Мы строили-строили...

социологическая лирика

Алексей Левинсон

• Капиталисты ли наши предприниматели?
• Предприниматели ли наши руководители?
• Хачи, азера, чечены и даги как носители духа капитализма
• Буржуазна ли наша общественность?

Капиталисты ли наши предприниматели?

На протяжении последнего десятилетия мне много раз приходилось слышать, как честные постсоветские люди пытались узнать у разных авторитетных лиц: “Скажите, что мы строим, или скажите, какой у нас строй? У нас уже капитализм, или еще нет?”

Ни один авторитет, насколько я знаю, не рискнул дать определение нашей жизни. Мне лично это мешало, и я подумал, что это есть один из признаков так называемой переходной ситуации. Такие типы ситуаций теперь признаются наряду с классическими, для них есть специальная наука — “транзитология”. Я решил собрать и изложить те факты, которые, как мне кажется, хорошо показывают наше положение между оставляемым социализмом и приближающимся капитализмом.

Но начну с собственных наблюдений. Моя работа состоит в проведении групповых дискуссий (фокус-групп) в различных социальных слоях. Недавно в очередной раз потребовалось провести фокус-группу с представителями среднего бизнеса в одном из областных центров. Мой клиент выбрал именно эту область из-за ее репутации авангарда в развитии отечественного предпринимательства. “Почувствовать дух российского капитализма” — такова была задача.

С первых минут встречи я почувствовал — что-то не то. “Развалили страну”, “стоят предприятия”, “Гайдар с Чубайсом ограбили народ” — давно уж не слышал, чтобы произносилось сие с таким пылом, как это делали три женщины с внешностью учительниц средней школы. Им кивали кто с сочувствием, кто с сомнением и остальные пятеро участников, чей облик и речь, впрочем, не оставляли сомнений: это местный бизнес-класс. “Учительницы” упоенно обличали перестройку и реформы. Я вышел поговорить с теми, кто их приглашал на встречу: не было ли ошибки? Нет, пламенные борцы с капитализмом оказались успешными владелицами трех процветающих фирм в сфере услуг.

Когда я вернулся к дискутантам, антикапиталистический накал явно спадал. Учительницы-обличительницы выговорились, вернулись к иным своим ролям, и в их облике стали видны иные черты. Что позитура, что материал их одежды, стал видеть я, были такими, какие учителям-бюджетникам, увы, недоступны.

И тут я вспомнил, что случай это далеко не первый, что эта антибуржуазность — родовая черта нашей буржуазии. Вспомнил, что с самых первых лет нынешнего разрешенного предпринимательства и до сего дня у многих бизнесменов из числа самых крупных и успешных нет-нет да вырвется признание вины за то, что “производством не удается заняться”, что “производим мало”, деньги делаем на другом.

Вспомнились горе-предприниматели (опять-таки, как на грех, процветающие), которые признавались, что мечтают, чтобы вновь заработал их оборонный завод-гигант и они вернулись бы на свои итээровские сто семьдесят, потому что то была жизнь и мы были нужны стране. В предприниматели, кстати, они были направлены решением парткома того самого гиганта.

Родимых пятен социализма полно. Как сообщает статистика, основные производственные фонды предприятий смену пока не прошли. Позвольте то же самое сказать про фонды социальные. Не только люди остались теми же — это понятно, и это не главное. Теми же остались отношения между людьми.

Не буду говорить старое слово “производственные отношения”, но скажу про дух, царящий в крупных и крупнейших предприятиях и учреждениях ТЭКа, где пришлось бывать. Тягостная роскошь их головных новопостроенных офисов, молодые топ-менеджеры — это самый верх. Там действительно пахнет, как в загранфирмах. Чуть ниже уровнем, офисы перестроенные, тоже мраморно-стеклянные, но начинают попадаться дяди в обвислых пиджаках и ковбойках с галстуком, работники аппарата. Еще ниже — старые советские “административные корпуса” и “заводоуправления” с вкраплениями местного евроремонта, женщины, берущие кур в кулинарии при столовке, которая одаряет запахом два этажа. А потом не перекрашивавшиеся с прежних лет курилки, и сохранная доска соцсоревнования, и работяги, которые злятся, но не могут ответить на вопрос: их предприятие частное, или государственное. Их самих не устраивает любой даваемый ими ответ.

Это самая эффективная, как считают многие (но не я), часть нашей нынешней экономики. Она кормит.

Грешным делом подумалось, что эта и другие кормящие отрасли живут сейчас, на десятом году постсоветской эры, как жили при советах теневики. В их жизни мне тогда была наиболее интересна половинчатость их тайно-частной природы. Они брали то, что производилось на госпредприятиях — без всякого капитализма и предпринимательства, а затем уже в высоком соответствии с законами рынка продавали, максимизируя прибыль и, делая прочее, что положено предпринимателю.

Так и ТЭК.

Предприниматели ли наши руководители?

На недавнем международном семинаре премировали исследование наших соотечественников, которые показали: в России отсутствует такая предпосылка свободной экономики, как подвижность рабочей силы. Отсутствие готовности ехать туда, где есть работа, означает готовность уезжать оттуда, где ее нет.

Но не уезжают, потому что хоть и нет работы, но есть “производство”. А “производство” и без работы — сильнейший узел социальных связей. Не только связей трудовых, но бытовых, человеческих. Связи по поводу и поликлиники, и котельной. Детсада и школы. Базы отдыха и ДК. Это сеть дружб, знакомств и романов по месту работы. В словах “родной завод” такой грандиозный социологический смысл, что только слова “родной колхоз” с ними сравнятся.

Корпоративистский социализм разрушается медленно, хотя, как повторяют в любом городе хором, предприятия стоят, и как говорят в любой администрации предприятия, социалку сбросили нам. А значит, социалка стала загибаться, ибо у муниципальной власти денег, как правило, нет. Но все равно, города и поселки производят впечатление живых. Это не поселения-призраки.

Запас социальной прочности у этих комплексных институтов оказался гораздо выше, чем думалось в начале реформ. Невидимая рука рынка, который запустил реформы, наткнулась в темноте на невидимую изгородь из переплетенных социальных связей. Люди не уходят, не бросают, хотя им говорят: “Здесь все закрывается, навсегда”.

А для них мир — это здесь. Там, вовне, мира нет.

В небольших городах по всем краям России удавалось наблюдать одну и ту же картину. Внизу — население, которое находится в странном состоянии частичной занятости с частичной оплатой своего — нет, не труда — статуса. В период знаменитых невыплат людям платили. Платили не зарплату, а часть аванса. Не регулярно, но постоянно. Платили из аванса потому, что эта часть не облагается налогом. Но был и глубокий символический смысл в том, чтобы не платить заработную плату. Хозяева тем самым показывали работникам — вы ничего не заработали, вам платят, просто чтобы вы не померли с голоду. Эта система фактически была пособием по безработице, только выдавалась не на бирже, а на “предприятии”. Предприятие продолжало играть свою организующую роль для слабых, давая одновременно сигнал сильным — уходите!

Кто платил эти деньги? Откуда они были у предприятия?

У меня сложилось впечатление, что вне зависимости от официального статуса этих заводов, шахт, фабрик, они все были, скажем так, в распоряжении местной верхушки.

Под этим словом я разумею спайку из нескольких главных политических руководителей (выборных и назначенных), главных, что называлось, хозяйственных руководителей и главных воротил ведущего местного бизнеса — неважно, открытого или криминального. В этой спайке возможны любые сочетания. Политический руководитель может быть чистым политиком, не обремененным собственностью (она — у его племянника), а может сам возглавлять главный бизнес. Директор главного местного предприятия может быть его формальным владельцем или не быть, как быть или не быть депутатом местного собрания. Но конструкция верхушки, насколько я мог видеть в самых разных концах России, да и ряда других стран СНГ, единообразна, как устройство горкома КПСС.

Если учесть, что эта конструкция явно выросла снизу и центральная власть к ее созданию не имеет никакого отношения, кроме отрицательного, то приходишь к выводу о действии мощной закономерности.

Эта закономерность заслуживает внимания. Ее, наверное, можно назвать закономерностью трансформации (разложения) госсоциализма как социально-политической системы. В Армении и Украине, Узбекистане и, говорят, в Сербии постсоветские мафиозные структуры устроены одинаково. Не диво ли это!

Возвращаясь к маленькому городу, отметим, что описанная верхушка оказывается контролирующим его целиком и полностью. Она — власть в точнейшем смысле этого слова. В отличие от советской власти, она (пока) мало интересуется идеологией, разве на период выборов. Но другое отличие от советской в том, что она гораздо более независима от всех вышележащих этажей — власти областной (краевой, республиканской) и федеральной.

Я затруднился бы определить природу этой власти, является ли она больше старо-социалистической или ново-капиталистической. Она упомянута в этой статье потому, что наверняка отвечает заявленному в начале требованию рассматривать феномены смеси старого и нового.

Хачи, азера, чечены и даги как носители духа капитализма

Не упомянут, поскольку заслуживает отдельного внимания, заметный в любом городе элемент “кавказского” капитализма. Насколько мне удалось понять, его отношения с описанной верхушкой непростые. Он может — изредка — входить в нее как интегральный элемент. Иногда может выступать в роли контролирующего, чаще — в роли частично контролируемого. Но этот бизнес имеет развитые горизонтальные связи, что менее характерно для верхушки. Он устроен, как клан, она — как клика.

Сложный комплекс политических, экономических и иных причин привел к тому, что в Советском Союзе одним из очагов развития рыночных отношений стал так называемый “Юг”, иначе — “Кавказ”. Эрозия контролирующих систем началась там на целую историческую эпоху раньше, чем в центральных частях страны. Запрещенная советским законодательством предпринимательская деятельность была в наибольшей степени признана там в неформальных структурах и в наименьшей степени репрессируема в формальных. В результате, по данным ВЦИОМ, к 1991 году в Грузии было в пять (!) раз больше людей, “имеющих свое предприятие”, чем в России.

В этом регионе, уже не одно десятилетие демонстрирующем российскому центру существенные черты его недалекого будущего, такие процессы поименовали коррупцией и предприняли тщетную попытку с ними бороться.

Следующей фазой было растекание мигрантов из этого региона по остальным частям СССР, и, прежде всего — по крупным городам России. Эти люди — порознь и группами, землячествами — приобщались, как правило, к торговой деятельности, зачастую оказываясь агентами ее трансформации в теневую, то бишь предпринимательскую деятельность.

После легализации частнопредпринимательской деятельности именно эти общины, или, шире говоря, именно кавказская диаспора оказалась средой, где предпринимательские навыки представляли собой культуру в социологическом смысле слова. Они транслировались от поколения к поколению, были уделом не индивидов, а сообществ.

Вообще говоря, в историко-культурном отношении это весьма заурядный феномен так называемого торгового народа. В России прошлого века (как и во многих иных странах) в этой роли были евреи. (Как память об этом остался слегка повышенный процент лиц с “еврейской кровью” среди предпринимателей.) Часть кавказских этносов, например, армяне, также имеют диаспоры, играющие роль торговых народов в различных частях света.

В нынешнем российском капитализме роль “кавказского элемента” весьма значительна. Во многих случаях — это наиболее мобильный элемент, имеющий наивысший предпринимательский потенциал.

Особо значима их роль в тех частях бизнеса, которые продолжают оставаться теневыми. Земляческие, родовые, клановые связи, обеспечивающие как сплоченность и управляемость групп, так и широкие контакты по всей территории России и за ее пределами, вкупе с языковой изолированностью, культурной “непрозрачностью” для партнеров и недругов, дают им наибольшие преимущества именно в полулегальном и нелегальном бизнесе.

Буржуазна ли наша общественность?

С самого 91-го года ВЦИОМ задает вопрос: “Как вы относитесь к тому, чтобы в нашей стране частным лицам принадлежали мелкие/крупные участки земли, мелкие/крупные предприятия?”.

Вот отчеты на начало, середину и конец периода “ельцинских реформ”.

Сперва посмотрим на ответы насчет того, чтобы частным лицам принадлежали небольшие предприятия, рестораны и кафе:

Заметный рост позитивного отношения.

Данные по собственности на небольшие участки земли имеют другую динамику, но и здесь абсолютный перевес сторонников частной собственности:

Не сделать ли нам вывод о том, что в народе от веку был, а в ходе реформ укрепился авторитет частной собственности, частнопредпринимательской инициативы и прочие признаки продвижения к капитализму?

Посмотрим, как отвечает средний россиян на вопрос, могут ли в России принадлежать частным лицам крупные участки земли:

Здесь уж динамика обозначилась вовсю. Нет латифундиям. Видно, что в начале периода было легко принять закон о земле, а дотянули до времен, когда это стало очень трудно.

И, наконец, вопрос о классическом капитализме. “Как вы относитесь к тому, чтобы в нашей стране частным лицам принадлежали крупные заводы и фабрики?”

Антикапиталистические пережитки социализма нарастают по мере расставания с ним. Почти с той же силой, с какой растет идеология мелких и очень мелких собственников. Россияне не хотят быть пролетариями, они не хотят быть капиталистами-эксплуататорами. Они хотят быть маленькими, но хозяевами.