Новости  О сервере  Структура  Адреса и ссылки  Книга посетителей  Форум  Чат Поиск по сайту

Кабинет нарколога Наркология on-line Прием доктора Пилюлькина Ликбез  Химия и жизнь Мифы и легенды Если друг оказался вдруг... Правдивые истории Частые вопросы Проверь себя  Родительский уголок Родители родителям Ранняя диагностика Агитпросвет  Закон сур-р-ов! Законы и нормативные документы Даешь систему!  Сверхценные идеи Косые взгляды Глас народа  Самопомощь Виртуальная группа Анонимные Наркоманы Сокрушающий курс  Халява, please! Издания Наркома.ру Классики жанра

Репрессивное сознание, доминирующее сегодня в России, всегда и неизбежно попадает в ловушку, из которой непросто выбраться. С одной стороны, коррупция и все, что с ней так или иначе связано, - это болезнь государственной власти и ее институтов. Но вместе с тем репрессивное сознание уповает именно на власть. Поэтому оно должно, в конечном счете, делать ставку или на диктатуру вождя, умеряющего аппетиты чиновников и теневиков, или на какую-то властную структуру, которая кажется наименее коррумпированной и наиболее подходящей для ведения антикоррупционной войны. Да, но ведь и эта структура должна направляться и управляться чьей-то могучей и решительной рукой!

Попробуем выяснить, какие из существующих в стране властных структур выглядят в глазах людей наиболее подходящими для решения интересующей нас проблемы, где именно люди ищут силы, способные противостоять коррупции и теневой экономике, - в институтах власти или в обществе, в его интеллектуальных, нравственных и других ресурсах.

(респондент мог выбрать не более трех ответов)

Итак, современные россияне чаще всего склоняются к тому, чтобы миссию борьбы с коррупционерами и теневиками возложить на силовые структуры, среди которых преимущество отдается спецслужбам. Что касается последних, то тут все более или менее понятно. Мы уже отмечали, что в анкете у нас был и вопрос о том, какие учреждения и ведомства выглядят в глазах респондентов наиболее коррумпированными. Работники спецслужб и органов безопасности называются среди таковых крайне редко, а потому и надежды, связанные с этими структурами, выглядят естественными.

Люди, разделяющие такие надежды, довольно часто встречаются и среди наших собеседников, причем во всех трех интересующих нас группах. Предприниматель Е. (та самая, которая выступает за диктатуру) считает, что спецслужбы могли бы успешнее, чем кто бы то ни было, бороться с коррупцией "в силу своих полномочий". Учитель средней школы А.А., подумывающий о торговом бизнесе (он тоже нам хорошо известен), надеется на ФСБ, потому что там "больше профессионалов, там отбор, а в милицию берут всех подряд". А еще потому, что "и по моральным качествам они выше, чем сотрудники милиции". В том же духе, хотя и не столь уверенно, высказывается и филолог А.В., о занятиях бизнесом не помышляющая: "Рассчитывать сейчас можно только на ФСБ. Может быть, там кто-нибудь еще остался. Хотя не знаю, сколько там осталось профессионалов и убежденных людей".

Мы не говорим сейчас о том, насколько сложившийся в массовом сознании образ честного, высокопрофессионального и ответственного чекиста соответствует реальности, как не собираемся и развенчивать его (для этого у нас недостаточно информации). Мы говорим лишь о том, что такой образ существует.

А вот упования на милицию выглядят довольно странно; ведь именно она, согласно нашим данным, воспринимается - и населением в целом, и каждой из групп - как самая коррумпированная структура. Определенную последовательность в данном отношении демонстрируют разве что предприниматели; наверное, они, как никто, ощущают пристальный (и не всегда бескорыстный) интерес к себе со стороны милицейских работников. Надо полагать, что у представителей других групп контакты с милиционерами не столь интенсивны, а потому и доверие к ним не подорвано в той степени, как в предпринимательской среде. Ничего более определенного и конкретного на сей счет мы сказать не можем, ибо среди наших многочисленных собеседников не нашлось ни одного, кто назвал бы милицию (в ее нынешнем виде) в числе структур, способных стать опорой в борьбе с коррупцией и теневой экономикой.

Не очень понятно и то, почему так много людей возлагают надежды на армию. Правда, работники военного ведомства в числе самых коррумпированных называются нашими респондентами еще реже, чем работники спецслужб. Но вооруженные силы, как известно, не предназначены для того, чтобы вести наступление на коррупционеров и теневиков. Среди людей, с которыми мы общались, обнаружился только один (точнее - одна), кто попытался антикоррупционную роль армии обосновать. Она полагает, что обуздание экономических правонарушений невозможно сегодня без введения в стране чрезвычайного положения. "Какие силы можно найти в обществе для борьбы с коррупцией? Я, честно говоря, пока не вижу таких сил. Есть только прогрессивная часть армии. Наверное, поэтому и необходимо чрезвычайное положение" (М.В., преподаватель вузовской кафедры романо-германских языков). Есть ли другие объяснения такой позиции и мыслимы ли они, судить не беремся. Возможно, мы сталкиваемся тут с инерцией восприятия армии как символа не только обороноспособности страны, но и гражданского порядка, которое культивировалось в советскую эпоху. Однако и в данном случае наши предприниматели, имеющие дело не с телевизионными образами коррупционеров, а с коррупционерами реальными, выбиваются из общего ряда; процент тех, кто рассчитывает бороться со взятками и поборами с помощью танков и самолетов, в их рядах почти в два раза ниже, чем в других группах и в среднем по населению.

Но, как бы то ни было, ясно одно: репрессивная тенденция в массовом сознании сегодня доминирует. Наши сограждане явно склоняются к мысли, что коррупция и теневой бизнес могут быть подавлены только силой - полицейской или даже военной. В самом же обществе они не видят ни влиятельных групп экономических интересов, ни интеллектуальных и нравственных ресурсов, на которые власть могла бы опереться и которые, в свою очередь, подталкивали бы ее к серьезным антикоррупционным действиям. Люди, как правило, не связывают свои надежды со служителями разума (интеллектуалами) и совести (священниками) - то ли потому, что не верят в отзывчивость общества на голоса разума и совести, то ли потому, что не доверяют выступающим в наши дни от их имени. Наши данные лишний раз подтверждают, что сегодня в стране нет общепризнанных нравственных авторитетов, чье слово вызывало бы резонанс в обществе и заставляло бы власти корректировать свою политику. Поэтому, быть может, и запрос на них столь невелик: судя по взятым нами интервью, даже те немногие, кто говорит о важной миссии интеллектуалов в решении интересующих нас проблем, имеют в виду их роль исключительно как специалистов, разработчиков законов и проектировщиков программ, а не как лидеров общественного мнения, творцов и проводников культурных смыслов и общезначимых ценностей. Что же до влиятельных групп экономических интересов, то даже предприниматели не очень-то уверены в том, что их формирующийся класс мог бы стать субъектом борьбы с экономическими злоупотреблениями и ее социальной опорой.

Но если таких субъектов - влиятельных и заинтересованных в декриминализации государства и бизнеса - наши сограждане в обществе не обнаруживают, то, быть может, они возлагают свои надежды на нерасчлененное "низовое" народное большинство, или, как говорили в советские времена, на "простых тружеников"? Ведь это так привычно для нас: уповать на чудо-власть, которая во имя народа и при его "единодушной поддержке" карает и своих зарвавшихся служителей, и постоянно ищущих, но никогда не находящих себе места между властью и народом представителей частного капитала. Но нет: для подобных выводов полученные нами данные тоже не дают серьезных оснований. В антикоррупционный и антитеневой потенциал "простых тружеников" верят сравнительно немногие: во всех группах их доля составляет около четверти опрошенных. Скорее всего, мы имеем дело со слабеющей инерцией прежних представлений и социальных инстинктов, а не с осознанной реакцией на современные явления.

Взятые нами интервью это предположение убедительно подтверждают (не высказались о "простых тружениках" только предприниматели). Обратите внимание на союз "но", разделяющий все приводимые высказывания на две части. "Объективно в борьбе с коррупцией заинтересованы в первую очередь работяги с бюджетных предприятий. Но они на это ни фига не пригодны" (П., студент экономического вуза, одновременно работающий в коммерческой фирме). "Опереться в борьбе с коррупционерами можно, единственно, только на пролетариат. Но пролетариат - это масса, которой легко управлять, имея СМИ под рукой" (И.М., технический эксперт в милиции). "Пролетариат, работяги - они в первую очередь заинтересованы в том, чтобы все платили налоги. Но работяга - он тоже ворует все, что может утащить" (Е.В., филолог, работающая экономистом в банке). "Коррумпированы богатые, поэтому бороться надо, опираясь на простой народ... Рабочие, которые честно трудятся, вроде заинтересованы в наведении порядка, но ведь им нужен вожак, кто-то должен ими руководить" (Т.П., заместитель коменданта общежития).

К последнему высказыванию можно добавить: нет не только популярного пролетарского лидера, но нет и сколько-нибудь массовой потребности в нем: свято место, как известно, долго не пустует. Однако без веры в народ и при отсутствии запроса на сакрального народного вождя лишается почвы и репрессивное сознание: оно неизбежно утрачивает оптимизм, становится колеблющимся и неуверенным. И похоже, что сегодня оно именно таково: даже карательные возможности чекистов, имеющих самый высокий кредит доверия, кажутся несомненными лишь меньшинству населения; в глазах же большинства они, судя по всему выглядят сомнительными. Конечно, многие полагают, что спецслужбы столь же коррумпированы, как и другие институты: по нашим данным, доля тех, кто все органы и ведомства власти (центральной и местной) считает одинаково подверженными коррупции и вовлеченными в теневой бизнес, во всех группах колеблется около отметки 40%. Это настроение выразил молодой менеджер коммерческой фирмы Ю.Н.: "ФСБ - государство в государстве, - говорит он. - Сотрудники этой службы имеют огромные возможности для ввоза в страну любого товара для коммерческих операций. Эта структура имеет большие возможности влиять на МВД и чиновников. Поэтому опираться на них опасно, да и бесполезно".

И все же дело, наверное, не только в недоверии к тем или иным институтам власти. Вполне возможно, массовое сознание интуитивно улавливает особенность переживаемой страной ситуации.

Суть ее в том, что времена "монолитно единого" народа ушли в прошлое, а гражданского общества, консолидирующего вокруг общих ценностей народ, уже расщепленный по интересам, в России еще нет. Поэтому действия власти и ее силовых структур, даже направленные на благое дело, могут натолкнуться на равнодушие атомизированного населения. Безразличие, с которым россияне воспринимали недавнюю тотальную войну компроматов, - лишнее тому подтверждение.

Репрессивное сознание, будучи доминирующим в современной России, лишено энергии оптимизма; оно скорее инерционно-остаточное, чем устремленное вперед. Возможно, именно поэтому каждый четвертый наш соотечественник вообще не смог найти ни в обществе, ни в силовых ведомствах какую бы то ни было силу, способную противостоять коррупции, - и попросту уклонился от ответа. Понятно и то, почему среди предпринимателей доля таких людей еще больше - почти треть: ведь они лучше других понимают, что одними репрессиями проблему не решишь, ибо это проблема не столько административная, сколько экономико-правовая.

Этот пессимизм проявляется и в высказываниях уже упоминавшихся наших собеседников, представляющих мелкий российский бизнес. "Создается впечатление, что сил бороться с коррупцией в обществе нет" (хозяйка ресторана Т.Е.). "Мне начинает казаться, что бороться с коррупцией - абсолютно бесполезное занятие. Джинн выпущен из бутылки, и обратно его уже не загнать" (предпринимательница Ж.В.). Такие настроения встречаются и у представителей других групп. Это значит, что паутина теневых связей и зависимостей, опутавшая страну, делает трудноразличимыми происходящие в ней процессы и намечающиеся сдвиги в сознании, мешает рассмотреть в самом неприятии сложившейся практики симптомы ее самоисчерпания. Ведь если верны наши предположения о начавшемся вызревании в предпринимательской среде ценностей правового порядка, то и субъект такого порядка в обществе формируется тоже. А раз так, то рядом с пессимистами должны появляться и оптимисты. И они, похоже, появляются.

Да, даже среди самих предпринимателей - и мы об этом говорили - пока не очень много (меньше трети) людей, которые идентифицируют себя и свой класс с субъектом правового сознания и правового порядка. Но они все же есть, а самое главное - с предпринимателями связывают свои надежды на Установление такого порядка и представители других групп -14% ПРЕДпредпринимателей и 7% НЕпредпринимателей. Для тех, кто скажет, что это очень мало, можем повторить: формирование нового большинства начинается с меньшинства, и иначе никогда не бывает. Сегодня важно не столько количество, сколько то, что процесс начался: информация о наметившихся в бизнесе и отмеченных нами выше тенденциях просачивается постепенно и в другие слои населения, перестает быть узкогрупповым достоянием. Эти настроения нашли свое отражение и в высказываниях интервьюируемых, представляющих все три интересующие нас группы населения.

"При нормальной политике государство всегда сможет опереться на крупных предпринимателей, которые уже заработали себе на жизнь и могут себе позволить играть по правилам" (Г., совладелец финансового холдинга).

"С теневой экономикой надо бороться таким образом, чтобы предпринимателей постоянно подводить к тому, чтобы они переходили в сферу легального бизнеса. Они и сами в этом заинтересованы, потому что у тех, кто связан с теневой экономикой, нервы давно не в порядке" (К.А., представитель торгового дома, намеревающийся открыть собственное дело).

"Опору в обществе надо искать в представителях среднего и крупного бизнеса, которые устали от коррупции и понимают, что повысить доходность бизнеса можно за счет снижения уровня коррупции' (М.Л., начальник аналитического отдела в банке, бизнесом заниматься не собирается).

Выше мы пытались показать, что не только в крупном и среднем, но и в мелком и даже мельчайшем бизнесе многие хотели бы выйти из тени, ибо и у них, судя по нашим данным, "нервы давно не в порядке". Правовые ценности, продуцируемые экономическими интересами, - это и есть главное основание для социального оптимизма. Оно пока крайне узкое, но оно существует и становится видимым представителям самых разных общественных групп. Однако руководствоваться этими ценностями предприниматели действительно не могут - по крайней мере не могли во время нашего опроса, когда о новых налоговых ставках не было еще и речи. При тех обстоятельствах, в которых им приходится действовать, их оптимизм может быть разве что стратегическим, в повседневной экономической жизни ему опереться не на что, и пока это так, он обречен быть колеблющимся и неуверенным. В неправовой среде упреждающее правосознание или, что то же самое, правовой идеал не имеет никаких шансов найти точки соприкосновения с реальностью.

Человеку, однако, свойственно приспосабливаться к любому положению вещей. И если он даже не видит способов решения общих проблем, то способы решения проблем личных он все равно ищет, хотя и не всегда находит. Если власть не выполняет свои функции и нет гражданского общества, способного заставить ее эти функции выполнять, у человека неизбежно возникает установка на отношения неформальные, параллельные официальным, теневые, - именно так он компенсирует отсутствие соответствующих легальных (государственных и общественных) возможностей. При этом в теневой сфере неизбежно возникают различного рода сообщества - не только производственные корпорации, о которых уже говорилось, но и более широкие и разветвленные сети неформальных (а то и просто криминальных) общностей. И наш опрос это тоже подтверждает.