления народной медицины, по­казывает ее конец: этот неназванный богач «прожил 87 лет, 4 месяца и 10 дней, будучи здоровым, как огурчик, и каждый раз к Новому году посылал привет доктору с приложением 20 дублонов». Плата за лечение от больного превратилась в новогодний привет от здорового человека. Может ли быть лучшее указание на ту «помощь иного характера», при кото­рой лекари заслуживали вознаграждения, когда они способ­ствовали тому, чтобы их сограждане вовсе не болели?

Сегодняшнему народному реализму, — несмотря на науку, несмотря на исследования, несмотря на великие достижения хирургии, — врач все же представляется только вызывающим определенные сомнения приверженцем партии жизни, и уж слишком часто его подозревают в том, что он чересчур легко переходит на сторону болезни. Признак медицины Господина с давних пор — то, что она больше ин­тересуется болезнями, чем больными. Она обнаруживает склонность, будучи весьма довольной собою, утверждаться в универсуме из патологии и терапии. Клиническая форма существования медицины все более отучает врача ориенти­роваться на здорового человека и нарушает укорененность сознания лекаря в жизнеутверждающем реализме, который, вообще говоря, предпочитал бы не иметь вовсе никаких дел с медициной. Доктор, описанный Гебелем, еще принадлежит к вымирающему виду врачей, которые доказывают кандида­ту в больные, насколько излишня медицина для людей, стра­дающих не от болезни, а от неспособности быть здоровыми. Ранее считалось, что чаще всего лучшими врачами становят­ся те, кто хочет быть и еще кем-то, а не только врачом — му­зыкантом, писателем, капитаном, священником, философом или бродягой. Тогда понимали, что тот, кто знает все про бо­лезни, еще отнюдь не является по этой причине докой в ле­карском искусстве. Склонность «охотно помогать» столь же гуманна и отрадна, сколь прискорбна и подозрительна — в том случае, если помощь связана с тем злом, которое про­истекает из цивилизаторских тенденций к саморазруше­нию. Врач слишком легко переходит в лагерь господского ци­низма, если он, подобно великому доктору медицины Хиобу Преториусу у Курта Гетца, уже не может сопротивляться са­моразрушительным «глупостям», к которым часто бывает склонна «болеющая масса». Чем в большей степени болезни вызываются политически-цивилизаторскими отношениями и даже самой медициной, тем больше медицинская практика нашего общества оказывается вовлеченной в хитросплете­ния более высокого цинизма, который сознает, что он пра­вой рукой способствует недугу, за лечение которого он соби­рает плату левой. Если доктор как ученый сторонник партии жизни действительно видит свою задачу в том, чтобы бороть­ся с причинами болезней, — вместо того чтобы паразитиро­вать на них как на следствиях, «оказывая помощь», — то он должен снова и снова чистосердечно ставить под вопрос свою связь с властью и свое употребление власти. Медицина, которая упорно и радикально настаивает на своем пакте с волей к жизни, должна была бы стать сегодня научным ядром общей теории выживания. Она должна была бы сформулировать политическую диететику, которая решительно вмешивалась бы в общественные трудовые и жизненные отношения. Однако в общем и целом медицина в своей цинической близорукости весьма неуверенно движется вперед и трактует свой пакт с волей жизни столь сомнительным образом, что только от случая к случаю удается точно определить, о какой ее позиции на кинически-циническом поле можно говорить, Может, это кинизм простого, как его практиковал славный пастор Кнайп? Или это цинизм сложного — в том виде, как его отправил в полет профессор Барнард с его пересадками сердца? Это — кинизм медицинского Сопротивления, кото­рое отвергает коллаборационизм с саморазрушительными установками и менталитетами? Или это цинизм медицин­ского коллаборационизма, который предоставляет полную свободу действия причинам, чтобы заработать на следстви­ях? Это — кинизм простой жизни или цинизм комфортабель­ного умирания? Кинизм, который прибегает к целительно действующим угрозам смертью в борьбе против легкомыс­лия, саморазрушения и невежества? Или — цинизм, который выступает сообщником вытеснения смерти куда-то в подсо­знание — вытеснения, на котором основана вся система сверх-милитаризованных и обожравшихся до ожирения обществ?

Поскольку врач вынужден защищать свое сердце от мно­гочисленных жестоких аспектов своей профессии, народный разум признает за ним с незапамятных времен право на не­которую долю цинической грубости, которую он не потер­пел бы больше ни от кого. Народ распознает своих действи­тельных союзников в тех, у кого настолько чуткое сердце, что его приходится прятать за черным юмором и грубиян­скими манерами. Шутки медиков, — более цинические, чем какие-либо другие, — всегда принимались аудиторией из пациентов, которые могли убедиться в том, что за сочным цинизмом их лекаря стоят его наилучшие намерения. Ледя­ным холодом веет от той медицины, которая уже не умеет шутить и полностью поглощена осуществлением собствен­ной или чьей-то иной власти. Существует медицина, которая есть не что иное, как архиатрия — медицина главных врачей. Как для всякого свойственного Господину менталитета который стремился к растормаживанию, для этого медицин­ского цинизма пробил час, когда к власти пришел фашизм - он создал сценарий, в соответствии с которым смогли про­явить себя все жестокости и зверства, которыми было чре­вато чисто репрессивно цивилизованное общество. Точно так же, как ранее существовала скрыто циническая общность интересов, объединявшая инстанции, ведавшие исполнени­ем приговоров, в результате которых производилось опре­деленное количество трупов, и научную анатомию, медицин­ский цинизм Господина нашел общие интересы с фашист­ским расизмом, который в конце концов дал ему полную сво­боду в удовлетворении его постоянной потребности в тру­пах. Тот, у кого крепкие нервы, пусть прочтет протоколы Нюрнбергского процесса врачей, на котором рассматрива­лись преступления немецкого медицинского фашизма. Я выбрал это определение не без размышлений; выражение «медицинский фашизм» — вовсе не следствие какого-то критического настроя, напротив, оно с максимальной точ­ностью схватывает фактическое положение дел. То, что тво­рилось в лагерной и университетской медицине между 1934 и 1945 годом, не было результатом случайного увлечения нацистской идеологией у отдельных врачей; оно демонстри­рует поощренное и воодушевленное фашизмом обнажение старой тенденции господской медицины, которая всегда полагала, что есть слишком много людей, лечить которых, «собственно», не стоит и которые как раз годятся в качестве подопытного материала. Александр Мичерлих писал по это­му поводу:

Разумеется, можно произвести простой расчет. Из приблизи­тельно 90 000 врачей, практиковавших тогда в Германии, на медицинские преступления пошли примерно 350. Это доста­точно большое число, особенно если учесть масштаб преступ­лений. Но в сравнении с общим числом врачей оно составля­ет все же долю процента, примерно 0,3 процента. Каждый трехсотый врач — преступник? Это было соотношение, кото­рое никогда еще не встречалось ранее в немецкой медицине. Почему же оно появилось теперь? (Medizin ohne Menschlich­keit. Dokumente des Nürnberger Arzteprozesses. Frankfurt am Main, 1962. S. 13).

Мичерлих показывает, что за преступной верхушкой сто­ял большой медицинский аппарат, который, делая шаг за шагом, уже далеко зашел в деле превращения пациентов в человеческий материал. Врачи-преступники «всего лишь» сделали цинический скачок в том направлении, двигаться в котором они и без того привыкли уже давно. То, что проис­ходит сегодня в полной тиши, без всяких серьезных помех со стороны кого бы то ни было: исследование пыток, генетиче­ские исследования, исследования в области военной биоло­гии и военной фармакологии, — уже содержит в себе все, что дает завтрашнему медицинскому фашизму необходимые ин­струменты; и тогда можно будет сказать, что жуткие опыты на живых людях и пресловутые коллекции скелетов нацио­нал-социалистической медицины — это «ничто в сравнении с этим»; «ничто в сравнении с этим» — сказано, конечно, с циническим перебором, и тем не менее сказано в соответ­ствии с действительной тенденцией. В сфере изощренной и хитроумной жестокости XXI век уже наступил.

Что поможет против медицины Господина — сегодняш­ней и завтрашней? Можно представить себе несколько от­ветов.

Первый. Из общества, обладающего волей к жизни, и из его философии, способной схватить в понятиях волю к жиз­ни своего времени, должно возникнуть противодействие господской медицине, которое возродит идею «хорошего врача» и вернет принцип «помогать, устраняя первопричи­ны», противопоставляя его универсальному диффузному цинизму современной медицины. Что такое хорошая по­мощь и кто является действительным врачевателем — на эти вопросы медицина еще никогда не была способна отве­тить самостоятельно. Общественный строй, подобный нашему, прямо-таки способствует возникновению такой медицины, которая, в свою очередь, способствует скорее си­стеме болезней и системе, вызывающей болезни, чем жизни в здоровом состоянии.

Второй. Против врачевателей-господ может помочь толь­ко самоисцеление, только помощь самому себе. Единственное оружие в борьбе против ложной или сомнительной помо­щи — не пользоваться ею. Впрочем, можно наблюдать, как капиталистическая господская медицина уже с давних пор предпринимает попытки подчинить своей власти традиции самопомощи, присущие народной медицине, начиная вби­рать их в себя — после многовековой их дискредитации и соперничества с ними — и превращать в часть «школьно­го» медицинского разума. (Научно доказано: в некоторых травах действительно что-то есть!) В интересах институциализированного врачевания всеми средствами содейство­вать достижению такого состояния, при котором все те­лесное будет подвергнуто тотальной медикализации — от медицины, связанной с процессами труда, спортивной ме­дицины, сексуальной медицины, медицины, занимающейся процессами пищеварения, медицины, занимающейся про­блемами питания, медицины, занимающейся проблемами здорового образа жизни, медицины, занимающейся несча­стными случаями, судебной медицины, военной медицины и вплоть до медицины, которая включит в свою компетен­цию контроль за здоровым и больным дыханием, хождени­ем, стоянием, учением и чтением газет, не говоря уже о бе­ременности, деторождении, смерти и иных прихотях чело­веческого тела. Система «здоровья» ведет к установлению таких отношений, при которых контроль господской меди­цины над соматическим будет тоталитарным. Можно пред­ставить себе такой уровень ее развития, на котором дело дой­дет до полного отчуждения частных телесных компетенций. В конце концов придется учиться на уроках урологии, как нужно правильно справлять малую нужду. Центральный во­прос в развитии современного медицинского цинизма состо­ит в том, удастся ли «официальной медицине» подавить те массовые, занимающиеся проблемами здоровья движения, которые вызваны к жизни многочисленными культурными мотивами (распространением психологических знаний, жен­скими движениями, экологией, сельскими коммунами, но­выми религиями и др.). Этот вопрос прямо связан с теми, которые возникают в связи с «внутримедицинскими» воз­можностями «политических» отраслей врачевания: психосоматической терапии, медицины труда, гинекологии, психиатрии и др. Профессионалам, занятым в этих отраслях, уже по самой логике вещей положено лучше всех прочих знать, что все, что они делают, грозит скорее навредить, чем помочь, пока не будет избрано новое направление медицин­ской помощи, идущее от жизни, от свободы, от сознания.

Третий. Против медицинского отрешения от права рас­поряжаться своим собственным телесным существованием поможет в конечном счете только сознательная организа­ция жизни нашего собственного тела в соответствии с пред­ставлениями о хрупкости нашего организма, о наших бо­лезнях и нашей смертности. Нет необходимости говорить, насколько это трудно, — ведь страх, если он оказывается чересчур большим, делает всех нас слишком склонными к отказу от ответственности за жизнь и смерть нашего соб­ственного тела — и мы не задумываемся при этом, что даже самая совершеннейшая медицина есть в конце концов лишь отражение нашей собственной ответственности и ни с кем не разделяемой боли в нашем беспомощном взгляде: она лишь возвращает все это нам самим. Тому, кто постиг­нет, что круг отчуждения всегда замыкается собственной смертью, должно стать ясно, что лучше избрать иное направ­ление этого круга — к жизни, а не к одурманенному суще­ствованию, к риску — вместо перестраховки, к цельному те­лесному воплощению — вместо расколотости.


Другие интересные материалы:
Тема травы
“…Если сие произведение поможет десятку...

“…Если сие произведение поможет...
Федеральный закон "О наркотических средствах и психотропных веществах"


Принят Государственной Думой 10...
Лечение алкоголизма: вчера, сегодня, завтра
Видеоматериалы Первого...

Предлагаем вашему вниманию...
Заместительная терапия и легализация наркотиков: подмена понятий


Аргументы противников заместительной...
Откуда берутся наркоманы и как нам организовать реабилитационные центры
Текст выступления...

Ю. Переверзев Уважаемые коллеги!...
 

 
   наверх 
Copyright © "НарКом" 1998-2021 E-mail: webmaster@narcom.ru Дизайн и поддержка сайта Петербургский сайт