Новости  О сервере  Структура  Адреса и ссылки  Книга посетителей  Форум  Чат Поиск по сайту

Кабинет нарколога Наркология on-line Прием доктора Пилюлькина Ликбез  Химия и жизнь Мифы и легенды Если друг оказался вдруг... Правдивые истории Частые вопросы Проверь себя  Родительский уголок Родители родителям Ранняя диагностика Агитпросвет  Закон сур-р-ов! Законы и нормативные документы Даешь систему!  Сверхценные идеи Косые взгляды Глас народа  Самопомощь Виртуальная группа Анонимные Наркоманы Сокрушающий курс  Халява, please! Издания Наркома.ру Классики жанра

Владимир Ленин. Мозг столетия.

Ирония судьбы, или «Я себя под Лениным чищу»

За последние годы мы пережили трех Ильичей. Историческое время бежало столь быстро, что один устоявшийся уже было стереотип начинал вдруг отступать под воздействием новых оценок. Ленин менялся быстрее, чем менялись поколения. И это неудивительно, поскольку образ его значил так много, что самоидентификация каждого вольно или невольно проходила через определение отношения к вождю.

Первый Ленин был прост и однозначен, как памятник самому себе. Самый человечный человек, самый великий ученый, самый энергичный революционер. Все, способное запятнать светлый образ, исключалось настолько тщательно, что в одной из официальных биографий о происхождении Марии Александровны Ульяновой-Бланк говорилось: мать — немка, отец — врач. Дедушка Сруль Мойшевич Бланк сохранил только профессиональную принадлежность.

Долгое время подобный подход многих устраивал, поскольку лишившееся привычного объекта поклонения безбожное общество жаждало сотворить нового кумира. Этот Ленин сохранился в умах и по сей день — как Ленин бескорыстных коммунистов, тех несчастных стариков, которые служат массовкой на краснознаменных митингах, отчаянно цепляясь за прошлое, поскольку для них уже нет никакого будущего.

Второй Ленин медленно вызревал в недрах первого еще до перестройки, но в полную силу поднялся уже при Горбачеве. Это был кумир, но кумир нестандартный, кумир шестидесятников, желавших не слепо поклоняться, но сочувствовать, со-переживать. Как протестанты былых времен, шестидесятники искали себе личного Бога, которого они могли понять и принять, минуя посредничество партийных секретарей и пропагандистов. Не случайно три лучших артиста этого поколения попробовали себя в роли Ленина, перенеся на зрителя собственное отношение к образу.

Сначала появилась милая киносказочка, повествующая о любви Ленина к Крупской, с мягким, интеллигентным Андреем Мягковым. Из нее следовало, что ничто человеческое не чуждо самому человечному человеку. Ильич выглядел героем «Иронии судьбы», но на этот раз абсолютно уверенным как в своей Наде (даже имена героинь совпали!), так и в исторической значимости своего «ценного веника».

Затем был «Революционный этюд» в Ленкоме, где Олег Янковский сыграл умного и холодного нонконформиста, столь созвучного проблематике конца 1980-х. Вождь был без грима, сцена — без декораций, и казалось, что это не артист играет Ленина, а Ленин играет в нас, заставляя пересматривать жизнь в свете новых веяний эпохи.

И наконец — «Так победим!» с Александром Калягиным во МХАТе. Загнанный в угол дискуссией о Брестском мире, Ленин стоит спиной к залу. Но вдруг в ответ на нервный выкрик оппонента: «Я не могу голосовать за виселицы для моих товарищей!» — резкий поворот к залу, взмах руки и нервное, срывающееся, почти истеричное: «А я могу?!..»

И все. Убеждало наповал. Как в сложности и глубине личности вождя, так и в верности болезненного, но необходимого решения. Наше политизированное, но еще совершенно иррациональное мышление перестроечных лет без боя сдавалось силе личности актера, творившего Бога по образу и подобию своему.

А затем с этой вершины произошел резкий срыв в мир жесткого, но объективного подхода постшестидесятников. Ленина стали оценивать на основе исторических фактов, и король внезапно оказался голым. Романтический образ исчез. На место гения, чье наследие якобы чудовищным образом исказили, пришел жестокий тиран.

Историки быстро проскочили наивную веру шестидесятников в то, что только запрет фракционной борьбы внутри партии стал причиной нарушения «демократических норм», и показали, каким образом сами большевики попрали все возможные нормы, узурпировав власть. Историки отказались от ограниченного взгляда на Брестский мир как на неизбежный компромисс, показав, что именно деструктивная деятельность большевиков довела страну до такого состояния, в котором она не могла воевать даже с агонизирующей кайзеровской империей, просуществовавшей потом лишь около полугода.

Историки покопались и в личных делах вождя, обнаружив ряд фактов, не слишком укладывающихся в образ милого кумира шестидесятников: жестоко унижавший Крупскую роман ее мужа с Инессой Арманд, использование немецкой помощи для устройства революции, явная жестокость при организации террора.

Третий Ленин предстал перед нами аморальным чудовищем с руками по локоть в крови. Этот образ был наиболее близок к действительности, и, самое главное, он был абсолютно адекватен россиянину 1990-х, решившемуся на резкий разрыв с прошлым, на отказ от всяких догм и на демифологизацию нашей жизни. «Телец» Александра Сокурова — яркий пример жестокой и даже шокирующей попытки расквитаться с недавним кумиром, отряхнуть его прах со своих ног.

Но все же этот образ, как и два предыдущих, формировался скорее не с целью понять того реального россиянина, который родился в Симбирске 22 апреля 1870 года и умер в Москве 21 января 1924 года, а в стремлении понять самих себя. Ленин служил лишь инструментом нашей самоидентификации, но не раскрывался как личность. Затаившись где-то в тени и лукаво прищурившись, он молча смотрел на все старания потомков расхлебать круто заваренную им кашу...

Время — начинаю о Ленине рассказ

Сегодня, когда страсти уже несколько отошли в прошлое, нам легче из XXI века без гнева и пристрастий взглянуть на Ленина, ставшего ключевой фигурой века XX. И начать следует с того, что вроде бы определяет суть всей его деятельности, — с марксизма.

Это, бесспорно, исходная точка. Ленин обожал марксизм, буквально трясся над ним. Но обращает на себя внимание тот факт, что он никогда не вел себя как марксист на практике. Апологеты назвали это потом творческим развитием учения, а противники — чудовищным искажением наследия классика.

Но не будет ли правильнее сегодня, когда у нас уже нет стремления навешивать на Ленина какой-либо ярлык, сказать проще: он вообще не был марксистом, а потому ничего не развивал и не искажал?

Парадокс? Не совсем. Для того чтобы понять характер ленинского мышления, надо обратить внимание на специфику той эпохи, которая его сформировала. Несколько огрубляя, можно сказать, что марксизм стал для Ленина тем же, чем для тинейджера является длина юбки или ширина брюк, — модой.

Мода в раннем возрасте принимается бессознательно как средство самоидентификации, средство противопоставления себя миру взрослых. К тому времени, когда Володе Ульянову пришла пора повзрослеть, марксизм столь властно захватил молодое поколение мыслящих россиян, что миновать этот этап интеллектуального становления мог либо абсолютно аполитичный человек, либо откровенный карьерист. Как тот, так и другой путь был для Ульянова отрезан после казни старшего брата Александра, оказавшегося замешанным в попытке покушения на царя.

Через марксизм прошло множество видных интеллектуалов ленинского поколения. Среди них были Петр Струве, впоследствии резко сдвинувшийся на правый фланг, Сергей Булгаков, избравший в середине жизни путь священника, Николай Бердяев, пришедший в зрелые годы к философскому осмыслению глубинных вопросов бытия, Михаил Туган-Барановский, ставший крупнейшим русским теоретиком социализма. Каждый из них в той или иной форме преодолевал марксизм по мере становления собственной личности, по мере того как внутреннее начинало доминировать над внешним, а сущностные интересы — над временными пристрастиями.

Так что же, Ленин остался вечным ребенком, для которого увлечение тинейджера превратилось в пожизненную страсть? Велик соблазн представить его эдаким пожилым «ковбоем» в широкополой шляпе и потертых джинсах, не наигравшимся в молодости, а потому до седых волос гоняющим на «харлее» по хайвэю. Однако, думается, это было бы все же упрощением.

Конец XIX века стал для Ленина, как и для других представителей его поколения, периодом серьезных теоретических раздумий, когда марксизм прикладывался к российской действительности. Интеллектуальная деятельность в те годы у него еще явно доминировала над революционной, и ссылка в Шушенское стала скорее эпизодом, нежели закономерным итогом раннего этапа развития личности.

Конечно, серия экономических трудов молодого Ленина, во главе с «Развитием капитализма в России», стала лишь откликом на новаторскую книгу Струве и явно уступала по качеству работам молодого Тугана. Но нам сегодня интересны не столько проблемы научной новизны и приоритета, сколько специфика личности самих авторов.

До начала XX века эти молодые интеллектуалы были по духу очень близки друг другу. Под модным марксистским ярлыком они проделывали объективный экономический анализ, в котором по сути не было почти ничего специфически марксистского. Лишь разменяв четвертый десяток и завершив духовную инициацию, каждый из них пошел своим собственным путем.

После тридцати Ленин уже не писал работ, напоминающих по духу ранний экономический цикл. «Теоретическая плодовитость» эмигрантского периода определялась скорее не потребностью в творчестве, а массой свободного времени, имевшегося у человека, замкнутого в узком мирке оторванных от родины изгоев, материально обеспеченного (благодаря материнской пенсии и партийной кассе), но органически не переваривавшего безделья.

Теперь попытки понять ход истории сменяются стремлением сцепиться с оппонентом и утвердить свою, единственно верную точку зрения. Партийными склоками Ленин «дышал и ими жил, был занят беспрерывно». Театр его утомлял, к музеям он был безразличен, романов не переносил. Природу любил и, похоже, умел глубоко чувствовать. Но, забравшись как-то на вершину альпийской горы, преодолев лесные дебри и опасные кручи, оказавшись наконец над «вечным покоем», он тут же заявил своей едва отдышавшейся спутнице: «А здорово все же гадят меньшевики».

Все это стало естественной реакцией на утверждение жизненных приоритетов зрелого, сложившегося человека. Ленин кончил учиться и начал жить. А жизнью для него была борьба за власть.

Pater familias

Думается, что власть для Ленина значила столько же, сколько значили для Струве либерализм, для Булгакова — Бог, для Бердяева — самопознание, а для Тугана — счастье человечества. В Бога он не верил, смысла самопознания не понимал, либерализм откровенно презирал, а думать о счастье человечества ему было сложновато после того, как это самое человечество отнеслось к его брату, да, собственно, и ко всей семье, ощутившей прелести родства с государственным преступником.

Воля к власти сама по себе не хороша и не плоха. Это просто свойство личности, сильно развитое у одних и почти отсутствующее у других. Однако у Ленина оно приняло специфическую форму. Похоже, что для него власть была абсолютной ценностью, тогда как у большинства людей она все же является лишь средством для карьеры, обеспечения материального благополучия или осуществления реформ.

На протяжении большей части своей жизни Ленин обладал очень малой властью по сравнению с той, которой позволяла добиться его чудовищная энергия, пойди он по пути строительства легальной карьеры (скажем, в качестве члена Государственной думы). Вплоть до 1917 года Ленин держал под контролем лишь маленький кружок маргиналов, назвавшихся большевиками, причем у него не могло быть никакой уверенности в том, что положение на протяжении его жизни сможет измениться.

Зато власть его в этой среде была абсолютной. Всякий диссидент беспощадно изгонялся или как минимум подвергался показательной порке. Эта манера поведения у нас традиционно интерпретируется как форма построения партии, максимально пригодной к революционному захвату власти. Однако, думается, все было гораздо тривиальнее. Ленину просто нравился такой образ жизни. Образ жизни деспота, в подчинении которого всегда есть десяток-другой людей, смотрящих ему в рот.

Ничего необычного в этом нет. Миллионы людей создают себе подобный мирок в рамках семьи, шпыняя жену, детей и прислугу. Ленин просто несколько расширил масштабы своей деятельности и видоизменил ее формы. Полемические труды, исправно штамповавшиеся им примерно со времени основания РСДРП, больше всего по своему содержанию напоминают рядовую семейную склоку, и даже используемая терминология («дурак», «мерзавец», «политическая проститутка» и т. п.) очень напоминает ту, с помощью которой pater familias ставит на место зарвавшуюся супругу или непослушного наследника.

Марксизм был способом легитимизации pater familias в этом необычном семействе. Ленин активно использовал его, искренне веря в то, что сам является марксистом, примерно так же, как обычный отец семейства искренне верит в то, на чем покоится его легитимность, — в любовь супруги и в законность происхождения детей.

В принципе, жить подобным маленьким мирком большевики могли бесконечно долго, если бы не мировая война, сформировавшая почву для революции. В 1917 году в России создались такие специфические условия безвластия, в которых наиболее эффективно функционирующей структурой оказалась именно маленькая партия с жестким единоначалием и радикальными лозунгами. За несколько месяцев Ленин с Троцким «выложились на все сто», и власть оказалась в их руках.

Естественно, законы функционирования своей секты большевики сразу перенесли на всю страну. Иного и быть не могло. Более того, об ином в большевистской среде невозможно было даже помыслить. По-прежнему pater familias устраивал показательные порки (по вопросу восстания — Зиновьеву и Каменеву, по Брестскому миру — Бухарину, по профсоюзам — Шляпникову), только теперь от исхода «семейных ссор» зависела жизнь миллионов.

Впрочем, определяющую роль в судьбе миллионов сыграла не специфика построения большевистской партии и даже не сделанный ею упор на диктатуру пролетариата. Вот уж когда явно возводят на Ленина напраслину, так это при обвинении его в особом пристрастии к диктатуре. Пристрастие, бесспорно, было, но никак не особое.

События в России того времени могли теоретически развиваться по разным сценариям (с большевиками или без таковых), но во что поверить практически невозможно, так это в ее движение по демократическому пути.

Эпоха политической эмансипации многомиллионных темных масс обрекла практически всю Европу на существование в условиях авторитарных режимов левого или правого толка. Любителей диктатур от Ла-Манша до Босфора было пруд пруди, причем лучшие социологические умы эпохи — Вильфредо Парето и Макс Вебер — уже успели объяснить, почему именно так все и должно происходить.

О «тяге» россиян к демократии убедительно говорит тот факт, что один «уставший» матрос Железняк перевесил своим авторитетом все Учредительное собрание. Так что теория диктатуры пролетариата (с упором на первое слово), как бы она ни была нам противна, никак не может считаться слабым местом ленинизма. Ильич абсолютно адекватно понимал, что происходит в социуме. Другое дело — теория социализма. Вот здесь-то увязший в своих семейных разборках pater familias попал в жестокую ловушку, куда потянул за собой всю страну.

Блудный сын своего времени

Будущий строитель социализма в своих многочисленных трудах о социализме как таковом вплоть до 1917 года ничего не писал. Нелепость? Парадокс? Ничуть не бывало. Развернутого описания того, как должна работать социалистическая экономика, нет и у Маркса, сотворившего несколько пухлых томов, описывающих капитализм, который, с его точки зрения, отживал свое. Чуть ли ни единственной обнаруженной историками экономической мысли попыткой научного описания экономики коллективистского государства является опубликованная в 1908 году, но еще тридцать лет не переводившаяся на английский статья малоизвестного итальянца Энрико Бароне.

Научный анализ социализма просто никого не интересовал. И это при том, что миллионы хотели воплотить его в жизнь. То, что произошло в России, определялось не просчетами или кознями Ленина, а самим духом эпохи, одним из ярких представителей которой был вождь революции. Светлое будущее казалось предельно простым. Лишь редкие умы, такие как Струве, понимали опасность авантюризма. Основная же масса интеллектуалов обладала весьма специфическим сознанием. Их мозг был как бы разделен на две части: здоровую, с помощью которой они занимались своей профессиональной деятельностью, и чахлую, больную, предназначенную для размышлений о социальных проблемах.

Каким презрением покрывали Ленина меньшевики за авантюрное решение с разбегу устроить в России социалистическую революцию! Но на чем основывался их собственный «глубокий» подход? На представлении о том, что в странах с развитым капитализмом заработает та утопия, которая не может работать в отсталой России. В ГДР система и вправду работала лучше, чем в СССР, но трудно представить режим Хонеккера воплощением вековой мечты человечества о счастье.

Ленин не был гением зла. Он являлся сыном своего времени, хотя, пожалуй, сыном блудным. Он полностью вписывался в интеллектуальную атмосферу рубежа XIX—XX веков с такими своими детищами, как социализм и диктатура, но совершенно не вписывался в непосредственно окружавшую его жизнь, благодаря ряду особых черт своего характера. Отторжение в стане левых вызывали не социалистическая догма и диктатура, а легкость обращения со священными догмами и диктаторство в отношениях со жрецами, их охраняющими.

Ленинская нетерпимость постепенно переросла в нетерпеливость. Идиотизм эмигрантской жизни его достал, и примерно со времени начала мировой войны Ленин стал формировать теорию под свое личное нежелание влачить и дальше убогую жизнь мелкого семейного деспота.

Это был период ренессанса ленинского интеллектуализма. Он переходил на новую стадию духовного развития и должен был построить у себя в голове новый мир. Качество проработки экономических проблем в его труде «Империализм как высшая стадия капитализма» не вызывает сомнения. Как и во времена «Развития капитализма в России», Ленин оказался на уровне знаний современной ему науки. Но с выводами тем не менее вышла промашка. Они подгонялись под желание видеть современный капитализм обществом загнивающим и не имеющим перспектив — кануном социалистической революции.

Определившись насчет кануна, Ленин уже с легкостью смог принять теорию перманентной революции, исповедовавшуюся ранее лишь таким маргиналом социал-демократии, как Троцкий, и взяться непосредственно за организацию прорыва цепи империализма в ее слабейшем звене—в России. Это был его звездный час — момент, потребовавший концентрации всех физических и духовных сил, столь долго спавших в эмигрантской спячке. На едином дыхании Ленин прожил примерно пять лет до того момента, когда ему стало ясно, что все сочиненное в таком упоении является полной ерундой.

Накрылась революция в Германии, пала советская власть в Венгрии, белофинны раздавили краснофиннов, провалился поход Тухачевского на Польшу, предпочитавшую оставаться буржуазной. Что же касается остального мира, то пролетарии там даже не пошевелились ради мировой революции. А внутри самой России несколько лет военного коммунизма довели страну до ручки.

Сначала Ленин не хотел видеть очевидного и отверг впервые высказанное Троцким предложение об отмене продразверстки, но к 1921 году уже невозможно было сомневаться в том, что бронепоезд революции заехал в тупик. Настало время полного пересмотра «всех наших взглядов на социализм».

Для Ленина это стало абсолютной личной катастрофой, усугубленной к тому же внезапной кончиной Инессы Арманд. На похоронах подруги он предстал таким, каким раньше его никто не видел. Смерть уже отразилась на собственном челе вождя. Вскоре последовали один удар, второй, третий... Когда после смерти вскрыли череп, управлявший мировой революцией, обнаружили сосуды настолько заросшие, что по ним можно было стучать пинцетом, как по камню.

И все же кончина мировой революции вместе с ее вождем оказалась тупиком лишь в одном плане. Государство, основанное Лениным, сохранилось, а самое главное — в головах тысяч интеллектуалов из разных стран мира сохранились идеи, которые ранее породили ленинизм. СССР еще несколько десятилетий мог поддерживать иллюзию того, что существует какая-то альтернатива рыночному хозяйству. И все это время неуспокоившийся дух вождя, чье тело так и не предали земле, бродил по всему свету, от Камбоджи до Чили, сотрясая мирную жизнь людей и будоража страсти, которые в самом основателе ленинизма уже давно отмерли.