|
| |
«Современные причитания о смерти метафизики — явление временное, поскольку
без представления о целостном мире и своем месте в нем человек просто не сможет
жить. Рано или поздно эта потребность будет удовлетворена. Если этого не сделает
метафизика будущего, о которой мечтал еще Кант, то человечество обратится к
перелицованным на научный лад старинным теологическим концепциям или — того хуже
— к наивной мифологии, идолы которой будут демонстрироваться по телевизору.
Больше всего от этого пострадает, конечно, сама наука»
Сомневается ли человек при помощи мозга?
(окончание)
А. Перцев
10. Мир, состоящий из очарованных творожных ерундовин
Как сами физики выносят свои экзотические представления о мире? Неужели же у
них нет витальной потребности в устойчивом мировоззрении?
Вопрос, конечно, интересный. И сложный. Физики бывают разные. Одни из них
только прикидываются учеными. Вернее, они являются таковыми лишь на протяжении
рабочего дня. А затем выключают свой научный органон и включают обыденный,
черпая мировоззренческие представления из расхожих мнений толпы или из
популярной философии для нищих духом. Другие, подобно Ньютону, успешно совмещают
физику с религией. Как только новые физические открытия выведут их из душевного
равновесия, они сразу устремляются в церковь — восстанавливать его. Третьи
делают из физики религию по принципу «два в одном», рассуждая про торсионные
поля как носители духа Божьего. А четвертые...
Вот этих-то четвертых и принято считать истинными учеными. Они не занимаются
своей наукой — они живут в ней, как дома. В обыденный мир они выбираются изредка
— погулять, словно туристы. Здесь для них все незнакомо, все экзотично, как в
чужой стране. Загадочны языки и нравы водопроводчиков, причудливы обычаи
продавцов и соседей по дому. Они, конечно, могут вызывать интерес — такой же,
дому. Они, конечно, могут вызывать интерес — такой же, какой у туриста вызывают
обычаи папуасов. Надо же, и так, оказывается, можно жить... Но делу время, а
потехе — час. Вечно туристом оставаться нельзя. Пора возвращаться в свой
истинный дом — в свою лабораторию или рабочий кабинет.
Вокруг этого научного дома истинные ученые и выстраивают свой собственный
космос. Мир такого физика — это мир, созданный физиками при помощи фантазии из
разрозненного материала, полученного в ходе наблюдений и экспериментов
физической науки. Сам физик мыслит себя прежде всего и в первую очередь физиком,
считая свое бытие вершиной человеческого бытия вообще. Он, физик, единственный
заслуживает звание подлинного человека, да и то лишь в то время, пока он
занимается физикой. Все остальное — досадная и неподлинная суета. Кредо
истинного ученого прекрасно выразил Джей Орир, дав такой эпиграф своему
учебнику: «Физика — это то, чем занимаются физики поздно вечером». Именно
поздним вечером, когда все отвлекающие от подлинной жизни факторы сведены к
нулю, физик отправляется из своего научного дома в странствия по прилегающему к
нему собственному физическому космосу — и чувствует себя совершенно счастливым.
Истинные ученые вовсе не страдают от чрезмерной специализации научного
знания, о которой так любят рассуждать всякие досужие люди, присоседившиеся к
науке. Именно такая специализация и позволяет физикам, наконец, выставить из
своего научного дома всех посторонних и, хорошенько заперев ворота, остаться
наедине со своей вселенной. Физики отнюдь не переживают от того, что не понимают
не только биологов, но и других физиков, обособившихся в своих собственных
научных домах. Напротив, они с гордостью и наигранной печалью могут повторить
слова поэта: «Нас много. Нас может быть четверо»... [1]
Высшее несчастье для таких истинных физиков — необходимость покидать свой
научный дом, иногда разнесенный по различным странам, где живут остальные трое
«своих», понимающих тебя, как никто другой. А покидать дом заставляет
необходимость преподавать физику профанам. Ладно еще, если эти профаны поступили
на физический факультет и, стало быть, имеют некоторый шанс стать истинными
физиками. Но ведь кто-то решил, что основы (вернее, верхушки.) физики
должны знать все без исключения студенты — от будущих социологов до будущих
ветеринаров.
Здесь перед физиком встает мучительный вопрос: насколько можно и нужно
знакомить эту постороннюю публику с интимными тайнами собственного научного
дома? Ведь все равно не поймут. Настоящему физику такая задача кажется столь же
абсурдной, как требование выйти на автобусную остановку и увлекательно
рассказать людям, которые спешат по своим делам, о своей домашней жизни. Так,
чтобы они прониклись и искренне заинтересовались. Есть, мол, у нас в семье
разные милые названия для всяких домашних предметов и тварей. Кота, к примеру,
дочка зовет Терминатором, жена — Пусиком, а я — Васькой. Несмотря на такие
легкие терминологические разногласия, мы вполне понимаем друг друга — свои люди,
как никак. Так что и вы, пожалуйста, будьте добры выучить нашу семейную
терминологию назубок и сдать мне на оценку.
В результате возникают так называемые популярные лекции, предназначенные для
гуманитариев. Процитируем одну из лучших:
«... К середине 30-х гг. сложилось представление о существовании довольно
небольшого числа элементарных частиц (протон, нейтрон, электрон, позитрон и
нейтрино, к которым следовало бы, по-видимому, добавить фотон-квант, или
переносчик электромагнитного поля). Казалось, что эти шесть типов частиц вполне
объясняют происхождение подавляющей части материи во Вселенной. Однако
название «элементарные частицы», т. е. «элементарные кирпичики» материи,
отражало скорее желаемое, чем действительное {выделено мной — А.П.).
Непосредственно перед Второй мировой войной и особенно после нее в результате
наблюдений космических лучей, процессов в ядерных установках и ускорителях
заряженных частиц были обнаружены десятки новых элементарных частиц. Две
основные группы элементарных частиц составляют сильновзаимодействующие (адроны)
и слабовзаимодействующие (лептоны) частицы» [2].
Принято полагать, что все это удивительное повествование — разумеется, легко
понятное каждому будущему ветеринару и филологу — призвано сформировать у
студента научное мировоззрение. Спору нет, студент, как и всякий человек,
витально нуждается в знании о мире, в котором ему предстоит жить и действовать.
Но этот мир он по-прежнему представляет себе как миро-здание, как
огромный свой дом. Может ли человек спокойно делать в этом доме свои дела, если
сказать ему, что фундамент этого дома — песок? Что кирпичи этого дома
распадаются в прах? Впрочем, «прах» по-чешски значит «пыль». Стало быть, даже и
не в прах они распадаются, а на что-то еще более мелкое и вообще невидимое. Да
вынесет ли такое сам физик? Ведь он тоже человек, который витально нуждается в
прочном мировоззрении...
Предложение, выделенное в приведенной выше цитате, выдает физиков с головой:
они тоже, будучи людьми, всегда страстно хотели найти «элементарные кирпичики»
мироздания. До несчастных открытий Рентгена и Беккереля, сделанных в самом конце
XIX века, человечество верило, что мир состоит из прочных, единых и неделимых
атомов. И это наполняло душу спокойствием. Пришлось, конечно, смириться с тем,
что первокирпичики мироздания очень малы и невидимы. Но зато — как прочны! Им не
на что распадаться! Ведь «атом» и значит — «неделимый». Стало быть, атомы
существуют вечно. С ними не сравнится ни бетон, ни кирпич, ни гранит. Просто
чудо, какое прочное миро-здание. Сделано на века.
Вовсе не любознательность заставила физиков заняться изучением микромира. Они
хотели вернуть себе и всем остальным людям утраченное психическое равновесие.
Если уж открытия Рентгена и Беккереля невозможно закрыть, если неделимость атома
уже не восстановишь, то надо, по крайней мере, срочно найти еще меньшие, но
элементарные, неделимые, вечные и прочные частицы. Только так можно
преодолеть психологический шок и восстановить витально необходимое представление
о незыблемости мироздания.
Планетарная модель атома, созданная в начале XX века стараниями Э. Резерфорда
и Н. Бора, казалось, сможет несколько успокоить взбудораженное человечество,
которое страстно желало услышать вечную детскую формулу самоуспокоения: «Там все
так же, как у меня, только совсем другое». Атом, согласно планетарной модели,
оказывался повторением хорошо известной солнечной системы: ядро походило на
Солнце, а электроны — на планеты, обращающиеся вокруг него. Физики, разумеется,
не могли делать вид, что никакого открытия Коперника не было. Но все прочие
потихоньку внесли для себя соответствущие коррективы: конечно же, ядро — это
Земля, которая есть центр мира, а электрон — что-то вроде Луны...
Конечно, новая картина мира была значительно хуже старой — если иметь в виду
ее психологические последствия. Ведь нечто подобное еще в V веке до н. э.
предлагал Анаксагор: на каждой мельчайшей частице, из которых состоит мир, живут
маленькие люди, строят свои города и возделывают поля, а вокруг нее вращаются
маленькие Луна и Солнце. Человечество в ответ напрягло свой житейский здравый
смысл и смогло-таки надолго забыть эту будоражащую идею. Неуютно, знаете ли,
ходить по песку, думая, скольких маленьких людей ты давишь своими пятками. Да и
непрочным каким-то казался такой составной кирпичик. Лучше бы он был монолитным,
как гранитная глыба.
Идеи забытого Анаксагора, которые по сию пору на всякий случай исключают из
учебных программ по истории философии для профанов, вернулись, однако, с
изобретением микроскопа. То, что снова казалось прочным и монолитным, опять
предстало в виде сложных миров — причем уже не придуманных чьей-то фантазией, а
данных в наблюдении всем и каждому. Человечество снова пережило шок, даже более
сильный. Его усугубили два новых обстоятельства. Во-первых, обнаружилось, что в
маленьком мире кишит жизнь. А живое никогда не отличалось прочностью и
долговечностью. Даже орудия труда человек всегда делал по этой причине из
хорошенько умерщвленного материала. Что же тогда говорить о доме? Только полный
недотепа мог построить его из сырых бревен, все еще сохранивших в себе остатки
жизни. А солидные, основательные люди даже и хорошо просушенный лес считали
материалом ненадежным, предпочитая камень.
Короче говоря, живые, непрочные, да еще и копошащиеся кирпичики мироздания,
обнаруженные под микроскопом, представляли собой какой-то кошмар в духе Хичкока.
Во-вторых, человек, обнаруживший микроорганизмы, перестал чувствовать себя
исключительным и уважаемым существом в таком «матрешечном» мире. Он привык
верить Библии, которая льстила ему, изображая исключительным проектом Бога. Она
сообщала, что человек создан в отдельный день творения и поставлен господином
над всеми земными существами: «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему
[и] по подобию Нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами
небесными, [и над зверями,] и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами,
пресмыкающимися по земле» [3]. Иными словами, человек представал в Библии если и
не в роли полновластного хозяина мира, то по крайней мере в роли старшего
менеджера, назначенного Господом.
Если же теперь обнаруживалось, что человеческий мир состоит из мельчайших
миров, в каждом из которых существуют свои живые существа, то такое открытие
просто не могло не привести душу в смущение. Как теперь быть? Считать, что
Всевышний поставил человека командовать и над микробами? Тут никакой менеджер не
справится, знаете ли. И рыбы-то морские пока не особенно повинуются, и птицы
небесные совсем распустились, не говоря уже о повстанцах-гадах, которые так и
норовят укусить своего хозяина. А до микробов руки и вообще не дойдут!
Но, возможно, микро-животными должны ведать вовсе не мы, а какие-нибудь
микро-люди? Их, правда, под микроскопом пока никто не видел. Но аналогии
предательски подсказывают: должны, должны они быть! И что же тогда? Неужели
следует полагать, что на каждой микрочастице есть свой владыка — микрочеловек?
Что он точно так. же умствует, как и мы, занимаясь физикой? И тоже ладит свои
микро-микроскопы? Получается какая-то карикатура на нас, великих и единственных!
Способ справиться с невыносимой ситуацией был избран все тот же: катапульта
смеха, позволяющая выброситься из непереносимого положения. Возобновленные
Анаксагоровы представления требовалось срочно лишить значимости и
убедительности, высмеяв их. Чем и занялся Джонатан Свифт:
«Натуралистами открыты
У паразитов паразиты,
Тот факт, что блохи есть у блох.
И обнаружил микроскоп,
Что на клопе бывает клоп,
Питающийся паразитом,
На нем другой, yad infinitum» [4]
Этим стихом про мелкую живность великий насмешник отнюдь не ограничился.
Путешествия Гулливера в мир лилипутов и в мир великанов явно были навеяны
научными представлениями о мирах разной размерности, населенных существами,
подобными человеку. Гений писателя-сатирика позволил Свифту сказать невероятно
много о людях, отталкиваясь от этой фантазии ученых-естествоиспытателей. А
заодно и выразить свое скептическое отношение к их теориям, описав споры в
лилипутской академии наук...
Человечество, предводительствуемое насмешником Свифтом, снова напрягло свой
житейский здравый смысл и успешно справилось с тем потрясением, которое вызвало
открытие микроскопа. Итог был таков: эксклюзивные права рассуждать о мироздании
и его первокирпичиках были закреплены за физиками. Биологов от этого дела
отстранили. Никому из тех, кто сегодня теоретизирует о микробах, и в голову не
придет рассматривать их как кирпичики мироздания. Кирпичики не должны быть
живыми и подвижными. Кошмар копошащегося дома успешно преодолен. Мир и покой в
душах был восстановлен надолго: целых три века после этого мироздание
состояло из прочных и надежных первокирпичиков. Оно состояло бы из них и дальше,
если бы один из физиков, от которых одни неприятности, не оставил бы по
разгильдяйству на светонепроницаемом футляре с фотопластинкой кусочек вещества,
засветившего ее неведомыми Х-лучами.
Пришла беда — отворяй ворота. Рентгеновские лучи (1895), радиоактивность
(1896), электрон (1897) — все это было обнаружено в течение трех лет и полностью
обрушило прежний мир, столь тщательно создававшийся физиками. Они, естественно,
дружно ринулись на ликвидацию очередной мировоззренческой аварии. Поначалу им
казалось, что положение можно стабилизировать, если вернуться к представлениям
хотя бы вроде тех, которые некогда развивал Анаксагор. В результате и была
создана планетарная модель атома, к которой приложили свою фантазию не только
Резерфорд и Бор, но и Шредингер, Гейзенберг, а также Паули.
Увы, успокоить таким образом себя, а заодно и все взбудораженное человечество
не удалось. Темный обыватель, продолжающий жить в мире Птолемея, был
психологически готов к открытию примерно трех типов элементарных частиц, чтобы
они напоминали ему Землю, а также Солнце и Луну, которые вращаются вокруг нее.
Продвинутый физик, представляющий атом подобием Солнечной системы в миниатюре,
готов был смириться с существованием десятка элементарных частиц — ведь крупных
планет в этой системе всего девять. Но этот лимит быстро оказался превышенным.
Так что академик СИ. Вавилов, видимо, не без некоторой скрытой досады шутил над
физиками-ядерщиками, открывавшими все новые частицы: «Что ни сезон, то мезон».
По подсчетам физиков, начиная с 1911 года, число элементарных частиц
удваивалось каждые 11 лет. Когда их счет пошел не на десятки, а на сотни,
широкие читательские массы перестали всерьез интересоваться физическими
исследованиями микромира. Они решили, что лучше о них не знать, чтобы лишний раз
не расстраиваться.
В 1991 году Большой энциклопедический словарь сообщал своим читателям: «Всего
вместе с античастицами открыто около 300 элементарных частиц. Из них стабильны
фотон, электронное и мюонное нейтрино, электрон, протон и их античастицы;
остальные элементарные частицы самопроизвольно распадаются за время от
приблизительно 10 в третьей степени секунды для свободного нейтрона до 10 в
минус двадцать второй — 10 в минус двадцать четвертой степени секунды для
резонансов. Однако нельзя считать, что нестабильные элементарные частицы
«состоят» из стабильных хотя бы потому, что одна и та же частица может
распадаться несколькими способами на различные элементарные частицы» [5].
Прошло всего девять лет — и что же? Открываем учебник для десятых классов
общеобразовательных учреждений и читаем: «К настоящему времени открыто свыше 400
элементарных частиц» [6]. То есть на целых 100 частиц больше! Где же
повсеместное ликование народов мира? Где фанфары, шампанское и конфетти?
А нет их. Потому что непосвященная публика предпочитает теряться в догадках.
Означает ли это, что за девять лет физики открыли сто новых элементарных частиц?
То есть один новый мезон обнаруживался ими даже не за один сезон, а всего лишь
за месяц? Если это и так, никакой радости такие успехи физиков в широких массах
не вызывают. В обыденном сознании они, физики, представляются чем-то вроде
зловредных жуков-древоточцев, которые продолжают превращать в труху стены
мироздания. Более реальным, впрочем, представляется другое объяснение: никто не
удосужился хорошенько сосчитать, сколько там «открыто» всякой мелюзги, которая
живет просто ничтожное по человеческим понятиям время. Это уже не интересует
никого, кроме физиков. Кому какая, спрашивается, мировоззренческая разница,
сколько там элементарных частиц — триста или четыреста? Ясно одно — столько
первокирпичиков мира быть не может. Тут физики явно что-то напутали. Попробовали
бы они построить дом из трехсот-четырехсот видов кирпича!
Вот ведь какой возникает закономерный вопрос: для чего физика преподается во
всех школах, да еще как основной предмет? Чтобы выучить на физиков всех, всех,
всех? Разумеется, нет. Столько физиков нам не нужно. Физика преподается в школе,
чтобы заложить у школьников основы научного мировоззрения. И что же? Какое-такое
фундаментальное мировоззрение будет заложено, если школьнику твердо внушить хотя
бы то, что сказано в Большом энциклопедическом словаре? Что мироздание состоит
из приблизительно трехсот непрерывно распадающихся элементарных первокирпичиков?
И что каждый из них может распадаться несколькими разными способами? Ничего,
кроме ненужного смущения юных умов, это не даст.
Вспомним процитированное нами ранее повествование В. Крупина о неудавшемся
уроке про обвывание дома невестой. Он хотел снабдить юношество надежными
моральными устоями, повествуя о вековечных прадедовских обрядах. Но юношество
высмеяло доклад ученицы Марины и, гогоча, отправилось на урок физики. А чему там
научат, спрашивается? Тому, что первокирпичики мира непрерывно распадаются? Не
отсюда ли и воровство на наших стройках? Где кирпичики? А распались, притом
каждый — самыми разными способами! Были, были, а потом произошла, так сказать,
аннигиляция. Собрались парами и превратились в свет. Короче, тю-тю! Вот тебе и
мировоззрение... Что ж тут удивительного в том, что юношество всячески
пьянствует водку и нарушает безобразия в подъездах? Во всем виноваты физики. Это
они невротизировали молодежь своими рассказами о распадающемся мире! Нет, для
поддержания душевного здоровья нации физику из школ следует удалить! По крайней
мере, уравновесить ее разлагающее воздействие преподаванием основ православной
культуры.
Надо отдать физикам должное: они попытались выйти из такого своего конфуза с
сотнями элементарных частиц и свести их к нескольким основным, теперь уже
по-настоящему элементарных. Авторы уже известного нам учебника для гуманитариев
пишут: «В такой сложной ситуации {выделено мной — А.П.)
многие физики предполагали, что среди открытых частиц не все «элементарны», что
большинство из них состоит из более фундаментальных составляющих. Из
многочисленных предложенных моделей выжила и получила экспериментальное
подтверждение модель кварков (Гелл-Манн и Цвейг, 1964). Предполагается,
что кварки являются фундаментальными составляющими так называемых адронов —
частиц, участвующих в сильных взаимодействиях, например протонов и нейтронов,
образующих ядра атомов...» [7]
Средний гуманитарий, то есть, по-просту говоря, любой профан в физике, читает
все это и делает для себя примерно такие выводы. Вот, значит, была планетарная
модель атома. Основная его масса, как предполагалось, сосредоточена в ядре.
Теперь нам говорят, что это ядро — самое главное в атоме — монолита, правда, не
представляет, но, на утешение нам, состоит всего из нескольких, но уже
по-настоящему элементарных частиц. Элементарных, без дураков! Первокирпичики
мира все-таки найдены. Они называются кварками.
Авторы учебника наставляют: «Всего известны шесть типов кварков, которые
различаются по присущим им характеристикам, названных «ароматами» и обозначенных
первыми буквами соответствующих английских слов. Дополнительно кварк каждого
аромата различается еще по одном признаку — по «цвету», цвет бывает красным,
зеленым и голубым. Здесь «аромат» и «цвет» не имеют ничего общего с привычными
обиходными представлениями. Все это проистекает из необходимости подробно
описать, классифицировать явление в условиях бедности нашей фантазии и языка.
Считается, что цвет является аналогом заряда для сильного взаимодействия» [8].
Далее в учебнике приводится таблица, из которой явствует, что ароматы кварков
делятся на пары — «верхний» и «нижний», «очарованный» и «странный», «истинный?»
и «красивый».
Ой, не от бедности фантазии физики придумали все эти «цвета» и «ароматы»,
которые на самом деле вовсе не цвета и не ароматы. Тот, кто придумал нижний
аромат, отличается самой дерзостной, прямо-таки кинической фантазией!
Дело тут, видимо, в другом. И сам физик, и его научная паства из числа
гуманитариев с большим трудом может выносить мысль о том, что все мироздание
состоит из гипотетических, т. е. воображаемых частиц. Рассуждая о
цвете и аромате кварков, физик хочет создать иллюзию, будто они похожи на вещи
человеческого мира. Если кварки пахнут и имеют цвет, то вроде, получается, они
не такие уж гипотетические... У физика возникает иллюзия, будто он видит их, как
наяву. Короче говоря, и в микромире все точно так же, как у нас, в мире
человеческом, только совсем иначе.
Страшная тайна современной физики заключается в том, что кварков, из которых
складывается первооснова мира — атомные ядра — никто и никогда не наблюдал. Да,
мир в основе своей состоит... из человеческих гипотез.
Авторы нашего учебника пытаются оправдаться таким образом: «Ни один из
кварков в свободном виде никогда не наблюдался. Однако гипотеза об их
существовании находится в согласии со всеми экспериментами по ядерным
взаимодействиям между высокоэнергетическими частицами, проводимыми на самых
мощных ускорителях» [9].
Конечно, если ускорители самые мощные, гипотеза перестает быть гипотезой... К
тому же она цветет и пахнет...
В Большом энциклопедическом словаре объяснения для профанов столь же
затемняют дело: «Кварки, гипотетические фундаментальные частицы, из
которых, по современным представлениям, состоят все адроны... Экспериментально
(косвенно) обнаружены 5 типов («ароматов») кварков... В свободном состоянии не
наблюдались» [10].
Что же это такое — косвенный эксперимент? В результате которого никто и
ничего не наблюдал? Вернее, наблюдал косвенно? Как это? Вот, к примеру,
наблюдаем мы на небе белый след, хотя самолета, который оставил его, не видно.
Отчего бы нам не выдвинуть гипотезу, что это — след полета Бабы-Яги? Скажем, что
мы ее наблюдали косвенно. При помощи самого мощного телескопа. Прямо ее саму,
правда, увидеть не удалось. Но телескоп был мощный. И с теорией про Бабу-Ягу
результаты наблюдения согласуются. Вон след. Виден даже невооруженным глазом.
Не проще ли откровенно признаться, что кварки — это порождения человеческой
фантазии, с помощью которой физики пытаются увязать в единое целое отдельные
события, наблюдаемые в эксперименте? А фантазия эта оперирует человеческими,
слишком человеческими представлениями. Так, глядишь, современная физика скоро
вплотную подойдет к достижениям философии XVII века, хотя бы к Ф. Бэкону. Тот,
между прочим, высказывал в «Новом органоне» (1620) очень интересную мысль:
«Жаден разум человеческий. Он не может ни остановиться, ни пребывать в покое,
а порывается все дальше. Но тщетно. Поэтому мысль не в состоянии охватить предел
и конец мира, но всегда как бы по необходимости представляет что-либо
существующим еще далее. <...> И вот, стремясь к тому, что дальше, он падает к
тому, что ближе к нему, а именно к конечным причинам, которые имеют своим
источником скорее природу человека, нежели природу Вселенной...» [11]
Иными словами, физик не довольствуется данным ему в наблюдении. Его жадный
разум стремится проникнуть дальше. Он начинает строить фантазии о том, что
кроется за наблюдаемым. А фантазии о конечных причинах вселенной создаются по
аналогии с ближайшим человеческим миром. Теории, которые Ф. Бэкон именовал
призраками театра, представляют всего лишь вымышленные пьесы, принимаемые за
реальность. Их содержание говорит вовсе не о космосе, а о том человеке, который
построил их, о его жизни, привычках, окружении...
Откуда, кстати, взялось само понятие «кварк»? История его возникновения
обстоятельно описана в великолепной книге Ю.Г. Чиркова, которая больше
повествует о физиках как людях, чем об элементарных частицах:
«И вот в 1963 году одновременно и независимо, находясь даже на разных
континентах — один в Америке, другой в Европе, — теоретики американец М.
Гелл-Ман и австриец Г. Цвейг, чтобы устранить противоречие высказали гипотезу о
существовании трех фундаментальных субъядерных частиц, различными комбинациями
которых и является большинство элементарных частиц. Только в вопросе, как
назвать эти «детальки» микромира, М. Гелл-Ман и Г. Цвейг разошлись. Американец,
большой, видимо, почитатель творений Д. Джойса, в поисках подходящего имени для
новых частиц, возможно, начал перечитывать роман «Поминки по Финнегану» и
наткнулся на то место, где дублинский трактирщик возомнил себя королем Марком,
персонажем средневековой легенды. Королю кажется, что его племянник Тристан
украл у него жену, прекрасную Изольду. Марк преследует похитителя на корабле. В
небе над парусами кружат чайки (которые, впрочем, может быть, вовсе не чайки, а
судьи). Они зловеще кричат-каркают: «ТРИ КВАРКА ДЛЯ МИСТЕРА МАРКА!» Короля
мучают кошмары, а чайки все повторяют: «ТРИ КВАРКА, ТРИ КВАРКА, ТРИ КВАРКА...»
[12].
М. Гелл-Ман, как видно, любил почитывать Джойса, а в результате и открыл
кварки. Г. Цвейг, надо думать, проводил досуг менее интеллектуально, а потому
открыл «тузы». Именно так он предложил назвать новые первокирпичики мироздания.
Но тузов, как известно, четыре. А новых первокирпичиков, согласно теории, должно
было быть три.
Таким образом и были открыты кварки. Пусть читатель сам ответит на вопрос,
где именно — в романе Джойса или в «мире, как он есть на самом деле».
Вскоре после открытия кварков в среде физиков состоялся затяжной
филологический симпозиум, посвященный уточнению смысла нового научного понятия:
«Тщательные поиски кварков ведутся вот уже два десятилетия. Большой для
современной физики срок! Однако до сих пор никто уверенно ни одного кварка так и
не «увидел». Забавно, что пока физики-охотники «обшаривали окрестности», шла
оживленная дискуссия о том, что означает само слово «кварк». Вдруг обнаружилось,
что его использовал И. Гете. В прологе к первой части «Фауста» Мефистофель
говорит, что «бог сует свой нос во всякую дрянь». Звучит это по-немецки так: «In
jedem Quark begrabt er seine Nase». Кроме того, оказывается, «кварк» также и
творог. В витринах молочных магазинов в странах, говорящих по-немецки, часто
можно увидеть объявление: «Покупаем творог» (Wir brauchen Quark!) <...>
Лингвистические и литературные дела шли успешно, а вот поиски физиков
результатов не давали, что очень разочаровывало» [13].
Со времен выхода в свет книги Ю.Г. Чиркова ситуация так и не изменилась.
Кварки по-прежнему не найдены. Зато лингвистические изыскания можно с успехом
продолжить. Для этого достаточно просто обратиться к «Большому немецко-русскому
словарю». Читатели могут свободно выбирать, из чего сегодня состоит материя — из
чепуховин или из творогов. Именно эти два значения слова der Quark
словарь и дает: «Quark... 1. творог;...2. разг. чепуха, ерунда, дрянь»
[14].
Больше никаких значений этого слова не приводится. Зато приводится грубое
немецкое идиоматическое выражение — «davon verstehst du einen Quark». Оно
переводится так: « Ты в этом ни черта не смыслишь». Хотя, казалось бы, его можно
было бы перевести буквально: «В этом ты понимаешь кварк». Так что, если
поразмыслить, авторы словаря дают еще одно значение слова «кварк»— «ни черта».
Стало быть, Бог, по мнению Мефистофеля, сует свой нос вовсе не во всякую
дрянь, а во всякую чепуху, в которой ни черта не смыслит.
Тут мы, если признаться, оказываемся в несколько затруднительном положении.
Что же такое кварки, которые составляют основу нашего мира? Творога или
чепуховины? С одной стороны, у кварков есть ароматы, а чепуха обычно не пахнет.
С другой стороны, как-то несерьезно будет полагать, что основу мира составляют
разные виды творогов (и, если уж быть совсем точным, разные виды анти-творогов,
ибо каждому кварку соответствует анти-кварк). Наверное, нам придется избрать
компромиссный вариант и признать, что мироздание нынче состоит из всяких
противоположных друг другу творожных ерундовин. Среди которых есть очарованные,
странные, верхние, нижние, истинные (с вопросом) и красивые, красные, зеленые и
голубые.
Школьникам о таких достижениях современной физики, конечно, рассказывать
нельзя. Школьники, как и все дети, какие-то несдержанные. Смеются, когда смешно.
Студенты, понятно, народ более взрослый. Они умеют сдерживаться: это — главный
признак взрослого человека. Но все равно излагать им теорию кварков довольно
мучительно. Не понимают они про запахи, которые и не запахи вовсе, и про цвета,
которых никто не видел. И про косвенные эксперименты, при которых кварков никто
не наблюдал, но они все равно экспериментально доказаны, потому что придумана
хорошая гипотеза.
Поэтому авторы учебника для профанов-гуманитариев делают изящнейший ход.
Пересказав все теоретические байки физиков-ядерщиков, они как бы подытоживают:
ну-с, господа студенты, вот в каком причудливом месте мы побывали; здесь изучают
первооснову мира и говорят по недостатку фантазии и бедности языка экзотические
вещи; счастье еще, что таких людей немного; но всем остальным людям на свете
лучше их удивительных открытий не знать и считать, что атомы неделимы.
В сущности, именно такой смысл имеет следующий заключительный пассаж из
учебника:
«Таким образом, опираясь на достижения физики элементарных частиц и
сверхвысоких энергий, мы осуществили увлекательную экскурсию в изучение
тончайшей микроструктуры вещества, которая ответственна также и за разнообразные
процессы в системах космических масштабов. Вместе с тем следует различать
системы и процессы, с которыми работает очень узкий круг физиков-ядерщиков или
астрофизиков, и системы и процессы обыденных, привычных нам макроскопических
масштабов и уровней энергии, когда представление об атоме как наименьшем
структурном «кирпичике» вещества является почти самодостаточным» [15].
Да, именно так. Современные преподаватели основ естествознания для
гуманитариев предпочли бы закрыть излишние для формирования научного
мировоззрения открытия ядерной физики. Нечего водить профанов туда, где есть
пока одни сплошные поиски да сомнения. Ведь существует хорошее правило:«Дураку
половины работы не показывай!» Вот как только косвенные эксперименты сменятся
прямыми, тогда — милости просим! Занавешенная часть экспозиции будет
торжественно открыта. А до тех пор будем считать, что атом неделим — как
наименьший структурный кирпичик вещества. Иначе, чего доброго, студенты
усомнятся в том, что физики — самые главные из всех ученых, потому что изучают
первооснову мироздания. Изучают-то изучают, но какая-то проблематичная у них
получается первооснова. Так что уж лучше, знаете, старая, да надежная, на
которой только и можно строить витально необходимое человеку мировоззрение.
Пусть профаны в ядерной физике, составляющие большинство человечества,
считают, как древние греки, что атомы неделимы. И в школе надо учить именно
этому. Что, собственно, и делается. Заканчивает она, школа, преподавание физики
самым началом XX века — и вовсе не потому, что не хватает времени в сетке
учебных часов. Просто не стоит будоражить юные, неокрепшие умы. Опытные педагоги
школьников знают, как облупленных. Если им что-нибудь сказать, но никак не
прокомментировать, даже не хлопнуть себя при этом по коленям и не воскликнуть
«Вот тебе и раз!», они наверняка сказанное забудут. Поэтому скажем им мимоходом,
будто невзначай, что открыто 400 элементарных частиц. В одно ухо им это влетит,
в другое вылетит.
Расчет оказывается верным. Действительно, большинство одиннадцатиклассников,
которых автор этих строк спрашивал об устройстве атома, искренне полагают уже
после освоения курса физики, что элементарных частиц — две или от силы три.
Думают, как надо — именно так, как рекомендуют авторы учебника для
профанов-гуманитариев: атом почти неделим. То есть делим, конечно, но не сильно.
Если сказать, что он неделим совсем, то в каком-то ложном положении окажутся
работники атомных электростанций. Будет непонятно, что они там делают на работе.
Предстанут они какими-то мошенниками и аферистами, вроде Мавроди. Энергетики,
предводительствуемые Чубайсом, и без того какие-то подозрительные в глазах
широкой уличной общественности...
Так что решено: скажем общественности, что представление об атоме как
наименьшем структурном «кирпичике» вещества есть пока одни сплошные поиски да
сомнения. Ведь существует хорошее правило:«Дураку половины работы не показывай!»
Вот как только косвенные эксперименты сменятся прямыми, тогда — милости просим!
Занавешенная часть экспозиции будет торжественно открыта. А до тех пор будем
считать, что атом неделим — как наименьший структурный кирпичик вещества. Иначе,
чего доброго, студенты усомнятся в том, что физики — самые главные из всех
ученых, потому что изучают первооснову мироздания. Изучают-то изучают, но
какая-то проблематичная у них получается первооснова. Так что уж лучше, знаете,
старая, да надежная, на которой только и можно строить витально необходимое
человеку мировоззрение.
Пусть профаны в ядерной физике, составляющие большинство человечества,
считают, как древние греки, что атомы неделимы. И в школе надо учить именно
этому. Что, собственно, и делается. Заканчивает она, школа, преподавание физики
самым началом XX века — и вовсе не потому, что не хватает времени в сетке
учебных часов. Просто не стоит будоражить юные, неокрепшие умы. Опытные педагоги
школьников знают, как облупленных. Если им что-нибудь сказать, но никак не
прокомментировать, даже не хлопнуть себя при этом по коленям и не воскликнуть
«Вот тебе и раз!», они наверняка сказанное забудут. Поэтому скажем им мимоходом,
будто невзначай, что открыто 400 элементарных частиц. В одно ухо им это влетит,
в другое вылетит.
Расчет оказывается верным. Действительно, большинство одиннадцатиклассников,
которых автор этих строк спрашивал об устройстве атома, искренне полагают уже
после освоения курса физики, что элементарных частиц — две или от силы три.
Думают, как надо — именно так, как рекомендуют авторы учебника для
профанов-гуманитариев: атом почти неделим. То есть делим, конечно, но не сильно.
Если сказать, что он неделим совсем, то в каком-то ложном положении окажутся
работники атомных электростанций. Будет непонятно, что они там делают на работе.
Предстанут они какими-то мошенниками и аферистами, вроде Мавроди. Энергетики,
предводительствуемые Чубайсом, и без того какие-то подозрительные в глазах
широкой уличной общественности...
Так что решено: скажем общественности, что представление об атоме как
наименьшем структурном «кирпичике» вещества является почти самодостаточным.
Пусть она, общественность, услышит то, к чему привыкла — и успокоится. А
привыкла она к картинке под названием «Атомиум»: такое толстое, солидное, знаете
ли, атомное ядро посередке, а вокруг него летает по эллипсоидным орбитам пара
электрончиков. Этот наглядный симулякр рисовали в шестидесятые-семидесятые годы
везде, где ни попадя — и на стенах Домов Науки, и в журналах для детей, и на
модных тканях для женских косынок.
Наглядность, как известно каждому педагогу, — великая сила. Привыкнув к этой
картинке, обыватель как раз и считает, что есть в атоме толстое, неделимое ядро
и еще парочка элементарных частиц, летающих вокруг него по орбитам. Ну, вроде
как Солнце и Луна вокруг Земли. Или Юрий Гагарин с Германом Титовым на своих
космических кораблях. Такая картинка успокаивает нервы. Никто ведь не
сомневается, что Земля прочна и надежна, даже если с нее кто-то улетел и давай
кружить по орбите! Вот и ядро атома прочно и надежно. Мироздание незыблемо. В
Багдаде все спокойно. Успокойтесь, граждане, отдыхайте и принимайтесь за работу
с новыми силами. Хотели надежное витальное мировоззрение — вот вам оно.
Правда, если поразмыслить, то придется признать: физики, отправленные в школу
и в вуз с целью распространения устойчивого научного мировоззрения, со своей
задачей не справились. Они, будучи народом честным, рассказали все, как есть там
у них, в физике. Они так и заявили — мол, наблюдали много чего интересного, но
свести это в единую картину пока не выходит. А выходит пока что-то прямо-таки
постмодернистское. Как говаривали в старину, дерзкое по форме и невразумительное
по содержанию.
С задачей, поставленной перед физиками-просветителями, справились вовсе не
они, а художник, закрывший своим «Атомиумом» все их будоражащие общественность
открытия. Так, быть может, прислушаться к тем словам, которые говорят
профанам-гуманитариям авторы учебника по основам естествознания? Прочтем их еще
раз: «... Следует различать системы и процессы, с которыми работает очень
узкий круг физиков-ядерщиков или астрофизиков, и системы и процессы обыденных,
привычных нам макроскопических масштабов и уровней энергии, когда представление
об атоме как наименьшем структурном «кирпичике» вещества является почти
самодостаточным».
Будем честны сами с собой и последовательны. Если большинству людей
достаточно «обыденных, привычных нам макроскопических масштабов», то им не
следует ничего знать не только про элементарные частицы. Им ни к чему знать и
про атомы, которых тоже никто не видел в обыденной жизни. Никто из нас,
профанов, как-то не привык носить с собой даже обычного микроскопа. И в телескоп
особенно не заглядывает. Так, может быть, сказать то же, что говорят авторы
учебника о физиках-ядерщиках, обо всех физиках, вместе взятых? Их, мол, немного.
Сходили мы к ним на увлекательную экскурсию — и ладно. Поудивлялись — и забыли.
А в обыденной жизни будем довольствоваться привычными нам вещами
макроскопических масштабов — т. е. — вещами, которые различимы невооруженным
глазом. Ну, в самом крайнем случае, наденем очки. Как-то мельчат там они,
физики, со своими атомами да молекулами. Нам, людям обыденным, особой разницы
нет — что кварк, что элементарная частица, что атом, что молекула. Нам бы
чего-нибудь макроскопическое.
Так рассуждает абсолютное большинство людей. Знание об атомах и молекулах в
жизни им вовсе не пригодится. Так зачем же всем поголовно изучать физику в
школах? Основы естествознания во всех вузах? Неужели экономист или филолог
станут бодрее и увереннее в себе, если они в обязательном порядке проштудируют и
сдадут на оценку рассуждения об умственных ароматах, извинительные по причине
бедности языка физиков? Быть может, физикам вначале надо пойти и поучиться у
филологов, чтобы обогатить язык и не придумывать всяких «нижних ароматов» у
кварков? А эстетики могли бы объяснить им, что рассуждать о нижних ароматах с
кафедры не есть занятие возвышенное и прекрасное. И не особенно извинительное
даже по бедности языка.
Так почему же физика — предмет обязательный и в школе и в вузе, а эстетика —
нет?
Аргумент есть только один. Так решило Министерство образования. То есть
государство.
Причем решило оно не сегодня, а еще во времена А.В. Луначарского. Тот тоже не
отличался оригинальностью, а опирался главным образом на идеи О. Конта. Но это —
уже совсем другая история, к тому же — достаточно долгая. Мы непременно
расскажем ее в особой книге «Бэкон и Берия, или Засекреченные физики острова
Бенсалем».
А пока обратим внимание читателя еще на одну интересную особенность. Когда
физикам требуется навести какой-то порядок в своих представлениях, они
обращаются к писателям, черпая в их произведениях материал для своих фантазий.
Зато писатели, стремясь выразить крайний душевный хаос, обращаются... к
физической картине мира. Вот, к примеру, пишет Т.Н. Толстая эссе о «неевклидовом
кино» режиссера А.Г. Германа. Тот снял фильм «Хрусталев, машину!» — про времена
всепроникающего страха: «...Стоит февраль 1953 года, господа, кто не спрятался,
я не виноват. Сейчас всех посадят» [16].
Общая атмосфера фильма такова:
«Каждый мучает каждого, — не так чтобы до смерти, не насовсем, но зато
ежеминутно: немножко толкает, немножко оскорбляет, немножко бьет, немножко
насилует, отнимает, запирает, унижает, плюет, давит колесами, тыкает, разбивает
голову, сдергивает штаны, если это в комнате, и ботинок, если на снегу, таскает
за волосы, напевает, верещит и кукарекает. Все, всегда и везде мучают всех: в
комнатах, коридорах, проходах, переходах, в дверных проемах, в закоулках, в
чуланах, на диванах, под столами, у окна, во дворах, в подворотнях, в парках и
на катках. Под раскачивающимся фонарем, за завесой метели.
Это фильм Германа, конец февраля 1953 года. Темные зимние дни — и все пар,
пар. Из слепых окон бани — пар, изо ртов под ушанками — пар, от угольных утюгов
— пар, от чайника — пар. Мучают люди, мучают детали. Ужасная тяжесть чугунной
скобы, холод оконного шпингалета, удушье форточки, осклизлые коммунальные
нужники, тюремный блеск масляной краски. Все черно-белое с едва уловимой
желтизной, но не потому, что пленка такая, а потому что таким все и было, так и
запомнилось. Февраль, метель, тусклая лампочка, пар, коридоры, непреходящее
мучительство, источник коего неясен» [17].
С чем сопоставить эту ужасную атмосферу? Так, чтобы она стала еще более
понятной читателю?
Да с естественно-научной картиной мира, знакомой каждому со школы!
«Именно это зритель и видит на экране: миллионы явлений, происходящих в одном
месте, не накладываясь одно на другое. В одном месте или в одно время: это одно
и то же. Время становится местом, а место — временем. <...> Все персонажи живут
одновременно на одном и том же лобачевском пространстве: кукарекая и плюясь, они
проходят друг сквозь друга по эшеровским маршрутам: идешь вверх, а приходишь
вниз. Суммируемые обитатели квартиро-коридоро-чуланов находятся в броуновском
движении; камера то кидается в погоню за ними, то останавливается и фиксирует
обрывочное брожение персонажей. Бывает похоже, что смотришь в окуляр микроскопа,
— на пробирном стекле короткими перебежками, ломаными зигзагами без видимой цели
мечутся инфузории, или палочки, или вирусы, или братья по разуму, — зависит от
разрешения оптики, или от вашего на то решения. Проскользит боком — и встанет, а
потом раз! — и размножится, а не то хап! — и съест другого. А еще они вдруг
начинают по очереди заглядывать в окуляр, прямо на нас, с той стороны ушедшего
времени. Правда, без особого любопытства, да ведь им ничего не видно: это же
глаз, то есть коридор, труба. Посмотрят — и отвалятся, и снова мучают, лезут,
копошатся, плюют, терзают, бормочут, поят собаку коньяком <...> Сам Герман
говорит, что это его сны. Нет, это не сны. Сны мы видели. Это другое? Но что?»
[18]
Что это — научная картина мира, похожая на социальный психоз, или социальный
психоз, похожий на научную картину мира?
11. Вернем миру смысл!
После всего, что было сказано, несколько странными выглядят попытки
естествоиспытателей свалить все беды невротизированного XX века на гуманитариев.
Это они, мол, спровоцировали революции и мировые войны своими бредовыми идеями.
Долой философию из школ! Долой ее из университетов! Пусть там останутся одни
точные науки, которые помогут сформировать надежное и устойчивое научное
мировоззрение у подрастающей молодежи!
Физика, химия, биология и прочие естественно-научные дисциплины, как
известно, вопроса о смысле жизни не решают и даже не ставят. Ставят его теология
и метафизика, то есть философия классического образца. Огюст Конт, основатель
позитивизма, попытался заменить и ту и другую научным мировоззрением. Пусть
астрономы, физики и химики расскажут нам, как произошла вселенная и из чего она
состоит. Пусть биологи поведают, как на самом деле возникла жизнь на Земле. А
социологи опишут жизнь человеческих обществ. Никакой фантазии, никакого вымысла,
только одни наблюдаемые факты и математические выкладки на их основе. Пусть
Энциклопедия заменит Библию!
Увы, этого так и не произошло, хотя сегодня сокращенная Энциклопедия в виде
набора учебников лежит в каждом школьном ранце. Почему же не произошло? Тут
уместно вспомнить анекдот о том, как М. Твен вручал энциклопедический словарь
одному из школьников, победившему в каком-то конкурсе эрудитов. Он сказал: «Это
очень интересная книга, я не раз обращался к ней. Но хоть убей, так и не смог
понять общего смысла всей этой истории».
Энциклопедия бессмысленна. Сколь бы она ни была толста, никакого общего
вывода из нее не следует. Мир, описанный в ней, не имеет смысла.
Впрочем, ничего удивительного в этом нет. Наука на протяжении всей своей
истории стремилась к знанию нечеловеческому. Все человеческое она презрительно
именовала субъективным и безжалостно изгоняла из своих построений. Возможно,
первые ученые желали сравниться с Богом: они хотели увидеть мир его глазами, а
не глазами человека. Но затем Иммануил Кант объявил существование Бога
недоказуемым научными средствами. А Огюст Конт и вовсе превратил Всевышнего в
порождение незрелого человеческого ума, склонного строить фантазии.
Бога в науке не стало. Она с гордостью объявила, что более не нуждается в
этой гипотезе.
Казалось бы, с такой смертью Бога должно было пропасть и желание посмотреть
на мир его глазами. Если уж расставаться с фантазиями, так полностью! Если
больше нет Бога, то не должно быть и Сатаны, врага рода человеческого. Значит,
надо позабыть древнюю историю про райское древо познания и его плоды, описанную
в Библии:
«И сказал змей жене: нет, вы не умрете, но знает Бог, что в день, в который
вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло.
И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и
вожделенно, потому что дает знание; и взяла плодов его и ела; и дала также мужу
своему, и он ел. И открылись глаза у них обоих...» [19]
Если уж расставаться с Богом, то обо всем этом надо забыть. Надо начать все
сначала. Надо сказать себе: «Мы никогда не будем как боги, потому что никаких
богов нет. Мы всегда будем иметь только человеческое знание. А человек и в
научной сфере может найти только то, что он ищет. Значит, надо познавать не
только мир, но и человека, который занят поисками. Надо выяснить, что именно он
ищет, для чего ищет, как именно ищет и что у него при этом получается».
Европейская философия стала задавать эти вопросы уже в XVII веке и продолжает
искать на них ответы до сих пор. Наука, напротив, продолжала и продолжает
стремиться к объективному, нечеловеческому знанию. Пусть Бога нет. Но свято
место пусто не бывает. Есть, есть кому посмотреть на мир сверх-человеческим
взором — даже в отсутствие Бога! Это ученые — высшие существа. Они смогут
обрести чисто объективное знание, лишенное всех досадных, субъективных, слишком
человеческих черт. Они смогут благодаря ему совершить все то, на что раньше был
способен только Бог всемогущий. Они смогут создать человечеству райское
изобилие. Они обретут благодаря своему знанию нечеловеческую мощь, достаточную,
чтобы стереть в порошок Содом и Гоморру. Да что там говорить об этих мелких
городишках! Они смогут гарантированно уничтожить весь цивилизованный мир! Они
даже смогут устроить всемирный потоп: достаточно еще немного изменить состав
атмосферы, чтобы растаяли льды на полюсах. Они смогут сделать человека
бессмертным: клонирование воспроизведет его тело, а электронные носители вкупе с
видеотехникой позволят снабдить каждого заново рожденного всем его прежним
опытом, всем объемом информации, чтобы воспроизвести ту же личность бесконечное
множество раз.
Разве Ницше, безнадежный гуманитарий, придумал сверхчеловека? Он всего лишь
высказал вслух то, о чем всегда втайне думали естествоиспытатели, то, к чему они
всегда стремились. За что и поплатился: есть вещи, о которых вслух говорить не
рекомендуется. Пример Макиавелли ничему не научил его. Этот тихий чиновник всего
лишь посоветовал государю убить того, кто затевает восстание. Если восстание
состоится, придется убивать тысячи людей. А один — это много меньше, чем тысячи.
Да разве же государи сами не дошли до этих бухгалтерских расчетов? Они испокон
веков делали то, о чем Макиавелли всего лишь сказал. Но образцом цинизма,
безнравственности, жестокости, беспринципности, вседозволенности отныне и
навсегда стал этот несчастный теоретик из отставных чиновников. А вечно больной
Ницше, ничего не видевший в трех шагах, был объявлен воплощением безудержной
воли к власти над миром. Именно на него до скончания веков теперь будут
указывать пальцем возмущенные естествоиспытатели: вот кто убил Бога, вот кто
поставил на его место сверхчеловека!
Есть, однако, по крайней мере одно дело, с которым справлялся Бог, но с
которым никогда не справятся естествоиспытатели. Бог придавал миру смысл.
Плохой ли, хороший ли — но придавал! Бог открывал человеку общую карту-схему
мира и стрелочкой отмечал на ней: «Вы — здесь». А еще он указывал человеку путь
к дому: вечному на небесах и временному, но настоящему — на земле.
Наука, избавившись от гипотезы о существовании Бога, так и не научилась
удовлетворять человеческую потребность в витально необходимом мировоззрении.
Именно естествоиспытатели и подражающие им позитивисты-«гуманитарии» (психологи,
политологи, социологи, экономисты...) задолго до Ницше поставили себя по ту
сторону добра и зла. Именно они стремились к знанию чисто объективному,
нечеловеческому, ничьему в отсутствие Бога.
Вся их деятельность разрушала старую единую картину мира, освященную именем
Бога, не заменяя ее никакой другой, столь же связной. Так называемые позитивные
науки на самом деле были негативными, поскольку приводили к энтропии
смысла в мире. О полном распаде смысла в истории как состоявшемся факте, который
не должен вызывать никаких особых эмоций, говорил Ф. Энгельс. Он так разъяснял
на закате жизни марксистский тезис об естественно-историческом процессе, то есть
о том, что смысла в истории человечества — не больше, чем в природе. Да, в
истории действуют люди, наделенные сознанием. Но один сознательно хочет одного,
другой сознательно хочет другого, а в итоге, по правилу сложения сил, получается
то, чего никто не хотел. А потому история — чисто объективный процесс.
Постоянную энтропию смысла в истории, обеспечиваемую научно-техническим
прогрессом, Ф. Энгельс заметил верно. Но его сравнение истории человечества и
истории природы неполно. Ведь в природе энтропии постоянно противостоит жизнь,
которая всячески противодействует разрушению и распаду, собирает и строит,
накапливает и создает новое. Любой живой организм занят этим до последнего
дыхания. И оставляет после себя свое потомство, которое будет заниматься тем же.
Что бы нам не предположить, что в человеке эта созидающая сила жизни впервые
обретает свой внятный язык? Витальная, жизненная потребность в мировоззрении,
облекаясь в слова, создает великие и осмысленные картины космоса. Они нужны
вовсе не только для того, чтобы человек преодолел растерянность. Они еще и
выражают великий кураж человечества — его веру в то, что можно превратить весь
космос в продолжение собственного дома. «Кураж» в переводе значит вовсе не
буйное самоуправство, как это сегодня принято полагать. «Кураж» в переводе с
французского означает «смелость». Это — именно та жизнерадостная смелость,
которая позволяет человеку сметь утверждать себя во вселенной. Это —
великий жизненный задор, без которого обречено на провал любое человеческое
начинание.
Метафизика во все века своего существования только и делала, что находилась
на службе жизни. Она с великим упорством и мужеством восстанавливала единые
картины мира, вновь и вновь разрушаемые прогрессирующей наукой и техникой. Она
возвращала человеку уверенность в себе и желание жить. Она покоряла вселенную
силою мысли, приучая человека к тому, что ее можно покорить в принципе. Ф. Бэкон
не зря сравнивал метафизику с театром. Он, однако, не заметил того, что это был
великий театр, поскольку в его времена лицедейство считалось делом
постыдным. Как и в любом театре, здесь хилые с виду герои, облачившись в
картонные латы, совершали невиданные подвиги. Они покоряли вселенную, размахивая
оружием диалектики, логики и теории познания, а после смиренно отправлялись в
свои каморки — писать новые метафизические пьесы. Но воодушевленный зритель
покидал метафизический театр исполненным жизненного задора, чтобы назавтра с
новой силой приняться за свои реальные повседневные труды.
Наука — двигатель прогресса. Эту формулу на протяжении последних двух веков
повторяли так часто, что она стала казаться непреложной истиной. Метафизика, по
этой логике, представляет собой его тормоз. По крайней мере так иногда кажется
ученому. Допустим на минуту, что это действительно так (хотя именно метафизика
наполнила в свое время душу ученого мужеством и подтолкнула его к изучению
мира). Пусть метафизика — тормоз, а наука — двигатель. Но кому, спрашивается,
нужна машина без тормозов? Никому — точно так же, как и машина с одними
тормозами, без двигателя. Тот, кто снимал тормоза с машины, надеясь догнать и
перегнать всех на свете на такой облегченной конструкции, заканчивал плохо. Вся
история XX века тому свидетельством.
Представим себе адского изобретателя, который поставил на свой автомобиль
совершенно автономный двигатель, мощь которого непрерывно нарастает, а от
тормозов ради скорости отказался совсем. И вот за окнами машины все уже не
просто «течет» — оно сливается в одно мелькающее не-разбери-пойми-что. Но адский
водитель-изобретатель ничуть не унывает. У него заготовлен ломик, который можно
на полном ходу воткнуть в колесо — или в двигатель. Пусть потом раскуроченную
машину придется ремонтировать, а еще вероятнее — собирать заново после
применения такого супер-тормоза. Но жизнь дороже!
Читатель, конечно, может сказать, что такого адского изобретателя он
представить себе не может. Но современное человечество весьма похоже на него!
Оно всячески стремится оставить науку без тормозов, избавляя ученых от влияния
метафизиков — как в школе, так и в университетах. Неужели оно не понимает, что
тормоза должны не упраздняться, а непрерывно совершенствоваться вместе с
двигателем? Ведь в противном случае тормозить придется ломиком религиозного
фундаментализма, возрождающего средневековую картину мира!
Современные причитания о смерти метафизики — явление временное, поскольку
человеческая потребность в мировоззрении действительно витальна. Говоря проще,
без представления о целостном мире и своем месте в нем человек просто не сможет
жить. Рано или поздно эта потребность будет удовлетворена. Если этого не сделает
метафизика будущего, о которой мечтал еще Кант, то человечество обратится к
перелицованным на научный лад старинным теологическим концепциям или — того хуже
— к наивной мифологии, идолы которой будут демонстрироваться по телевизору.
Больше всего от этого пострадает, конечно, сама наука. Она уже пытается
создавать эрзац метафизики своими собственными средствами, но — без особенного
успеха. Тот, кто всегда делал двигатели, хорошие тормоза делать научится не
скоро.
Место, на котором должна возникнуть новая метафизика, ныне занято
постмодернизмом. Его представители внедряют в головы тех, кто еще способен
читать, правильную, в общем-то, истину: тормоза, придуманные для карет, для
современных машин не годятся. Доказывается это двумя основными способами. Первый
заключается в том, что затейливые и громоздкие тормозные механизмы прошлых веков
разбираются на детали, после чего каждая из них внимательно рассматривается и
неспешно демонстрируется окружающим. Второй способ состоит в наглядной
демонстрации того, как все мелькает и сливается в нечто неразличимое за окнами
стремительно несущейся машины, у которой отказали старые, негодные тормоза.
Этот, второй, способ сегодня наиболее популярен у представителей
постмодернистского искусства. Но логику его появления на свет вычислил еще 18
марта 1930 года Даниил Иванович Хармс:
«IX утверждение
Новая человеческая мысль двинулась и потекла. Она стала текучей. Старая
человеческая мысль говорит про новую, что она «тронулась». Вот почему для
кого-то большевики сумасшедшие.
X утверждение
Один человек думает логически; много людей думают ТЕКУЧЕ.
XI утверждение
Я хоть и один, но думаю ТЕКУЧЕ.
Все. » [20]
Понимать это можно таким образом. Старая метафизика, некогда представлявшая
собой надежный тормоз для карет, отказала в эпоху «войны моторов». Результатом
оказалось продолжительное безумие масс, которые стали думать текуче,
по-гераклитовски, отчего впали в революционные и военные неврозы. Ныне все
несколько устоялось и отстоялось. Безумие масс кристаллизовалось и обрело
отточенные черты в сегодняшнем безумии отдельных, особо творческих индивидов.
(Те способны в одиночку бредить за целый народ или социальный класс-гегемон).
Остальная же масса раствора выдохлась, породив эти кристаллы постмодернистской
культуры, и вяло пребывает по ту сторону ума и безумия. По-просту говоря, она,
эта масса, тупо пялится в телевизор, уподобившись покинутой смыслозадающими
мужчинами Оленьке Племянниковой. Чтобы удостовериться в этом, вспомним еще раз
те чеховские строки, которые мы уже цитировали выше:
«Глядела она безучастно на свой пустой двор, ни о чем не думала, ничего не
хотела, а потом, когда наступала ночь, шла спать и видела во сне свой пустой
двор. Ела и пила она, точно поневоле. А главное, что хуже всего, у нее уже не
было никаких мнений. Она видела кругом себя предметы и понимала все, что
происходило кругом, но ни о чем не могла составить мнения и не знала, о чем ей
говорить. А как это ужасно не иметь никакого мнения! Видишь, например, как стоит
бутылка, или идет дождь, или едет мужик на телеге, но для чего эта бутылка, или
дождь, или мужик, какой в них смысл, сказать не можешь и даже за тысячу рублей
ничего не сказал бы. При Кукине и Пустовалове и потом при ветеринаре Оленька
могла объяснить все и сказала бы свое мнение о чем угодно, теперь же и среди
мыслей и в сердце у нее была такая же пустота, как на дворе. И так жутко, и так
горько, как будто объелась полыни».
Болезнь Оленьки Племянниковой приобрела в так называемом информационном
обществе характер эпидемии.
Глядя на ее развитие, приходится признать, что задача постмодернистского
разоблачения несостоятельности старой метафизики важна, но исполнение ее
несколько затянулось.
Хватит уже сомневаться при помощи мозга. Пора, вздохнув, в очередной раз
браться за великое дело метафизики и возвращать миру смысл.
Возврат к разделам 7-9
1. Вознесенский А. Собрание сочинений. В 3-х т. М.: Художественная
литература, 1983-1984. Т.1 С.136
2. Гуляев С.А., Жуковский В.М., Комов С.В. Основы естествознания. С. 256-257.
3. Быт. 1,26.
4. Цит. по: Чирков Ю.Г, Охота за кварками. М.: Мол. Гвардия, 1985. С. 167.
5. Элементарные частицы // Большой энциклопедический словарь: В 2 т. М:
Советская энциклопедия,1991. Т. 2. С. 693.
6. Касьянов В.А. Физика. 10 кл.: Учебник для общеобразовательных учреждений.
5-е изд., дораб. М.: Дрофа, 2003. С. 12.
7. Гуляев С.А., Жуковский В.М., Комов С.В. Основы естествознания. С. 257-258.
8. Гуляев С. А., Жуковский В.М., Комов СВ. Основы естествознания. С. 258
9. Там же. С. 258.
10. Большой энциклопедический словарь. Т. 1. С. 565.
11. Бэкон Ф. Новый органон. XLVII.
12. Чирков Ю.Г. Охота за кварками. С. 22.
13. Чирков Ю.Г. Охота за кварками. С. 44.
14. Большой немецко-русский словарь. В 2 т. М: Русский язык, 1980.Т. 2. С.
22.
15. Гуляев С.А., Жуковский В.М., Комов С.В. Основы естествознания. С. 262.
16. Толстая Т.Н. День: Личное. М: Подкова, 2003. С. 313.
17. Там же. С. 322-323.
18. Толстая Т.Н. День: Личное. С. 324-325.
19. Быт. 3, 4-7.
20. Хармс Д.И. О явлениях и существованиях. СПб.: Азбука, 1999. С.296.
|
