Общественное сознание (политика, культура, этика)

Под общественным сознанием мы понимаем некое среднее значение индивидуальных сознаний, формируемое с учетом различного их веса при воздействии на сознание других людей.

Дело в том, что в современном информационном обществе огромное воздействие на формирование общественного сознания оказывают средства массовой информации: пресса, радио, телевидение, интернет, которые всегда находятся на содержании или под прессом государства, всякого рода олигархов, партий и движений, навязывающих через них собственное элитарное сознание. И хотя в силу их соперничества между собой формируемое средствами массовой информации общественное сознание вбирает в себя все разнообразие элитарных сознаний, однако оно почти не учитывает сознание, во-первых, всякого рода изгоев общества, обездоленных и инакомыслящих, практически не имеющих доступа к средствам массовой информации, и, во-вторых, что еще хуже, далеко продвинутых в различных областях искусства и науки деятелей, которых общество просто не способно понять и оценить по достоинству, поскольку они опережают свое время.

И это естественно, поскольку всякое новое воспринимается лишь в меру того, насколько оно укладывается в фундамент старого. Ведь общественное сознание это еще и тезаурус общества, т.е. широта и глубина миропонимания, включающие между прочим и готовность к восприятию нового.

Ведь независимо от уровня просвещения общество может либо ждать и приветствовать все новое, а может относиться к нему подозрительно или даже просто отвергать с порога.

Как ни прискорбно, чем древнее и монолитнее национальная культура (как в Европе и, в особенности в России), тем консервативнее общественное сознание, а чем моложе культурные традиции и менталитет народа (как в США), тем лабильнее общественное сознание, всегда расположенное к новациям как отечественным, так и иностранным.

Но средства массовой информации формируют лишь верхушечную, надводную часть айсберга общественного сознания. Фундамент же его формируется в диалектическом взаимодействии с общественным бытием (опровергая расхожие суждения о том, что бытие определяет сознание или наоборот, и свидетельствуя о равноправном их взаимовлиянии друг на друга в системе общественной жизни, где они выступают как единство противоположностей).

А политика, культура, мораль общества выступают как важнейшие структурные элементы общественного сознания, заслуживающие специального рассмотрения.

В первоначальном узком смысле политика – это система мер и способов, которыми пользуется государство для разрешения своих внешних и внутренних проблем. Однако в современном расширительном толковании политика – это система мер и способов достижения своих целей любыми субъектами: государством, политическими партиями и общественными объединениями и даже отдельными лицами. С этой точки зрения все мы политики, но все же этот термин закрепился в основном за теми, для кого политика стала профессией.

Наиболее важны для общества и наиболее интересны и употребимы в средствах массовой информации и в частных беседах государственная политика (внешняя и внутренняя), экономическая политика, национальная политика и партийная политика, направленная на завоевание власти в стране с целью реализации партийных идеалов.

На первый взгляд между этими политиками мало общего, но как бы мы после краха Советского коммунизма ни отрекались от классового подхода к анализу общественных процессов, любая политика в своих глубинных корнях имеет классовую основу.

Но что же это такое «классовая борьба»?

Если обратиться к схеме на рис. 1, то там в блоке 3 средства от продажи произведенной продукции за вычетом ее себестоимости в действительности делятся между владельцами, хозяевами производства и наемными работниками, т.е. ток I₃  делится на сумму токов I_x доходов хозяев , доходов I_р рабочих и воспроизводства I_c:

I_{3 =}I_x+I_р+I_c,

а суть классовой борьбы сводится к борьбе между ними за увеличение своей доли тока I₃ - I_c.

При этом хозяева борются за свободу присвоения себе всей прибавочной стоимости (в этом и состоит суть социально-экономического либерализма), а рабочие борются за справедливое по их мнению уравнивание подушных доходов рабочих и хозяев (в этой уравниловке и состоит суть социальной справедливости, т.е. социализма).

Другими словами, хозяева хотят, чтобы I_x=I₃ - I_c, а рабочие хотят, чтобы

I_x/m_x=I_р/m_р,

где m_x – число хозяев (акционеров) производства, m_р – число рабочих на нем. Поскольку же эти интересы прямо противоположны, то возникает и постоянно тлеет непримиримый классовый конфликт, иногда еле ощутимый, а иногда принимающий кровавые формы.

С моральной точки зрения позиция рабочих в этом конфликте выглядит привлекательнее, поскольку они борются за справедливость, а хозяева борются за свободу лишать их этой справедливости. Поэтому все разговоры о том, что классовую борьбу придумал К. Маркс или большевики – это всего лишь либеральная уловка, призванная затушевать непривлекательность, моральную несостоятельность позиции капиталистов.

Однако с чисто экономической точки зрения, с точки зрения прогрессивного развития позиция рабочих не столь уж привлекательна, поскольку лишает хозяев стимула к развитию производства хотя бы в сторону уменьшения m_р и I_р за счет автоматизации. Ведь именно по этой причине все общества социальной справедливости обречены на застой. Поэтому тезис социальной демагогии о том, что капиталисты всего лишь дармоеды, призван затушевать эту присущую социализму застойность.

С формальной точки зрения классовые противоречия можно исключить, лишь сделав всех рабочих совладельцами производства, изгнав «дармоедов». Тогда весь ток I₃ - I_c поступает к рабочим и наступает момент социальной справедливости, т.е. социализм. Однако в этом случае на долю каждого приходится слишком малая толика прибавочной стоимости, чтобы он мог взять на себя функции бывших хозяев по развитию производства. Чаще всего такие акционеры просто проедают прибыль, не заботясь о прогрессе.

Конечно, при социализме функцию прогресса может взять на себя государственный орган, занимающийся планированием, однако чиновники в отличие от хозяев, во-первых, материально не заинтересованы в прогрессе, поскольку их зарплата от него не зависит, а, во-вторых, они озабочены карьерным ростом, заставляющим их избегать рискованных инициатив. Ведь хозяева рискуют только своим капиталом, а чиновники – государственной собственностью, что чревато тяжкими последствиями во всех отношениях.

Зато, имея власть и деньги в одних руках, социалистическое государство способно реализовать грандиозные проекты, даже если они не приносят непосредственной коммерческой выгоды (оборона, космос, бесплатные социальные услуги в сфере образования, здравоохранения и т.д.).

Конечно, теперь все цивилизованные страны в большей или меньшей степени реализуют эти блага, однако нельзя забывать, что в свое время они были вынуждены прибегнуть к этим социалистическим по своей сути мерам под давлением примера Советского социализма.

Классовая борьба может протекать в различных условиях и иметь различные последствия. Дело в том, что разделение I₃ - I_c , на I_x и I_р происходит в соответствии с t_x и t_р как показано на рис. 2, где t₃=t_xt_р/ t_x + t_р

 . При этом t_x и t_р – социально обусловленные сопротивления доходам соответственно хозяев и рабочих.

Если эти сопротивления одного порядка, то чувствительность dt₃ / dt_р  общего сопротивления t₃ к попыткам рабочих уменьшить t_р достаточно велика и составляет порядка 0,5. В этих условиях, непосредственно сказываясь на t₃, классовая борьба разрушает сбалансированность экономики, затрагивая интересы всего общества, и может даже привести к эффекту, обратному ожидаемому, т.е. к снижению общих доходов за счет уменьшения I₃.

Если же t_р << t_x, то чувствительность

dt₃ / dt_р =t_р² / t_x² к попыткам рабочих уменьшить t_р настолько мала, что не сказывается на сбалансированности экономики, а классовая борьба носит подковерный характер.

Все сказанное относится и к классовой борьбе внутри блока 4 на схеме рис.5, где она происходит просто в других отраслях экономики, ибо и вообще одни и те же люди выступают в роли производителей и продавцов одних товаров, а затем в роли покупателей и потребителей других товаров.

Вокруг классовой борьбы и эксплуатации собственником наемного работника и развертывается вся политическая жизнь общества.

Эксплуатация человека человеком, т.е. присвоение одними результатов труда других уходит корнями в первобытное общество и даже глубже – иерархические отношения в стадах и стаях животных: в право вожака на лучший участок для пастьбы и лучшую пищу, добытую усилиями всей стаи. Особенность эксплуатации – в ее определенной добровольности, взаимовыгодности в отличие, например, от грабежа или рэкета, выгодных лишь для одной из сторон.

Вопреки расхожим представлениям о том, что эксплуататор – бездельник, а эксплуатируемый – труженик, дело обстоит как раз наоборот: из-за нервных и физических перегрузок вожаки в стаях менее долговечны, нежели их угнетаемые подопечные, а члены кооперативов и фермеры, как правило, и по времени и по существу работают больше своих наемных работников. И все же они – эксплуататоры своих рабочих, ибо присваивают себе прибавочную стоимость совместно производимого продукта.

Как это происходит? По логике вещей совместно произведенный нанимателем и наемным работником продукт является их совместной собственностью, причем доля каждого пропорциональна материальному и трудовому вкладу его. В том, что вклад сторон нередко качественно различен – со стороны нанимателя это орудия и средства производства, сырье и услуги по снабжению и сбыту, создание условий для эффективного труда, а со стороны работника это его труд, – еще не содержится никаких элементов эксплуатации человека человеком. Это всего лишь разделение труда и кооперация, имеющая смысл классового сотрудничества и лишний раз свидетельствующая об опасности и нелепости абсолютизации момента классовой борьбы при анализе общественных процессов.

Если бы после реализации произведенного продукта прибыль делилась пропорционально вкладу сторон в его производство, то не было бы и никакой эксплуатации. Но дело в том, что рабочий и вообще наемный работник, включая управленцев и интеллектуалов, не хочет и не может ждать реализации продукта и требует немедленной выплаты своей доли, исходя из некоторой договорной более или менее гарантированной его стоимости. Однако, расплатившись с рабочим, хозяин становится единоличным собственником продукта и, пользуясь рыночной конъюнктурой, может продать его дороже той договорной стоимости, исходя из которой производился расчет с наемными работниками, присвоив себе всю эту прибавку, хотя по справедливости должен был бы пропорциональную ее часть доплатить работнику. Вот это и есть эксплуатация.

Но поскольку в экономике ее субъекты руководствуются не категориями добра и справедливости, а соображениями взаимной выгоды, то эксплуатация выступает как форма оплаты коммерческого риска предпринимателя. Ведь вопреки его расчетам рыночная конъюнктура может измениться таким образом, что стоимость продукта на рынке станет ниже договорной и предприниматель разорится, в то время как его рабочие уже получили свое, хотя по справедливости должны были бы принять на себя пропорциональную своему вкладу часть ущерба. В этой относительной защищенности от случайностей и состоит заинтересованность наемного работника в эксплуатации со стороны рискующего всем своим состоянием хозяина, который, в свою очередь, именно это стремление к более или менее беззаботной жизни и эксплуатирует.

Таким образом, суть классовых противоречий и классовой борьбы состоит на самом деле в спорах вокруг договорной стоимости совместно произведенного продукта, когда хозяин пытается занизить эту стоимость по сравнению с рыночной, а рабочий пытается завысить ее, пока они не достигнут некоторого согласия. Примечательно, что если договорная стоимость окажется равной рыночной стоимости продукта, то наступает момент социальной справедливости, когда всякая эксплуатация отсутствует, но отсутствует и стимул для предпринимательской инициативы. Когда же договорная цена оказывается выше рыночной, то стороны меняются ролями, а эксплуатации подвергается уже хозяин со стороны своих работников, поэтому всякого рода социальные программы должны планироваться, исходя из противоречивых сочетаний условий социальной справедливости и предпринимательской инициативы. Социальная справедливость выступает в этом случае как гарант стабильности общества, а предпринимательская инициатива обеспечивает его развитие и процветание.

К. Маркс связывал эксплуатацию только с частной собственностью хозяина на орудия и средства производства и видел выход из положения в уничтожении частной собственности. Однако в действительности эксплуатация человека человеком возникает всякий раз, когда один из компаньонов по производству продукции (совладельцев, кооператоров, сотрудников) уступает (продает) другому право продажи этой продукции на рынке с присвоением конъюнктурной дополнительной выгоды, что не связано непосредственно с частной собственностью на средства производства продукта. Более того, если бы рабочие предприятия выкупили у его владельца право продажи готовой продукции на рынке, то именно они оказались бы эксплуататорами по отношению к хозяину, хотя он – частный собственник, а они – нет.

Другое дело, что эксплуатация впрямую связана с рынком (и в этом К. Маркс абсолютно прав), однако рынок – следствие разделения труда и его уничтожение в ближайшей перспективе представляется нереальным.

В этих условиях собственник все же имеет преимущество в споре о договорной цене, поскольку именно ему принадлежит львиная доля совместно произведенного продукта, тогда как доля каждого рабочего сравнительно невелика. Вот это-то обстоятельство и побуждает неимущих наемных работников объединяться по классовому признаку с целью увеличения совокупной доли в стоимости продукта по сравнению с долей собственника. Ведь стоимость их совокупного труда сопоставима со стоимостью амортизации средств производства и услуг со стороны собственника, что позволяет им выступать как равная сторона в споре о договорной цене. Однако в ответ на это и собственники объединяются между собой с целью использования государственной власти для давления на обездоленных. Тогда те, в свою очередь, ставят вопрос о захвате власти с целью выравнивания условий торга, что и приводит к образованию политических партий по классовому признаку.

Конечно, классовое разделение носит в известной мере условный характер, ибо, во-первых, мелкие наниматели по условиям своей жизни мало чем отличаются от своих рабочих, а во-вторых, последние нередко владеют акциями своих предприятий, т.е. являются совладельцами и в известной мере самонанимателями. Однако при обострении классовых противоречий различие интересов крупных собственников и наиболее обездоленной части неимущих выступает на передний план и воплощает эти научные абстракции в плоть и кровь. Поэтому марксистский классовый подход к анализу общественного развития имеет все права на существование. Другое дело, что его абсолютизация нередко приводит в тупик, поскольку общество раздирают и другие не менее значимые противоречия: культурные, национальные, религиозные и др., о которых свидетельствует многопартийность в рамках каждого класса, отражающая специфику этих противоречий.

Классы в лице своих партий стремятся к власти с целью овладения господствующими высотами в споре о договорной цене продукта, однако безраздельное господство интересов нанимателей неизбежно приводит к социальной несправедливости, а безраздельное господство интересов наемных работников столь же неизбежно приводит к уравниловке, которая тормозит развитие общества. Поэтому только зрелая демократия позволяет должным образом взвесить интересы сторон и отыскать компромисс, отвечающий потребностям всего общества.

Все это вроде бы относится только к социально-экономическому аспекту либерализма и социализма, но на деле и вообще всякая свобода и всякая справедливость являются противостоящими друг другу классовыми понятиями. Ведь свобода актуально необходима богатым для реализации своих материальных возможностей, но бедным и обездоленным от нее реально нет никакого проку, поскольку у них нет средств для реализации предоставляемых свободой возможностей.

Богатый может свободно отправиться в путешествие по экзотическим местам на собственной яхте, а бедный ничего этого не может по причине отсутствия средств для этого, так что административный запрет на выезд из страны ничего для него не значит, хотя больно бьет по богатому.

Напротив, справедливость необходима бедным, слабым и немощным, поскольку только она позволяет им как-то выжить за счет богатых, которых она конечно же обременяет. Поэтому либеральное словоблудие насчет общечеловеческих ценностей является социальной демагогией, если только не понимать этот термин в смысле принадлежности или всем богатым вне зависимости от национальной и государственной их принадлежности, или (но не и) всем бедным при тех же условиях.

Обратившись в этой связи к системологии, отметим, что согласно ее основному закону (15) общественно-политическое устройство (структура) страны однозначно определяется соотношением между относительной справедливостью a и относительной свободой b. Если a>b, то это общество с приоритетом социальной справедливости, т.е. общество социалистического типа. Если же a<b, то это общество с приоритетом либеральных ценностей, т.е. общество капиталистического типа.

Эта всегда справедливая структурная оценка не зависит ни от каких иных обстоятельств и может быть изменена только вследствие радикальных революционных преобразований, изменяющих общественный строй.

Между тем эволюционные преобразования, не изменяя a и b, изменяют уровень материального и духовного благосостояния (богатства) C₀ общества, вследствие чего изменяется и объемы (количества) справедливости C_b= aC_o и свободы C_c= bC_o вне зависимости от общественного строя, так что много или мало свободы и справедливости может быть в рамках любой общественно-политической системы.

Но вопреки распространенному заблуждению классовую основу имеют и национальные проблемы.

Взять хоть межрасовые конфликты в США. Ведь они порождаются ни мифической расовой нетерпимостью, а исключительно тем, что чернокожие американцы в массе своей беднее белых со всеми вытекающими отсюда социальными последствиями. И то, что житель гетто ненавидит жителя респектабельного квартала и, наоборот, так это не генетическое неприятие, а чистой воды классовая ненависть, до которой простонародью любой расы нет никакого дела в пределах своего класса.

Точно также в России все проблемы суверенизации республик и национальные конфликты в регионах и на московских рынках, если и проявляют расовую нетерпимость, то лишь как следствие борьбы за источники сырья и за доходные места, т.е. суть споров сводится к тому, кому быть богатым, а кому бедным.

А суть международного терроризма не в том, что он арабский или исламский, а в том, что это хоть неадекватный, но социальный протест от имени бедных народов против богатых (в основном США), против американской глобализации, который совершенно подобен терроризму народников и эсеров в России на рубеже 19-20 веков, переросший в Октябрьскую революцию 1917 года. Как бы и теперь дело не дошло до мировой революции как формы антиамериканской глобализации! И как когда то за спиной террористов взросли большевики, так и теперь под грохот терактов крепнет движение «зеленых», все чаще выступающих с позиций социальной справедливости и уже создавших зеленый Интернационал, подобный давнему Коминтерну. Значит, и все это в конечном счете имеет классовую подоплеку, а внешне национальные партии на деле являются социальными.

При этом яростно борющиеся между собой националисты и патриоты с одной стороны и интернационалисты и космополиты – с другой не могут подобно либералам и социалистам жить друг без друга, ибо безоговорочная победа национализма неминуемо ведет к загниванию и обеднению национальной культуры, к ее отставанию от требования времени, а безоговорочная победа интернационализма чревата растворением национальной культуры и языка в эрзаце общечеловеческих ценностей Поэтому только синтез этих борющихся противоположностей в некое динамическое единство является единственно жизнеспособным.

Осталось поговорить еще об одной причине раздоров в обществе: о конфликте форм управления.

Речь идет о противостоянии сторонников демократии и тоталитаризма, которое на первый взгляд не носит классового характера, но в действительности оно также социально обусловлено.

Действительно, демократия служит, во-первых, для относительно мирного улаживания противоречий между олигархическими группами за право заставить общество (государство) служить своим корыстным интересам, и, во-вторых, для обеспечения защиты индивидуальной свободы граждан от посягательств со стороны государства.

Строго говоря, интересы рядовых, а тем более обездоленных граждан в этой борьбе никак не представлены, поскольку не имеют ни материального, ни информационного подкрепления, если не считать демагогического заигрывания олигархии с избирателями в период избирательных кампаний.

Конечно, защита индивидуальных прав граждан – важное демократическое завоевание, но и оно ощутимо менее значимо для обездоленных, не имеющих ни материальных, ни властных ресурсов для реализации своих гуманитарных и тем более социальных прав. Богатые нанимают дорогостоящих адвокатов для защиты своих прав и подкупа судей и присяжных, а бедные вынуждены обходить суды стороной.

Противоположная картина наблюдается в отношении к самовластию и диктатуре, которые жестокими неправовыми методами подавляют всякую самодеятельность, включая, правда, организованную преступность, разбой, бандитизм, терроризм и пр., под лозунгами борьбы с которыми они и захватывают власть.

При этом от диктатуры бесспорно в значительно большей мере страдают всякого рода элитарные и в том числе олигархические образования, поскольку, во-первых, они теряют больше, чем и без того обездоленные, а, во-вторых, они ближе к власти и потому находятся у нее под пристальным вниманием как потенциальные конкуренты.

Что же касается бедных и обездоленных, то им особенно нечего терять, да и диктатор от них далеко и ему почти нет до них дела, если не считать всякого рода подачек ради натравливания на элиты в интересах диктатуры.

Вот и выходит, что формы правления в той или иной степени социально ориентированы, а общество вынуждено балансировать между этими формами в зависимости от реальной обстановки. Поэтому-то даже самые просвещенные демократии в кризисной обстановке вводят то военное, то чрезвычайное, то осадное положения с отменой ряда конституционных гарантий.

Но корни корнями, однако прорастают и цветут пышным цветом все эти формы совершенно непохожим друг на друга образом, а политические плоды этого цветения и вовсе напоминают экзотический паноптикум.

Чтобы разобраться в многообразии форм паноптикума, необходимо привести в такую систему все его население, в которой каждая особь закономерно занимала бы свое определенное место.

За основу систематизации приняты три системообразующих фактора: цели, методы и объем притязаний каждой политической особи.

Что касается целей, то они давно определены в лозунгах Великой французской революции: Свобода, Равенство и Братство. Первые два этих лозунга являются антиподами, ибо свобода угнетения сильным слабого не совместима с равенством, а принудительная уравниловка ограничивает свободу поведения сильных. Поэтому приверженность этим лозунгам определяет классовую дихотомию общества, когда угнетаемые исповедуют эгалитаризм и стремятся к уравниловке, а угнетатели привержены либерализму и стремятся к неограниченной свободе эксплуатации. Что же касается братства, то этот явно центристский лозунг призван сгладить крайности и смягчить остроту противоречий между двумя первыми лозунгами.

Таким образом по критерию целей приверженцы истинного центризма собираются в центре картины (рис. 3) вокруг Братства, знаменующего конвергенцию всего полезного для общества как слева, так и справа. При этом справа от центра оказываются приверженцы всех форм буржуазного либерализма, а слева – приверженцы всех форм социалистической ориентации.

Теперь следует учесть и второй критерий – средства, с помощью которых вся эта популяция намерена добиваться своих целей. Здесь выбор также невелик и включает две противоположные и взаимоисключающие формы: демократия и диктатура, а также компромиссно-центристские переходные формы. Если расположить ось средств вертикально, то согласно рисунку сверху от оси целей оказываются все приверженцы демократических форм правления, а снизу – приверженцы различных форм диктатуры от буржуазной до пролетарской, а также революционеры, путчисты и террористы всех мастей. Теперь картина политической фауны становится более или менее полной, хотя она еще и не учитывает третий критерий – объем притязаний, о котором несколько ниже.

Итак, в левом верхнем углу оказываются разнообразные приверженцы классической социал-демократии, т.е. демократического социализма. В левом нижнем углу оказываются всевозможные приверженцы пролетарской диктатуры, т.е. коммунизма, а между первыми и вторыми оказывается левый центр, т.е. своего рода синтез социал-демократии и коммунизма на базе приверженности социальной справедливости. На самом деле все эти левые, правые, верхние и нижние центры являются псевдоцентрами, поскольку нельзя быть в центре, находясь сбоку от него. Но такова уж традиция, с которой не стоит конфликтовать.

В правом верхнем углу размещаются приверженцы либеральной демократии т.е. классической буржуазной демократии. В правом нижнем углу размещаются разнообразные антикоммунисты, т.е. сторонники диктатуры буржуазии, а между ними размещается правый центр, т.е. некий их синтез на базе всемерной защиты свободы частной инициативы без разбора средств.

Сверху между социал-демократией и либерал-демократией оказываются приверженцы демократии как таковой вне зависимости от социальной ориентации, а снизу между коммунистами и антикоммунистами оказываются всевозможные приверженцы насилия, также вне зависимости от его социальной направленности.

Вообще весь верх занимают прагматики, склонные считаться с неизбежным консерватизмом основной массы населения, связанным с психологической перестройкой и неспешной адаптацией к любого рода реформам. А весь низ оккупируют нетерпеливые доктринеры, не склонные снисходить к несовершенству реформируемых масс и тяготеющие к принуждению.

Третий системообразующий фактор – объем притязаний политических единиц – означает разделение их по критерию приверженности либо интернационализму, космополитизму, «общечеловеческим ценностям», либо национально-религиозной нетерпимости, шовинизму и нацизму. Соответствующая координатная ось проходит перпендикулярно плоскости рисунка через его центр, и поэтому не видна. Но если принять, что ее интернациональный конец находится со стороны читателя, а националистический – с противоположной стороны страницы, то население этого паноптикума удвоится и всякой изображенной на нем твари станет по паре. Так, социал-демократия сразу разделится на интернациональную социал-демократию европейского типа со стороны читателя и националистическую социал-демократию израильского типа с обратной стороны листа.

Теперь картина политической жизни становится достаточно полной, хотя и надо учитывать способность этой живности переползать с места на место в зависимости от изменяющихся условий микроклимата и источников существования.

В заключение заметим, что согласно паноптикуму истинными антиподами в нем являются четыре пары: интернациональная социал-демократия и буржуазно-фашистская диктатура; национальная социал-демократия и компрадорский антикоммунизм; космополитическая либерал-демократия и национальный коммунизм; националистическая либерал-демократия и Коминтерн.

Таким образом, читатель, желая определить место того или иного политического образования, в политической жизни страны, должен выяснить, во-первых, их отношение к социализму и капитализму, во-вторых, – к демократии и диктатуре, и, в-третьих, – к национализму и интернациолизму. Тогда их место в паноптикуме и примыкающие команды определятся однозначно.

Уточним на всякий случай, что космополитизм есть ориентация на общечеловеческие ценности, интернационализм – то же, но с ограничением рамками классовой солидарности, патриотизм – любовь к Родине в границах государства, национализм – любовь к своей нации, а шовинизм и нацизм – то же, но с уничижением остальных наций.

Итак, теоретически возможно всего 8 различных партий, однако на практике их бывает намного больше по двум причинам. Во-первых, по причине персональной несовместимости лидеров в одной и той же партии, что нередко приводит к расколу и образованию нескольких одинаковых по своей сути, но разных по названию партий. Во-вторых, по причине мимикрии, к которой часто прибегают партии, чтобы под нейтральным названием вроде любителей пива скрыть свою истинную суть и, сбивая с толку избирателей, ловить рыбу в мутной воде неопределенности.

Говорят, политика – это концентрированная экономика. И правда: классовая борьба между хозяевами и наемными работниками за перераспределение прибавочной стоимости это еще не политика. Она становится политикой, когда перерастает в борьбу за власть с целью занять доминирующее положение при перераспределении прибавочной стоимости. В этом проявляется диалектический закон перехода количественных изменений экономической борьбы в новое политическое качество.

Культура происходит от слова «культ» – поклонение и представляет систему обрядов поклонения тем или иным ценностям. В этом отношении культура совершенно подобна религии и даже включает ее в свой состав как наиболее мифологизированную архаичную часть общественного сознания, хотя не только религия, но и вся культура вообще строятся на мифотворчестве в отношении как культурных произведений, так и их создателей и носителей.

Задача религии и культуры вообще состоит в выработке взаимопонимания между людьми путем привития единого мировоззрения, поклонения общим богам и ценностям, единообразия эмоций с целью формирования устойчивых социумов Без всего этого человек человеку – волк не только в отношении каннибализма, что тоже немаловажно, но и в отношении несовместимости индивидуального опыта и представлений об окружающем мире и друг о друге.

Вероятно в первобытном обществе появление «профессиональных» богов (идолов) было связано с необходимостью унификации предметов материальной культуры. Ведь тогда все умели делать все: и наконечники для стрел и сами стрелы и луки и ножи и рубила и ловчие сети. И надо было, чтобы все наконечники подходили ко всем стрелам, а стрелы к лукам, и чтобы все могли этим пользоваться. К тому же межплеменные контакты требовали взаимопонимания в пределах темы контактов. Все эти мероприятия регламентировали соответствующие «боги» путем прежде всего всякого рода табу, предотвращавших наиболее острые конфликты и исключавших разрушительные инициативы и инакомыслие.

Однако усложнение ремесел и связанное с этим развитие специализации производства грозило утратой взаимопонимания уже не между людьми, а между «богами», которое отражено, например, в древнегреческих мифах. Тогда и возникла вначале потребность в главном (старшем) боге вроде Зевса, задачей которого была бы систематизация и определенная унификация деятельности «профессиональных» богов, а затем и в едином Боге, олицетворяющем единство Природы и Духа.

Из вышесказанного можно сделать опрометчивый вывод о том, что в этом процессе все время бытие (технология) односторонне определяло сознание, однако не следует забывать, что именно развитие сознания совершенствовало технологию, так что эти процессы изначально взаимосвязаны.

Конечно, религия пытается унифицировать не только знания и поведение людей, но и их ощущения, эмоции. Этой цели и служит обрядовая часть, в особенности религиозное искусство – живопись, скульптура, молитвы, гимны, псалмы. Но все же главное во всякой религии – это нравственное воспитание паствы, привитие неких единообразных норм поведения посредством учения о добре и зле, которое в светской культуре именуется этикой, а в религиозной традиции персонифицируется в борьбу между Богом, олицетворяющем Любовь, и Дьяволом, олицетворяющем Коварство.

Надо сказать, что как в светской, так и в религиозной этике все просто: твори добро, люби ближнего своего и не твори зла, т.е. не убий, не укради, не прелюбодействуй и т.д. и все будет хорошо. Однако в теории и, в особенности, на практике дело обстоит намного сложнее.

Здесь прежде всего возникают разнотолки в конкретизации добра и зла, т.е. в расчленении единого бытия на эти категории, которые в согласии с диалектикой немедленно вступают не только в борьбу, но (и в этом состоит кошмар всякой этики) начинают путь взаимопревращений, взаимопереходов друг в друга.

Очевидное добро: «Не убий!» превращается в зло в случае самозащиты или защиты близких от убийц, на войне, наконец, где церковь вынуждена освящать убийство врага.

Точно также воровство военных и коммерческих секретов у иностранцев тоже давно перестало быть злом. А с прелюбодеянием и вообще с плотской любовью изначально возникла полная неразбериха. Бог наставлял животных: «Плодитесь и размножайтесь!», но почему-то запретил это Адаму и Еве и даже изгнал их из Эдема за это. Выходит, что Бог создал только двух людей, а остальное человечество появилось только благодаря Лукавому. Но тогда, за что же Бог любит всех нас, все это погрязшее в грехе порождение Дьявола?

Такая же история с непорочным зачатием. Конечно Святая Богородица, рассуждая по-человечески, могла понести от немощного супруга и при этом остаться непорочной девственницей (такие случаи известны).

Но тогда порок сводится не к беременности, а к дефлорации, не имеющей к сути таинства зарождения новой жизни прямого отношения, и тогда все последующие соития женщины уже не являются греховными, зато искусственная беременность девственницы посредством гинеколога тогда является прелюбодеянием.

Конечно, подобные версии беременности Марии всего лишь домыслы. Но если следовать библейской версии Божественного отцовства, то напрашивающиеся нравственные оценки в этом случае ни в какие ворота не лезут, ибо означают прелюбодеяние Марии пусть даже и со Святым Духом.

Впрочем, церковь просто принимает, что все что от Бога, то добро, а все что от Лукавого, то зло, как бы оно не выглядело по людским меркам. Если Бог исцеляет болезнь, то это добро. Если это же делает Дьявол, то это зло, ибо все дело в том, оказывается, кому из них принадлежит душа исцеляемого.

Хуже того, если апофеоз праведной жизни состоит в монашестве, т.е. в безбрачии, которое в этом случае олицетворяет добро, то праведное человечество рискует просто пресечься, следуя этим путем от добра ко злу.

Но дело здесь не в религиозных проблемах. Те же проблемы возникают и в светской этике, которая вслед за религией догматически трактует добро и зло как некие неизменные абсолюты.

Конечно, как и всякая наука, этика, основанная Аристотелем, автором классической бинарной логики, чрезмерно абсолютизирует эти понятия, выдавая добро и зло за некие фетиши, абсолютно противостоящие друг другу. И не мудрено. Ведь и логика Аристотеля базируется на законе исключенного третьего: «Из двух противоречащих суждений одно – истинно, другое – ложно, а третьего быть не может», т.е. третьего не дано. Стало быть, добро есть добро, а зло есть зло и, как у Киплинга, они никогда не сойдутся. Поэтому человек, возжелавший строго следовать требованиям этики, обречен на бездеятельность и морализаторство, ибо, к счастью или к несчастью, жизнь намного богаче умозрительных схем и не содержит ни абсолютного добра, ни абсолютного зла. Любого рода практическая деятельность для достижения Добра в целом с неизбежностью связана со структуризацией Добра на составляющие его мелкие деяния, которые противоречат друг другу и нередко взаимно друг друга отрицают. Так что выполняя одно из них, мы тем самым творим зло по отношению к другому. К тому же на практике то, что является добром в одном отношении, обычно является злом в другом, и наоборот, так что педант всегда оказывается в моральном тупике.

Не напрасно ведь бытует поговорка: «Нет худа без добра».

Например, любой политик последовательно либерального направления, для которого превыше всего свобода личности, должен отстаивать и свободу эксплуатации одним человеком другого, и свободу унижения сильным слабого и тем самым творить зло. Точно так же политик, отстаивающий идеи социального равенства, вынужден исповедовать допустимость определенного насилия, принуждения к выравниванию прав и благосостояния различных слоев населения и тем творить зло.

А дело все в том, что жизнь не подчиняется формальной логике и функционирует по законам диалектики, в которой вместо закона исключенного третьего действует закон единства противоположностей, допускающий даже их взаимный переход друг в друга, т.е. превращение добра в зло и обратно.

Вообще диалектика трактует об относительности любой истины, о необходимости критического к ней отношения, выступает против обожествления и догматизации любого учения, либо его положений и выводов, включая и саму диалектику, ибо согласно К. Марксу «она ни перед чем не преклоняется и по существу своему критична и революционна». Она апеллирует только к чувству и разуму политика, для которого превыше всего должно быть благо человека и лишь затем модельные представления об идеальном обществе, которые он обязан постоянно совершенствовать в свете новых тенденций общественного развития. И если этика является фундаментом культуры, то диалектика – это теоретическая база этики.

В сущности, причина всех наших неурядиц в глубоко укоренившемся догматизме, идолопоклонстве, вере во всякого рода символы, в спасительную силу некоего решающего звена цепи жизни, ухватившись за которое можно вытянуть из прозябания всю цепь, т.е. в косном экстремизме, который чужд нудной повседневной работе ради благосостояния, но рассчитан на подвиг, на жертву, на некое революционное свершение, помогающее одним махом достичь желаемого. Отсюда безоглядная вера, например, российского «народа-богоносца» то в уваровские самодержавие, православие и народность, то во французские свободу, равенство и братство, то в марксистский интернационал, то в общественную собственность, то в рынок, то в частную собственность, то в отечественный авторитаризм, то в заграничную демократию. И невдомек нам, что вера сама по себе способна дать в лучшем случае душевное равновесие, но никак не ощутимые материальные плоды, которые помимо веры требуют не только тяжкого труда, но и умения, навыка, квалификации наконец. Мы же привыкли думать, что провозглашение интернационализма само собой решает национальные и межнациональные проблемы. А если не решает, то тем хуже для этих проблем, ибо тогда они будут силой загнаны в подполье или перенесены в места не столь отдаленные как теоретически не имеющие права на существование. Мы полагаем, что объявление свободы, равенства и братства само собой решает все проблемы, не слишком задумываясь над тем, что свобода и равенство взаимно исключают друг друга, поскольку исповедуемая буржуазным либерализмом свобода подразумевает и свободу неограниченной эксплуатации, и свободу для сильного обижать слабого. С другой стороны, социалистическое равенство предполагает ограничение этой свободы путем принудительного уравнивания слабого и сильного. Диалектика противостояния этих безусловно гуманных самих по себе принципов находит разрешение в демократическом компромиссе, который может принимать самые различные формы в зависимости от конкретных условий и уровня материальной и духовной культуры общества.

Таким образом, демократия, по Аристотелю, не канон, но органон, т.е. не лозунг, не благие пожелания, а механизм разрешения противоречий и достижения компромисса, который реализуется лишь тогда, когда общество созрело для диалектики, т.е. когда оно чуждо всякого экстремизма, терпимо к инакомыслию и достаточно самокритично, чтобы не абсолютизировать своих заблуждений. А это нелегко, поскольку диалектика – это логика относительной истины, которая сама одновременно является и истиной и ложью в одном и том же отношении, и оперирование ею требует значительных умственных усилий. Куда проще иметь дело с классической логикой абсолютной истины, в которой оплотом безапелляционного экстремизма является закон исключенного третьего. Здесь нет места соглашательству и компромиссам. Ведь третьего не дано, и кто не с нами, тот против нас. Этой логике чужда демократия, сколько бы ее приверженцы ни убеждали в обратном себя и других. Зато терроризм находит в ней закономерную опору.

Но классическая логика лежит в основе науки, что делает последнюю потенциально опасной, когда она применяется к управлению общественными процессами, ибо насаждает догматизм под своими знаменами. Авторитет науки приводит к потере бдительности, к забвению фундаментального принципа диалектики о том, что жизнь богаче всяких схем (в том числе научных) и что только практика может быть критерием истины, а не соответствие тем или иным абстрактным доктринам. К сожалению, именно доктринерством веет от всех наших как правых, так и левых начинаний.

Вообще варварство нашего общества чаще проявляется не столько в невежестве, которое мы в определенной мере преодолели, сколько в специфической форме бескультурья, для которой характерно некритическое восприятие, даже обожествление научного знания. К. Маркс как-то заметил, что наука лишь тогда достигает совершенства, когда ей удается пользоваться математикой. От себя добавим, что именно тогда она становится потенциально особенно опасной применительно к общественному развитию. Причин здесь две.

Во-первых, формализация науки позволяет технически безупречно, но совершенно бездумно получать определенные выводы и рекомендации, которые также считаются бесспорными, поскольку безупречной была формальная процедура их получения. Однако ввиду относительной истинности исходных данных, всегда содержащих по меньшей мере небольшие неточности, формальное оперирование ими нередко приводит в процессе комбинаторики к усугублению, многократному умножению исходных неточностей, т.е. к ошибочным выводам, которые следует весьма осторожно внедрять в жизнь, да и то лишь предварительно апробировав в ограниченных масштабах. К сожалению, ореол непогрешимости науки редко оставляет место для критического ее восприятия общественным сознанием.

Во-вторых, даже самые безупречные научные результаты применительно к обществу исходят из определенной модели человека как субъекта общественной жизни. Однако человек – существо, гибко приспосабливающееся к изменению внешних условий и соответственно изменяющее свое поведение. Поэтому, как только научные рекомендации начинают внедряться в жизнь и изменяют ее условия, человек меняет свое поведение по сравнению с тем, из чего исходили научные рекомендации, что делает их неуместными при всей изначальной безупречности. Именно это и произошло с прогнозом мировой революции, который подтолкнул общество к стремительной эволюции, сделавшей ненужными революционные потрясения. То же случилось и с колхозами, идея которых подразумевала коллективное умножение трудолюбия собственника земли. Однако коллективная безответственность и уравниловка лишенных земли и собственности поденщиков привели к утрате исходного трудолюбия крестьянина, и умножаться стало нечему.

Поэтому в Росси до тех пор не будет порядка, пока у ее реформаторов навязчивые идеи довлеют над здравым смыслом.

Богатый опыт общественных движений в развитых странах давно выработал взвешенное отношение ко всякого рода мессианским идеям, соединив в себе умеренный оптимизм и здравый скептицизм. Однако в странах с меньшим опытом такого рода все еще сохраняется благоговейное отношение ко всякого рода радикальным учениям и доктринам, мертвая зыбь которых бьет эти страны то об анархическую Сциллу, то о тоталитарную Харибду, то взметая на волну слепой веры, то бросая в пропасть нигилизма. И, видимо, им придется еще многое претерпеть, прежде чем их народы обретут необходимую диалектичность мировосприятия, т.е. как минимум самокритичность и терпимость к инакомыслию, не показную, не насильственную, но заинтересованную и сочувственную.

Диалектическое мировосприятие трудно, неудобно и мучительно для косного сознания, ибо оно даже само себя отрицает, не говоря уже о прочих «святынях», которые чаще всего на поверку оказываются предрассудками и заблуждениями, но которые следует воспринимать терпимо, ибо они не с неба же свалились, но опираются на некую, пусть и деформированную жизненную основу.

Один раввин в случайно услышанной автором радиопроповеди очень точно проиллюстрировал суть диалектического мировосприятия, заявив, что настоящий еврей не может слепо верить в бытие Бога, поскольку это недоказуемо, но он не может и не верить в это, поскольку неверие безнравственно. Что же прикажете делать в этих условиях бедному еврею? Верить или не верить? Очевидно, обходиться собственными мозгами, решая проблему по-разному в зависимости от конкретных условий бытия. Конечно, это нелегко. Гораздо проще валить все свои беды на евреев, масонов и нечистую силу, впадая то в погибельный авантюризм, то в безделье в ожидании манны небесной. Но жизнь безжалостно диктует необходимость отказа от любого рода иллюзий и созидания своего благополучия собственными руками и разумом, воспринимая полезные советы и научные рекомендации в зависимости от их соответствия реальным, а не горячо желаемым иллюзорным общественным процессам. Жизнь богаче и умнее всяких схем, а умение прислушиваться к ней куда важнее способности изобретать схемы, без которых, впрочем, жизнь была бы беспросветной и скучной. Словом, настоящее должно быть здоровой конвергенцией прошлого и будущего, отживающего, но привычного, и нарождающегося, но не укоренившегося в общественном сознании, либерального капитализма и научного социализма. И цивилизованный мир идет именно этим путем.

Поэтому этика должна прежде всего включать в себя уважительное отношение к мнению оппонента и достаточно критическое отношение к собственным взглядам, имея в виду потенциальную возможность их синтеза, для которого необходимы безупречная вежливость и корректность в обращении, чтобы обиды и неприязнь не стали единственной причиной несовместимости мнений. К сожалению, это не достигается само собой, поскольку помимо знания правил здесь требуется и определенный уровень врожденной или благоприобретенной интеллигентности. Но беда в том, что даже так называемые интеллигенты, составляющие ядро правого и левого экстремизма, страдают мещанской ограниченностью, местечковым самомнением и самодовольством, агрессивным прозелитизмом на фоне неудовлетворенного самолюбия, осложненного комплексом неполноценности и желанием отомстить обществу за свои действительные или мнимые профессиональные неудачи. Ведь экстремисты и рекрутируются из закоренелых неудачников, ищущих причины своих неудач не внутри себя, а во внешних обстоятельствах, и потому склонных к терроризму.

Конечно же, в этой среде и справа и слева есть честные и порядочные идеалисты, страдающие, впрочем, параноидальным фанатизмом и в силу этого наивно полагающие одни – что на унавоженной почве тоталитаризма может сама собой произрасти совершенная демократия, а другие – что в разоренной и обнищавшей духом стране можно одним махом реализовать идеал социальной справедливости. Как далеко все это от реальности!

А между тем занятие интеллигентной профессией не делает из человека интеллигента. Интеллигентность – это состояние души, в равной мере присущее или не присущее представителям любых профессий и социальных групп. Это прежде всего самокритичность и сдержанность в самооценках (включая и отнесение себя к клану интеллигентов) наряду с терпимостью к инакомыслию и стремлением к взаимопониманию и состраданию.

Во всяком случае, настоящий интеллигент, обладая всеми подобными атрибутами, никогда не рискнул бы объявлять себя интеллигентом, ибо всегда считает, что вышеперечисленные внутренние достоинства присущи ему в недостаточной степени. Тем более он далек от мысли поучать других, какую точку зрения они должны исповедовать, ограничиваясь изложением своей собственной, которая, однако, вовсе не зависит от мнения тех или иных господствующих группировок, ибо является следствием самостоятельных умозаключений.

Следовать этим путем не так-то просто, поскольку, как отмечалось, формализация этики ведет к догматизму, но и диалектика не может без нее обойтись. Раз добро и зло как всякие относительные истины каждое содержит в себе и добро и зло, то отличить их друг от друга лишь по качественным критериям невозможно. Только мера добра и зла в его составе способна отнести конкретное явление к добру или злу.

Если в нем добра больше чем зла, то это добро. Если же, наоборот, то то же явление следует считать злом.

Конечно, при таком подходе Божий Дар может оказаться на одной чаше весов с Дьявольской яичницей, но такова жизнь, все многообразие проявлений которой нельзя запихать в прокрустово ложе догматических представлений.

В заключение несколько слов об общественно значимой культуре парламентаризма.

Особенность депутатской деятельности, вообще деятельности высших эшелонов власти состоит в необходимости воплощения политических устремлений в законодательные и иные правовые формы. Но если политическая деятельность по сути своей деятельность общественная, во многом публицистическая, митинговая, то законотворчество требует профессионализма, компетентности и усидчивости.

В процессе избирательной кампании кандидат в депутаты предстает перед избирателями прежде всего и главным образом как политик, но отнюдь не как законодатель. Так что о его способностях к законотворчеству избиратели могут лишь догадываться, не имея для этого достаточного фактического материала, если, конечно, кандидат избирается впервые. Впрочем, даже если он уже имеет опыт законотворчества, то и тогда избиратели могут судить об этом лишь по телевизионным репортажам и интервью, тогда как вся профессиональная работа, составляющая основной объем законотворчества, остается за кадром. Поэтому в парламенте часто оказываются не столько творцы законов, сколько ораторы, способные увлечь и воспламенить аудиторию, но неспособные воплотить свой пыл и энтузиазм в формы права. Они ходят в парламент не работать, а митинговать, осложняя законотворчество пустопорожней, но амбициозной трескотней и политиканскими интригами. Вместо того чтобы предлагать свои варианты решения проблемы, они сосредоточиваются на критике чужих законопроектов, пытаясь нажить политический капитал в роли защитника народных интересов от поползновений своих оппонентов, заставляя парламент топтаться на месте.

При этом они нередко беспринципно меняют свою позицию, сбивая с толку избирателей.

Конечно, определенные тактические отступления от провозглашаемых принципов могут допускаться по соображениям целесообразности, однако здесь надо и меру знать. Так, ряд советских республиканских партийных лидеров под напором всплеска национализма отошли от бескомпромиссного интернационализма ради сохранения контроля над ситуацией в своей республике и гражданского согласия, что вполне оправданно. Однако некоторые из них превратились в оголтелых националистов, а то и в религиозных фундаменталистов со скоростью, свидетельствующей не столько о лабильности, сколько об отсутствии нравственных устоев.

Избирателям следует знать, что право есть воплощенная справедливость, а значит нравственность, которая присуща праву в той же мере, в какой она присуща его творцам-законодателям.

Обычно избиратели склонны винить во всех смертных грехах своих избранников, которые, по распространенному мнению, почему-то должны быть культурнее и порядочнее своих избирателей. Однако на практике те всегда рубят дерево по себе, так что парламент в массе своей не может быть существенно лучше или хуже массы избирателей, созревая и совершенствуясь лишь вместе с народом, а не сам по себе. Кроме того, демократию создают не столько демократические законы, сколько демократические традиции (в том числе и традиции законопослушания), которые складываются десятилетиями и не могут возникнуть из ничего.

Поэтому парламентская культура высока там, где в народе сильны культурные традиции, а в остальных случаях парламентаризм чаще всего служит прикрытием произвола власти.

Впрочем, это справедливо только тогда, когда национальная культура и традиции не противоречат парламентаризму. На Востоке же, включая Россию, в культуре весьма сильны традиции вождизма и авторитаризма, не только в политике и искусстве, когда соответствующие непререкаемые авторитеты (иногда организации вроде Академии наук или политбюро ЦК КПСС) служат вначале предметом безоговорочного поклонения, а затем (после разочарования в них) – объектом всеобщего презрения и даже ненависти.

В этих условиях реальная политическая и духовная власть находится в руках этих авторитетов (по меньшей мере в период поклонения им), а парламентаризм и прочие демократические атрибуты, если и существуют, то ровным счетом ничего не значат, ибо в лучшем случае только оформляют предписания вождей.

Так, в России, к примеру, политические партии ныне совершенно бесстыдно объявляют себя президентскими или партиями власти, что свидетельствует об отсутствии у них какой бы то ни было самостоятельной программы, которая подменяется единственным стремлением служить наличной в данный момент власти вместо стремления к собственной власти ради реализации собственных идеалов, которых у них нет и по определению быть не может.

Примечательно, что по-видимому, ни члены таких партий, ни большинство россиян не замечают этого бесстыдства, поскольку в рамках национальных традиций оно воспринимается достаточно органично.

К сожалению, в нашей несчастной России любая демократия всего лишь облекает в пристойные формы банальное стремление чего-нибудь украсть, а реализация гуманнейших идей всегда приобретает отталкивающе тоталитарные формы.

Отмеченное различие политического менталитета Востока и Запада имеет глубокие историко-географические корни.

В относительно благополучной по климатическим условиям западной Европе, к тому же изолированной со всех сторон морями от набегов алчных кочевников-иноверцев, давно отсутствуют угрозы катастрофических катаклизмов любого рода как природных, так и связанных с агрессией со стороны соседей: ведь народы Европы имеют схожий менталитет и близки в культурном и религиозном отношении, так что даже временная оккупация соседями не изменяет привычный образ жизни.

Поэтому там необходимость монолитности общества для его мобилизации в борьбе с чрезвычайными обстоятельствами, требующая единовластия и тех или иных форм авторитаризма, значительно ослаблена. Это позволяет развязать инициативу членов общества, поощряет индивидуализм и открывает дорогу для ускоренного развития.

Напротив, Россия, к примеру, живя в экстремальных климатических условиях, издревле окруженная агрессивными соседями, то татаро-монголами с Юго-Востока, то турками с Юго-Запада, то немцами с их извечным «дранг нах Остен» с Запада, то шведами с Северо-Запада, не могла себе позволить демократической расхлябанности и индивидуализма, о чем свидетельствует печальный опыт демократической ганзейской Новгородской республики, проглоченной тоталитарной Москвой.

Жизнь в условиях постоянного чрезвычайного во всех отношениях положения толкала россиян, во-первых, к коллективизму и развитой взаимопомощи в рамках общинного бытия, а, во-вторых, к тоталитарно-авторитарной власти, обеспечивающей максимальную монолитность и устойчивость к любого рода внешним воздействиям.

Но, как отмечалось, монолитность и целостность – антиподы свободы. Поэтому они обрекают общество на косность и отсталость, хотя и поощряют исключительную индивидуальную изворотливость и изобретательность людей ради выживания в этих условиях. Вот и сейчас Россия, обладая богатейшими природными ресурсами и мощным интеллектуальным потенциалом, непременно хочет стать равноправным участником Мирового рынка и тем обрекает свое население на полунищенское существование, поскольку в силу российского консерватизма интеллектуальный ее потенциал реализуется по большей части на Западе, а сырье и готовая продукция оказываются конкурентоспособными на Мировом рынке только за счет нищенской зарплаты их производителей.

Итак, с одной стороны, удаленность источников сырья, бездорожье и вечная мерзлота делают затраты на его добычу непомерными, а производство готовой продукции из дорогого сырья с дополнительными энергозатратами на обогрев производственных помещений и работающего в них персонала делают эту продукцию неконкурентоспособной, если не снижать ее себестоимость, лишая работников достойной оплаты труда.

А, с другой стороны, даже равная с западными европейцами средняя зарплата ставит россиянина в неравные условия, поскольку для поддержания жизни он должен больше тратить на обогрев жилья, одежду и питание.

Вот и выходит, что россияне обречены на прозябание, если Россия не направит все усилия на создание условий для самореализации своего интеллектуального потенциала внутри страны и преобладание экспорта ноу-хау над сырьевым экспортом. Тогда, быть может, ускорится и конвергенция западного и российского менталитетов.

При поверхностном взгляде на современный мир создается впечатление, что социализм потерпел историческое поражение в соревновании с капитализмом. Действительно, в то время, как развитые капиталистические страны обрели относительно устойчивое благополучие, бывший социалистический лагерь распался и переживает тяжелый экономический, политический и моральный кризис, сопровождающийся обострением межнациональных отношений. Распался Советский Союз, бывший оплотом социализма в мире. Более того, все бывшие социалистические страны объявляют о своем горячем желании искоренить следы социализма и восстановить у себя безраздельное господство капитализма как единственное средство решения своих проблем.

Что же случилось? Почему великое мировое учение, полтора века бывшее религией мирового рабочего движения, потерпело такое сокрушительное поражение?

Для ответа на этот вопрос надо вспомнить основные положения марксистского взгляда на мир. По К. Марксу история человечества в основных чертах и главных направлениях определяется состоянием производительных сил общества и по мере их развития проходит путь от архаической формации, характеризующейся крайне низким уровнем развития производительных сил, несовершенством и примитивизмом орудий труда и в силу этого подчиненностью человека произволу природных условий, тяжкой борьбой за выживание, варварством и бездуховностью, до коммунистической формации, для которой характерно столь высокое развитие производительных сил, что человечество полностью освобождается от повседневной заботы о хлебе насущном и живет духовной жизнью, подчиненной идеям высокого гуманизма, добра и красоты, рациональным научно обоснованным нормам поведения. Между этими формациями, первая из которых соответствует неразумному, но счастливому и беззаботному детству человечества, а вторая соответствует умудренному опытом благополучному увяданию, находится наиболее динамичная стадия зрелости человечества, именуемая экономической формацией. Эта формация включает рабство, феодализм и капитализм и для нее характерно такое состояние производительных сил, которое позволяет человеку подчинить себе силы природы и обеспечить уровень благосостояния, создающий возможность для духовного и культурного развития, для проявления деловой и творческой инициативы. Экономическая формация развивается и подчиняется динамике классовой борьбы, но для нее в целом характерна отчетливая тенденция к уменьшению степени эксплуатации труда, к его постепенному освобождению. Если рабовладелец, посредством физического принуждения раба к труду добивается предельной его эксплуатации, за которой лишь гибель работника, то феодал помимо относительной личной свободы своего работника оставляет ему и некоторый достаток для заинтересованности в результатах труда. Капиталист же и вовсе вступает, хоть и в неравноправные, но партнерские отношения с наемным работником, оставляя ему значительную часть стоимости произведенного продукта. Прослеживая эту тенденцию, К. Маркс и сделал вывод о том, что до полного освобождения труда остался лишь один следующий шаг, который должен с неизбежностью произойти вне зависимости от чьего бы то ни было субъективного желания или нежелания.

Разумеется, этот шаг – целая эпоха, а не государственный переворот и не пропагандистская кампания, имеющие целью принудительное рождение новых производственных отношений, тем более, что, во-первых, производительные силы развиваются хоть и неравномерно, но в целом постепенно, во-вторых, даже в периоды промышленных революций косное общественное сознание не позволяет скачком изменить производственные отношения, а, в-третьих, коммунизму предшествует ряд переходных промежуточных форм, сменяющих друг друга по мере изменения уровня индустриального и культурного развития общества и объединяемых общим термином «социализм». Последний отличает сочетание характерного для капитализма способа производства с элементами распределения, характерными для коммунистической формации, т.е. высокий уровень социальной справедливости, гуманности и милосердия, выходящие за рамки распределения только по труду.

Как апостол исторического материализма К. Маркс чрезмерно абсолютизировал роль производительных сил, уделив все свое внимание политэкономии капитализма, хотя материальное производство всего лишь опора, средство для духовного развития личности, а история человечества не в меньшей степени история человеческого духа, нежели история техники. Библейская легенда об утрате человеком рая на земле совершенно точно отражает тот факт, что именно потребности в познании сути вещей, добра и зла движут человеком в развитии производительных сил, а вовсе не потребности желудка, которые объективно весьма ограниченны и давно превзойдены во вред как нравственному, так и физическому здоровью. Другое дело, что пока творческое меньшинство развивает производительные силы ради познания истины, обыватель использует их ради безудержной эскалации грубых материальных потребностей, создания общества потребления, которое несовместимо с духовностью и даже отрицает последнюю. Факты таковы, что чем выше культурный уровень людей, чем выше уровень их духовных запросов, тем, как правило, ниже их материальные потребности и запросы, так что рост культурного уровня общества, наряду с ростом производства благ, естественно приближает его к коммунистическому способу распределения по разумно и оптимально ограниченной потребности.

И тем не менее все это не только не противоречит чисто материалистическому выводу К. Маркса о неизбежности коммунистической формации, но даже подкрепляет и дополняет этот вывод. В последнее время коммунистическая перспектива получила дополнительный стимул с неожиданной и неведомой во времена К. Маркса стороны. Речь идет о факторе экологии, который во все большей мере приобретает императивный характер, диктуя необходимость самоограничения и ставя под вопрос привлекательность общества потребления не только в моральном, но и биологическом плане. Это значит, что человечество или погибнет в своих отходах, или научится жить не столько интересами своего желудка, сколько интересами разума и красоты, соответственно ограничив индустриальный империализм в пользу духовного развития и тем сделав шаг к коммунистической формации. С этой точки зрения коммунистическая перспектива из заоблачной выси благих пожеланий может в весьма недалеком будущем внезапно опуститься до уровня актуальной проблемы, ибо когда нечем дышать, атмосфера антикоммунизма не заменяет кислород.

Казалось бы, весь ход истории капитализма за последние полтораста лет однозначно и полностью подтверждает этот марксистский прогноз и должен был бы только повышать престиж этого учения, но дело обстоит как раз наоборот. А парадокс нашего времени состоит в том, что наибольший вклад в дискредитацию учения внесли сами его основатели и последователи, во-первых, сделав ряд неверных выводов прикладного характера, а, во-вторых, реализовав настолько негуманный недемократический социализм, что он не мог вызвать ничего кроме отвращения у нормального человека. И дело не только и даже не столько в экономической неэффективности советской модели социализма, а в том, что тоталитарные методы насаждения социальной справедливости идут навстречу отчетливой мировой тенденции гуманизации общества, роста свободы по мере роста материальных условий для этого, т.е. тенденций движения к апофеозу свободы и гуманизма в коммунистической формации. Так что, пока весь мир бессознательно приближается к коммунизму по магистральному направлению, социалистический лагерь по сути удалялся от него по тупиковому и невежественному варианту.

Воистину: «Лицом к лицу лица не увидать: большое видится на расстоянии». И нужно иметь смелость как коммунистам, так и антикоммунистам признать, что в точном соответствии с марксистским прогнозом мир в лице развитых «капиталистических» стран уже вступил на стезю социализма где-то в 30 – 40-е годы, но особенно отчетливо в 50 – 60-е годы прошлого века. Что же касается «социалистических» стран, то они, проделав исторический зигзаг, возвращаются в лоно магистрального исторического процесса и, возрождая «капитализм», по сути строят социализм, если только антикоммунистический ажиотаж не заведет их слишком далеко. Разумеется при этом придется отказаться от отношения к частной собственности как критерию социалистичности или буржуазности, ибо приписывание частной собственности свойства единственного источника эксплуатации труда является явным заблуждением. Во-первых, потому, что монополизм гос. собственности в социалистических странах привел к еще большей, чем при частной собственности, эксплуатации трудящихся под предлогом отчислений в общественные фонды, доступ к которым для чиновных эксплуататоров был несравненно проще, чем для трудящихся. Во-вторых, уравниловка общественной собственности приводит к эксплуатации бездельником труженика, ибо их трудовые вклады различаются значительно больше, чем заработки. Так, что частная собственность не составляет исключение в этом отношении. Да и не в этом дело. А дело в том, насколько та или иная форма собственности способствует реализации гуманитарных прав и свобод, социальной справедливости и нравственности. А здесь важнее всего, во-первых, экономическая эффективность, которая служит материальной базой духовного развития, а, во-вторых, многоукладность, служащая гарантом против монополизма и диктата тех или иных интересов.

Не менее важно и сознательное содействие социалистическим проявлениям со стороны правящих партий социалистической ориентации, хотя здравомыслие политических лидеров любых направлений побуждает их следовать объективным тенденциям мирового развития часто даже вопреки субъективным предпочтениям. Вероятно, первым на этот путь встал еще Франклин Рузвельт, а теоретическое обоснование этот курс конвергентного заимствования социального регулирования экономики у социалистического лагеря получил в работе Дж. Гелбрейта: «Новое индустриальное общество». С тех пор даже такие ненавистники социализма, как Рональд Рейган, считают своей первейшей заботой борьбу с инфляцией и безработицей, очевидно не отдавая себе отчет в том, что это и есть чистой воды социалистический принцип, поскольку первообразный «дикий» капитализм заинтересован в прямо противоположном, ибо инфляция и безработица повышают уровень эксплуатации труда. В том же социалистическом русле лежат и всякого рода программы борьбы с бедностью, столь популярные на Западе.

В не меньшей мере это относится к чисто коммунистической идее интернационализма, от которой бывший соцлагерь отказался с легкостью необыкновенной, но которая бессознательно внедряется Европейским Сообществом. Последнее целеустремленно движется не только к финансово-экономической, но и к политической интеграции, к наднациональным образованиям. Тоталитарные же социализм и интернационализм советского образца набили такую оскомину, что вызывают аллергию у своих недавних приверженцев, заставляя их шарахаться подобно пуганой вороне в противоположную сторону. При этом, если капитализм полубессознательно, но неуклонно идет к социализму и интернационализму, то «социализм» вместо того, чтобы трансформироваться к социализму, сломя голову рвется в дикий капитализм и национализм, давно преодоленные цивилизованным человечеством. Вероятно это расплата за варварство и невежество, которые формировали облик советского социализма, воплотив гуманнейшую идею в людоедское пиршество. Ирония судьбы этих народов состоит в том, что вместо избавления идеи от варварства и невежества, они успешно избавляются от самой идеи социализма и интернационализма, сохраняя и даже культивируя дикость и варварство со всеми вытекающими отсюда последствиями для своего настоящего и, что особенно прискорбно, – для своего будущего. Другими словами, тот исторический зигзаг, в который волею судьбы были ввергнуты эти народы, они не выпрямляют, а только переворачивают с ног на голову – отчего он не перестает быть зигзагом, суля народам хаос и бедствия в разгуле хозяйственной вседозволенности и национального эгоизма.

Вместе с тем, крах социалистического лагеря ослабляет давление социалистической идеи на общество потребления, что теперь очевидно замедлит его трансформацию к социализму и приведет к хоть и временному, но торможению поступательного хода исторического процесса.

Впрочем, история возьмет свое и, нахлебавшись общества потребления, человечество лет через 10 – 15 сознательно вернется к цивилизованному социализму, тем более, что даже среди самых ожесточенных антикоммунизмом обывателей эта идея пустила глубокие корни. И хотя ее хилые побеги зачахли и были затоптаны в пыли, но корни дадут новые здоровые и мощные всходы. Ведь и антикоммунизм-то не столько от разочарования в облике светлого будущего, сколько от того, что нас его лишили, обесценив все жертвы и лишения, которые мы терпели ради него. В России безрадостное настоящее никогда не приносило удовлетворения и приучило всех жить надеждой на будущее, которое теперь вдруг внезапно рассыпалось в прах. Но возрождение идеи в лице демократического социализма не за горами и будет встречено с ликованием.

Конечно, это потребует времени, поскольку крайне инерционное общественное сознание, качнувшись в сторону антикоммунизма, должно пройти весь путь до конца. И только испытав на себе полнейшую бесплодность всякого «анти» и в очередной раз оказавшись у разбитого социалистического корыта вместо маячившей в воспаленном страстями воображении изобильной капиталистической кормушки, Россия (или то, что от нее останется к тому моменту) вновь станет на путь сознательного строительства гуманного демократического (т.е. просто нормального, а не варварского) социализма. Но, боюсь, к тому времени весь здравомыслящий мир давно осознает необходимость и неизбежность цивилизованного социализма не столько как амбициозной идеи, сколько как рационального на данном этапе общественно-исторического развития образа жизни людей, и нам вновь придется догонять, разоблачать, бороться, перестраиваться, т.е. заниматься той привычной суетой, которая у нас заменяет здравомыслие и повседневный производительный труд. Дай-то бог, чтобы эта наша перманентная смута обошлась без кровопролития, без преследования антикоммунистов, «демократов» и прочих, не «наших». Ведь не ведают, что творят: «Не корысти ради, а токмо волею пославшей мя жены» оправдывался отец Федор у Ильфа и Петрова. Так и нынешние ниспровергатели социализма по воле своего неизбывного варварства, которое никакая «образованщина» не может побороть, выплескивают вместе с грязной водой тоталитаризма и дитя социализма, которое всего лишь надо было отмыть от дикости и научить приличным манерам. Правда, и учить-то некому, ибо и партократы и демократы, и монархисты, и анархисты в нашей стране все в массе своей одинаково дики в их нетерпимости и самонадеянности.

В любом политическом течении массой бескорыстных и наивных идеалистов помыкают корыстолюбивые и беззастенчивые политиканы, не верящие ни в бога, ни в черта и ищущие себе теплое место в партии и у власти вместо того, чтобы искать место партии в себе. Отсюда и безразличие к судьбе страны и народа, подчиненность своим амбициям и корысти. Отсюда и приоритетная забота власть предержащих левых, правых, авангарда и арьергарда о самообеспечении, загранкомандировках, валютных доходах и прочих благах и привилегиях. Забота, неприличная в цивилизованной политической жизни, но ставшая у нас нормой. Приходится ли удивляться, что дикий капитализм, и дикий социализм также становятся нормой в подобных условиях? И иными, похоже, быть не могут, покуда мы не изживем варварство и бескультурье. Поэтому вопли антикоммунистов по поводу варварства тоталитарного социализма при всей их справедливости являются лицемерными, ибо взамен они предлагают не менее, если не более варварский антикоммунизм, который к тому же ведет в сторону от столбовой дороги мирового исторического процесса, явно тяготеющего к социализму, нравится это кому-то или нет.

Поэтому социалистам надо возможно скорее побороть кризис общественного сознания, реабилитировать социалистическую идею в форме гуманного демократического социализма, обновить партийную идеологию, скорректировав марксистскую методологию, путем усиления роли общественного сознания, но отбросив ряд заблуждений и неоправданных прогнозов. Ведь что бы там не говорилось, но, несмотря на субъективные ошибки тех или иных марксистов, исторический материализм дал в целом верный анализ и прогноз общественного развития и мир идет по этому пути. Что же касается экстремистских попыток забежать вперед прогресса, подтолкнуть мир в грядущее, не дожидаясь созревания ни материальных условий, ни общественного сознания, то их следует осудить как идеалистическое прожектерство, порожденное чрезмерным и антидиалектическим доверием к формальным научным выводам, не откорректированным повседневной практикой.

Либералам же следует ясно узреть социалистическую тенденцию мирового развития.

Мир сам настойчиво идет к обществу социальной справедливости, гуманизма и красоты, и нет нужды его подталкивать. Достаточно лишь устранять препятствия на этом пути и не бросаться «задрав штаны», за параноиками и прожектерами, кликушествующими в боковых тупиках о возможности в них и капитал приобрести и невинность соблюсти, перенесясь в коммунизм посредством ритуальных человеческих жертв и заклинаний.

Три фактора властно диктуют миру выполнение тех задач, которые когда-то стояли перед мировой пролетарской революцией. Во-первых, расползание оружия массового уничтожения, которое в условиях спонтанно возникающих в разных местах вооруженных конфликтов может поставить под вопрос само существование жизни на Земле, заставляя все страны объединять усилия в направлении политико-экономического объединения под управлением разума и гуманизма. Только глобальный централизованный контроль за оружием и гуманное посредничество в разрешении конфликтов со стороны своего рода Мирового Правительства, функции которого вполне может взять на себя должным образом реформированная Организация Объединенных наций, превращенная в конфедеративный орган управления, может раз и навсегда снять эту проблему, заодно приблизив идеал интернационализма.

Во-вторых, глобальные экологические проблемы требуют взять под контроль все источники загрязнения среды и регламентировать национальное законодательство в этой области, поскольку индустриальная мощь все более способна даже в единичном агрегате погубить природу всей Земли. Об этом красноречиво свидетельствует Бхопал, Чернобыль, нефтяные пожары в Кувейте, вызвавшие небывалую жару в Советской Средней Азии.

В-третьих, неравномерность экономического развития отдельных стран и регионов подвергает опасности устойчивость всего миропорядка как в экономическом, так и в политическом аспектах, что требует целенаправленной заботы об относительном выравнивании условий жизни на Земле посредством социалистического по духу перераспределения доходов между богатыми и бедными странами и регионами.

К тому же после успокоения Восточной Европы по части преобразования к рыночной экономике и обострения там социальных конфликтов вследствие этого преобразования неизбежно произойдет реанимация социалистической идеи, которая будет оказывать определяющее воздействие на все мировое развитие в направлении к коммунистическому идеалу. Призрак коммунизма вновь замаячит не только на дорогах Европы, но и всего мира. Однако тогда он появится уже не в отталкивающем облике кровавого якобинца, а в привлекательном облике интеллигентного и человеколюбивого демократа.

С момента образования Российской Империи ее, а затем, Советского Союза и нынешней России грозной потенциальной проблемой является многонациональность и многоконфессиональность населения, в котором постоянно тлеет основательно подкрепляемый и культивируемый из-за рубежа национализм и сепаратизм.

Традиционно эта проблема снималась тоталитарными методами путем прямого силового подавления любых проявлений такого рода.

С одной стороны, это в известной мере ограничивало свободу национально-культурного самовыражения, однако с другой стороны, это не только обеспечивало монолитность державы, но и стабилизировало межнациональные отношения, что было благом для многих народов, живших до того в условиях резни.

Так, даже жестокое покорение Кавказа принесло успокоение в регионы кровной мести, что было по достоинству оценено местным населением.

Однако с ослаблением самодержавия накануне Октябрьской революции стали возникать то еврейские погромы, то армяно-азербайджанская резня. Ослабление диктатуры КПСС и всеобщая безудержная «демократизация», породив национально-территориальный сепаратизм не только развалили СССР и поставили под вопрос целостность Российской Федерации, но и возродили все формы межнациональных и межконфессиональных конфликтов, включая террористические проявления, которые по форме лицемерно осуждаются, но по сути морально и финансово подкрепляются нашими зарубежными извечными «друзьями».

Вероятно, последними руководят вполне объяснимые подспудные опасения вечно непредсказуемой мощи России, однако нам от этого не легче, тем более, что еще большая непредсказуемость еще большей мощи США не встречает с их стороны пропорциональных опасений.

Поэтому в новых условиях России необходима замена продиктованной Западом ельцинской конституции развала страны конституцией упрочения и консолидации, где бы, во-первых, были должным образом сформированы извечные диалектические противоположности: чреватое сепаратизмом административно-территориальное деление страны и обеспечивающее единство каждой нации в пределах всей страны (стало быть и всей страны в целом) централизованное национальное представительство во власти.

Во-вторых, должно быть обеспечено взаимопроникновение этих противоположных тенденций в процессе их демократической борьбы между собой в соответствующем органе власти, т.е. синтез морально-политического единства общества.

В принципе, для этого вполне подходит структура бывшей советской власти за вычетом партийного диктата КПСС, где исполнительные органы (исполкомы) формировались местными Советами (парламентами, законодательными собраниями, Думами) соответствующих уровней и были подотчетны им, но в пределах разделения полномочий подчинялись и вышестоящим исполкомам и Правительству (Президенту), что обеспечивало единство административной системы управления регионами.

Однако такая система должна быть дополнена единой системой культурно-национального автономного управления со своими общероссийскими национальными Советами и Исполкомами, формируемыми по чисто национальному принципу без какого либо учета территориального расселения нации в пределах России, а территории должны утратить какую бы то ни было национальную принадлежность.

Тогда закомплексованность регионов на своих территориальных проблемах, часто рождающая сепарацию, например, богатых регионов (доноров) от бедных, не только не будет подкрепляться национальным обособлением, но даже будет компенсироваться противоположным стремлением каждой нации к единению ради выравнивания условий ее жизни в пределах всей страны, чему всякого рода границы только препятствуют.

Трагедия СССР в том и состояла, что вместо синтеза национальной и территориальной противоположностей в органах власти, произошло их порочное отождествление в национальных республиках.

Словом, Советский Союз не развалился бы, если бы был не союзом национальных республик, а союзом наций вне территорий и союзом территорий вне наций.

Нации же в приделах Союза были настолько территориально перемешаны, что ни один национальный Совет не допустил бы, чтобы его народ был разделен государственными границами между различными республиками тем более что и самих национальных республик в этом случае просто не существовало бы.

Ведь для выделения из состава Союза даже такой мононациональной республики как Армения пришлось бы проводить референдум среди всех армян России, которых едва ли не большинство и которым совсем не нужно отделение части нации вместе с ближайшими родственниками государственными границами с визами, таможнями и прочими «радостями». Не говоря уже об остальных далеко не мононациональных территориях.

Таким образом структура власти в России должна бы иметь вид примерно в духе рис.9, где федеральные (как в национальном, так и в территориальном смысле), а также окружные и отчасти (по их усмотрению) областные и городские органы формируются двухпалатными.

Нижняя палата (Госсовет, Госдума) как и сейчас пропорционально численности представляет все население страны без какого-либо учета его национального состава и месторасположения, а Верхняя палата (Совет Федерации) формируется на равноправной основе наполовину депутатами от территорий без учета их национального состава и наполовину депутатами от национальностей без учета их территориального расселения в пределах страны, причем право на представительство в органе власти имеет любая нация, численность которой превосходит процент, обеспечивающий одинаковое по числу депутатов представительство в этом органе территорий и национальностей, что превращает Россию в двойную федерацию наций и территорий.

Таким образом представленное в Нижней палате население страны выступает как выразитель синтеза противоположных общенациональных и частнотерриториальных интересов, самостоятельно представленных в Верхней палате.

Всякого рода местные Советы могут быть однопалатными, но в них с правом совещательного голоса могут присутствовать представители (председатели) общественных национальных Советов, система которых может существовать и на всех уровнях власти. Причем эти общественные Советы могут включать и представителей зарубежных диаспор, что обеспечит политическую опору России в соответствующих странах.

Тогда Россия станет действительно единой и неделимой, поскольку ее просто не на что будет делить.

Надо думать, раньше или позже Россия придет к подобному внутреннему государственному устройству, которое не исключает федеративных или союзных отношений как со странами СНГ, так и с любыми другими, но в любом случае гарантирует монолитность страны.

В состав же собственно России новые территории смогут входить только с утратой ими национальной окраски, но с правом культурно-национального самоопределения их народов на общих с остальными началах.

Схема на рис. 4 соответствует президентской системе управления страной, подразумевающей существование при Президенте консультативного Госсовета в составе губернаторов, председателей правительства и Палат с их заместителями. Если же чаша весов склониться в сторону парламентской системы, то место президента на схеме займет Госсовет, который тогда из совещательного превращается в директивный орган.

Конечно, на пути прогресса России как и во времена Гоголя стоят две беды: дураки и дороги.

Безусловно недостаток дорог является большой проблемой, но несравненно большей бедой является перманентное засилье элитных дураков, которое трудно преодолеть, поскольку, как известно, только дураки владеют столь привлекательной для народа монополией на истину.

А может, в том и состоит летописное «веселие Руси», ибо по библейскому Экклезиасту многая мудрость порождает скорбь.