Тенденция к воспроизводству “маленького” общества и незавершенный характер модернизации — таковы основные факторы, определяющие постсоветский институциональный контекст. Изменение видимых на поверхности социально-экономических форм не сопровождается модификацией основ повседневной жизни, ее конституции. Тем не менее сопротивляемость изменениям “маленького” общества остается единственной гарантией против наступления под воздействием внешних шоков, в том числе и спровоцированных реформами 90-х годов, полного хаоса и беспредела. Если повседневная жизнь продолжает оставаться приемлемой, то главным образом благодаря стабильности правил игры, какими бы несовременными они ни оказывались. Рассмотрим данное утверждение более подробно.

В “маленьком” обществе доверие возможно лишь в локальной и персонифицированной форме, что делает невозможным появление коллективного субъекта. Деятельность субъектов всегда ограничивается рамками группы “своих”, которая и служит основой повседневной жизни. Чтобы перейти “через Рубикон” персонифицированного доверия, субъектам требуется опора на легальные нормы, обязывающие людей выполнять добровольно принятые на себя обязательства и по отношению к “своим”, и по отношению к “чужим”. Однако навязанный и ограничительный характер легальной власти не позволяет пересечь эту реку, которая простирается на пути к “большому” обществу. Более того, государство сознательно пресекает всякие попытки оформления коллективного субъекта, способствуя, таким образом, образованию пустыни между повседневной жизнью групп “своих” и властью. Разорванное общество, или “общество в форме песочных часов”, становится материализацией русской/советской/постсоветской модели взаимодействия власти и граждан.

Возвращаясь к аналитической схеме, предложенной во введении, мы можем теперь ее уточнить. Два “полюса” “общества в форме песочных часов” существуют практически автономно и независимо друг от друга (рис. 1).

Незавершенный характер модернизации, незавершенность строительства “большого” общества означает, что каждый элемент социальной конструкции представляет собой самодостаточную “солнечную систему” в миниатюре, маленькое общество. Отсутствие системы правосудия, признанного всеми акторами, обусловливает сосуществование множества правосудий, — по числу “маленьких” обществ. Отсутствие системы социального и политического представительства интересов граждан в масштабах всей страны стимулирует развитие механизмов социального представительства, действие которых ограничено рамками группы “своих”. Неспособность управлять насилием современными методами, т.е. через его институционализацию, объясняет рецидивы использования насилия даже внутри групп “своих”, и т.д. В действительности такая картина заставляет вспомнить об автаркической, изолированной экономике, которая производит все необходимые товары и услуги сама, без использования преимуществ международной торговли и системы международного разделения труда. В конечном счете, все необходимые компоненты производятся, но ценой больших издержек, меньшего выбора и исключения из международного рынка (являющегося в этом примере аналогом “большого” общества).

Впрочем, негативный компромисс граждан с государством, девизом которого могла бы быть следующая фраза: “Если государство позволит нам организовывать повседневную жизнь по-своему, то мы не будем ставить вопрос о характере легальной власти”, менее всего предполагает статичную ситуацию. Такой компромисс отражает результат двух противоположных тенденций: желания государства расширить сферу контроля повседневной жизни и обратно направленного желания граждан освободиться из-под влияния государства, жить самостоятельно [1]. В общем и целом история рассматриваемой страны сводится к бесконечным колебаниям между крайностями: от доминирования центробежных сил — к доминированию центростремительных, от авторитаризма — к локализму и обратно. Историк и социальный философ Александр Ахиезер разделяет российскую историю от Киевской Руси вплоть до 90-х годов двумя циклами, каждый из которых начинается с экспансии локальных ценностей и норм, а завершается укреплением авторитарной власти [2] (табл. 1). Как представляется, новейшая история сводится к экстраполяции указанных тенденций.

Бесконечные колебания подтверждают, что государство в этой стране лишено своей собственной логики, которую в западных странах называют гражданским императивом, заключающимся в подчеркивании значимости общего интереса (interet general) в отличие от интересов частных (в используемых здесь терминах гражданский императив значим в рамках согласованной власти). “Суверен гражданского общества олицетворяет конвергенцию воли отдельных лиц, когда граждане дистанцируются от своих частных интересов и подчиняют их общему благу” [3]. Напротив, российское государство само воспроизводит логику “маленького” общества. По выражению Оноре де Бальзака, “закон общего интереса [...] замещается законом интереса частного”. “Такое государство не является совокупностью институтов, но персонификацией нации, народа, в результате чего глава государства также напрямую связан с нацией, с народом” [4].

Таким образом, все зависит от частных интересов группы “своих” людей у власти: интересов фискальных, интересов в геополитической игре и т.д. Государство в “маленьком” обществе всегда ориентировав не на максимизацию ренты группы, контролирующей власть, какими бы популистскими ни были официальные слоганы. Такая целевая функция не имеет ничего общего с максимизацией благосостояния граждан общества в целом. Это государство близко к идеальному типу, который назван Дугласом Нортом эксплуататорским государством [5]. Его интересы могут временно совпадать как с усилением контроля за повседневной жизнью граждан, так и с ее либерализацией. Единственным значимым фактором следует признать политическую и социально-экономическую конъюнктуру, складывающуюся на данный момент. Вероятно, в сверхдлинных циклах Кондратьева стоит искать еще одно объяснение циклических колебаний между авторитарной моделью государства (навязанной властью) и государством — “ночным сторожем” (рассогласованной властью) [6].

Идея государства как одной из групп “своих” людей наряду с другими, единственное отличие которой заключается в значимости ресурсов, контролируемых “своими” у кормила власти, позволяет нам правильнее интерпретировать устойчивые ассоциации государства со словом “мафия” в сознании простых граждан. На первый взгляд ответы на вопрос “Что вы понимаете под словом “мафия”'?”, заданный сотрудниками ВЦИОМ в начале 90-х годов, кажутся удивительными. Более чем в двух третях ответов так или иначе упоминается государство (табл. 2) [7]!

Ассоциация государства с мафией теряет свой парадоксальный характер, как только мы вспоминаем конгруэнтность социальной организации российских групп “своих” людей и итальянской мафии. Иначе говоря, в сознании постсоветских людей государство воспринимается как группа “своих”, которая присваивает и “приватизирует” публичное, общественное пространство. И здесь не важно, какую конкретную форму принимает группа “своих”: номенклатуры, семьи президента или выходцев из КГБ. Мы видели, что такая тенденция к приватизации характерна для естественной эволюции любой группы “своих”, так как речь идет об амальгаме традиционного и “проектного” соглашений. Следовательно, приватизация общественного пространства группами “своих”, не важно, находящихся у кормила власти или нет, означает смерть еще до рождения институтов гражданского общества. Итак, тенденции к приватизации позволяют объяснить крайнюю нестабильность и постоянное разрушение институтов гражданского общества в постсоветских странах (рис. 2)

Группа “своих” стремится приватизировать и материальные ресурсы, к которым имеют доступ ее члены. Ресурсы, к которым имеют доступ члены группы “своих”, “приватизирующих” государство, значительно превосходят доступные остальным группам “своих” ресурсы. В богатой природными ресурсами России контроль над добычей нефти и газа пополняет традиционный список ресурсов эксплуататорского государства: налоги и взятки. Государство, контролируемое группой “своих”, никогда не рассматривает налоги как совершенный субститут взяток, так как последние исключают какой-либо контроль со стороны “чужих”, т.е. членов других групп “своих”. Государство обходит закон точно так же, как делают это его граждане для достижения частных целей. Вот, например, теневые тарифы, взимаемые представителями эксплуататорского государства сверх официальной таксы за услуги [8] (табл. 3).

Таким образом, уровень коррупции может служить неплохим индикатором действительной величины общества. Чем выше уровень коррупции, тем “меньше” общество, каким бы ни была его роль в геополитической игре. Согласно этому критерию, постсоветские страны значительно менее продвинуты на пути к “большому” обществу, чем многие другие. Таблицы 4 (с оценкой уровня коррумпированности государственных чиновников в % от общего числа контрактов частного бизнеса с государством [9] и 5 (с оценкой этого же уровня в абсолютных цифрах от 1 — минимальная коррупция до 10 — максимальная [10]) иллюстрирует арьергардные позиции постсоветских стран на пути модернизации.

Восприятие государства как особой группы “своих” людей, как мафии позволяет глубже понять причины экстраординарного дуализма в отношении постсоветских людей к своему государству. С одной стороны, наблюдается глубокое недоверие к институтам легальной власти и их игнорирование. Хотя результаты приводимых в табл. 6 опросов не вполне сравнимы между собой, они свидетельствуют о тенденциях к отторжению институтов государства.

Более того, если в “большом” обществе недоверие к одному из институтов государства не исключает доверия к другим (в результате дифференцированного характера доверия), то в России наблюдается недоверие к государственным институтам в целом. “Демократия не требует, чтобы индивиды доверяли всем институтам, но она предполагает, что они считают возможным доверять по крайней мере тем институтам, которые способствуют защите их интересов” [11]. В “маленьком” обществе не выполняется даже это последнее условие.

* % доверяющих тем или иным институтам (Rose R., “Distrust as an Obstacle to Civil Society” // Studies in Public Policy, n°226, 1994, p. 14).

** % тех, кто скорее доверяет этим институтам (Мансуров В. [под ред.], Указ, соч., с.9).

*** % позитивных ответов на вопрос “В какой мере тот или иной институт заслуживает доверия?” (“Пять месяцев с Путиным” http://www.polit.ru, 13.06.2000, данные ВЦИОМ).

**** % имеющих позитивное восприятие того или иного института (Die Zeit, 30. Juli 1998, S.I2, данные Friedrich-Ebert-Stiftung по западным землям Германии).

С другой стороны, государство само действует по тем же правилам, что используются россиянами для организации их повседневной жизни. Выражаясь аллегорически, государство — своего рода двойник “маленького” общества, двойник-монстр (double monstrueux). “Двойник-монстр воплощает собой все то, к чему каждый человек одновременно и стремится, и испытывает отвращение, чего он хочет достичь и от чего избавиться” [12]. Постсоветские люди с ненавистью относятся к государству, потому что оно воспроизводит логику группы “своих” и поэтому рассматривает граждан как “чужих”. Но в то же время постсоветские люди неспособны избавиться от такого государства, в котором материализуется их собственный образ жизни, их собственные взгляды и поведение. Навязанную или рассогласованную власть следует признать обратной стороной любого “маленького” общества. То есть такое государство становится идеальным “двойником-монстром” “маленького” общества.

В данном контексте мы можем позволить себе сделать несколько ремарок относительно феномена нынешнего Президента РФ Владимира Путина. Использование термина “феномен” отнюдь не случайно, ибо широкая поддержка действий Президента никак не связана с ощутимыми на уровне повседневной жизни результатами проводимой им политики. Владимир Путин был избран Президентом, так и не представив внятной экономической, политической или социальной программы (да и до сих пор такая программа не была предложена). Вопреки этому более двух третей россиян (69% в апреле 2000 г., 71% в мае 2000 г., 75% в феврале 2001 г. [13]) лично доверяют своему Президенту. Однако ошибочно объяснять такое беспрецедентно высокое доверие харизмой лидера, так как только 3% россиян испытывают восхищение его личностью. Доминирующее в общественном сознании отношение к Президенту можно свести к следующей фразе: “Я не могу сказать о нем ничего плохого” (табл. 7 с ответами на вопрос “Как вы определите свое отношение к В. Путину?”). 49% россиян не испытывают никакого беспокойства относительно близости нынешнего Президента к “семье” предыдущего, Б. Ельцина, и зависимости от этой группы “своих” (табл. 8). Как обвинять другого в том, чем пользуются в своей повседневной жизни? Перед лицом парадоксального доверия к главе государства нам остается лишь предположить, что объяснение заключается в колебаниях между стремлением быть похожим на него и ненавистью. “Он такой же, как и мы” (32% россиян чувствуют симпатию к своему Президенту, ср. латинское слово sympatia, означающее “факт испытывания тех же чувств”) [14]. Впрочем, дуальный характер отношения к Президенту неизбежно рано или поздно проявится, и доверие к главе легальной власти быстро уступит место ненависти, как это произошло с предыдущим Президентом.

Хотя социально-экономическая программа Президента не была четко сформулирована и обсуждена в ходе публичных дебатов, его действия позволяют предположить, что он воспринимает проблемы “разорванного” общества под углом тенденций к регионализации и “разрыву” имперской России. Учитывая такую специфику восприятия, следует ожидать либо дальнейшего укрепления властной верти кали на основе авторитарной власти [15], что вполне впишется в циклы российской истории (после господства раннего соборного идеала, умеренного раннего авторитарного идеала и идеала раннего компромисса, сменившихся во время эпохи Б. Ельцина), либо к поиску институтов-“посредников” между государством и “маленьким” обществом. Учитывая специфику правил игры, которые исповедует эксплуататорское государство, и значительную зависимость от международных финансовых и сырьевых рынков (Россия является одним из крупнейших заемщиков), поиск посреднических институтов может свестись к копированию чилийской модели образца 70-80 годов или некоторых элементов китайской модели 80-90-х годов. В этих странах рынок играл роль субститута гражданского общества как механизма социальной и политической интеграции (рис. 3).

Подчеркнем, что речь может идти о локальном и международном, но не национальном рынке. Возникновение национального рынка в рамках “маленького” общества исключено, как мы показали выше [16]. Иначе говоря, складывающаяся на сегодня ситуация не дает оснований надеяться на прекращение колебаний между авторитаризмом и локализмом, навязанной и рассогласованной властью.

Возвращаясь к поставленному во введении вопросу относительно того, уместно ли в постсоветском контексте использование термина “мафия”, мы можем следующим образом резюмировать проделанный анализ. Нет сомнения, что организованная преступность является неотъемлемой частью постсоветского пейзажа. Более того, вне зависимости от региона или сферы деятельности в основе организованной преступной деятельности лежат одни и те же принципы, нормы, понятия. Нормы, рожденные тюремной средой (понятия), и судьи, ответственные за их применение (воры в законе, авторитеты и смотрящие), являются своеобразным каркасом любой теневой или криминальной деятельности в России. Собственно, организованный характер преступности как раз и заключается в наличии общего нормативного пространства и теневого правосудия. Однако российские криминальные организации существенно отличаются от собственно мафии. Например, в российской криминальной среде нет аналога Coupole — региональных и межрегиональных комиссий (сходки воров в законе не носят регулярного характера и их деятельность менее формализована). Основная организационная единица российского криминалитета — бригада, начисто лишена патриархальной и “домашней” атмосферы мафиозной семьи, коски (cosca) и т.д. Таким образом, если оставаться на уровне структурного и организационного анализа, то мы вынуждены признать отсутствие мафии в постсоветском мире. Это слово следовало бы признать красивой метафорой.

Напротив, когда на первый план выходит социологический анализ организованной преступности, то сразу же становятся очевидным и конгруэнтность, сродство двух “маленьких” обществ, сицилийского и постсоветского. Именно в институциональном контексте “маленького” общества формируется мафиозная ментальность, дух дискриминации “чужих”, тех, кто не входит в круг “своих” людей. “Мафия — это прежде всего ментальная привычка, образ мышления... Она отражает скорее идею, чем особый тип организации” [17]. Мафиозная ментальность господствует там, где превращение “маленького” общества в “большое” оказывается незавершенным. Организованная преступность материализует и доводит до крайних форм идею организации повседневной жизни в постсоветском обществе в целом. Вот почему она становится еще одним “двойником-монстром” простого постсоветского человека, не менее совершенным, чем государство. Умножение числа двойников вследствие воспроизводства одной и той же модели социальной организации в различных сферах деятельности (от государственного строительства до криминальной деятельности) не должно удивлять. Отсутствие четких границ между сферами деятельности существенно облегчает этот бесконечный процесс “клонирования” менталитета “маленького” общества.

Постсоветские люди испытывают ненависть к криминальным элементам, но эта ненависть естественным образом сосуществует в их сознании с желанием походить на них. Криминальные элементы называются россиянами в числе трех социопрофессиональных групп, которые в наибольшей мере выиграли от реформ 90-х годов [18] (табл. 9).

Напомним, что речь идет о реформах, результаты которых позитивно оцениваются лишь 8,6% россиян (0,7% россиян считают, что реформы полностью соответствуют их интересам, 7,9% — что более или менее соответствуют) [19]. Несмотря на это, слова “крутой”, “круто”, используемые обычно для описания представителей криминального мира, которым сопутствует успех, прочно вошли в повседневную речь 90-х годов и получили исключительно уважительный оттенок. Прилагательное “крутой” стало синонимом человека сильного, богатого, не останавливающегося перед насилием и умеющего подчинить своей воле других людей, — “чужих”. Если вы спросите обычную девушку-подростка об идеале ее друга, она, вероятно, воспроизведет образ “крутого парня”, причем не важно, будет ли при этом сделан акцент на чисто криминальном характере его занятий или нет. В качестве гипотезы можно предположить, что тенденция к ненависти, отторжению “двойников-монстров” преобладает в тех случаях, когда шансы на то, чтобы стать похожим на них, “приватизировать” их, расцениваются как маловероятные. А стремление походить на двойника, разом теряющего свои “монструозные” черты, — когда появляются шансы сделать его “своим” или же самому стать подобным “крутым парнем”.

Акцент на нормах как на ключевом элементе мафиозной организации позволяет использовать новые методы криминалистического расследования. Такой подход вполне вписывается в последние тенденции развития уголовного права, например, в Италии. В частности, статья 416’ Уголовного кодекса Итальянской Республики предусматривает уголовную ответственность за членство в мафиозных организациях, определяемое как подчинение требованиям некоторых норм: правила молчания (omerta), отказ от любых контактов с органами официального правосудия и т.д. С этой точки зрения организованную преступность отличает именно наличие общего нормативного пространства. Когда сбор информации о преступлении затруднен или невозможен, следователи могут перенести акцент на изучение социального поведения подозреваемых в его совершении лиц. Если в повседневном поведении индивида встречаются элементы криминальной субкультуры (а это определяется и косвенным методом, — с помощью интервью или анкетного опроса), то данный факт мог бы служить дополнительным основанием для дальнейших расследований его деятельности [20]

* * *

Одновременное существование двух “двойников-монстров” “маленького” общества, государства и организованной преступности, обусловливает их конкуренцию, потому как они оба нацелены на одно и то же: обеспечение порядка на основе правил, попятных населению, поддержание “маленького” общества в состоянии равновесия. Следовательно, существует лишь один рынок защиты, на котором государство и организованная преступность предлагают товары-субституты. Учитывая, что на данном рынке присутствуют только два продавца, он далек от совершенно конкурентного [21]. Скорее он близок по своим характеристикам к олигополии, отличающейся нестабильностью и несовпадением равновесия(й) с оптимумом по Парето [22]. “То есть они (воры, авторитеты) оградят тебя от беспредела — но ты будешь платить определенную ставку ворам. То же самое, если ты обратишься под крышу в официальные органы — в РУОП и в другие организации... В органах (ставка) где-то на 15 процентов выше... А эффективность защиты и правосудия? Нулевая. И там и там? И там и там то же самое, разницы никакой. Потому что у меня на воле у самого была государственная охрана, я имел восемь телохранителей лично, которые имели огнестрельное оружие, которые имели право применять его для защиты, но мне также приходилось обращаться к ворам — ну, были такие случаи, что мне приходилось обращаться и к ним. Но, в принципе, эффект — никакой. И там и там — они между собой лучше ладят, чем я с ними. Крыша, секьюрити — они между собой быстро находят общий язык — дескать, вы не трожьте здесь, а мы не будем трогать там” [23]. Как свидетельствуют приведенные выше ассоциации со словом “мафия”, государство и организованная преступность воспринимаются в сознании простых постсоветских людей как одно и то же, Quisti е la stressa cosa — Cosa nostra.

Экономическая стагнация обостряет конкуренцию двух “крыш” за становящиеся более редкими ресурсы. Если в начале 90-х годов государство еще могло позволить организованной преступности контролировать некоторые банки [24], то безжалостная борьба государства с альтернативной “крышей”, без сомнения, будет одним из символов первого десятилетия XXI в. К сожалению, без глубокой реформы самого русского (советского) постсоветского государства эта борьба рискует превратиться в войну между двумя мафиями, одинаково далекими и одинаково близкими населению. В лучшем случае в ее результате будет обеспечено сохранение порядка в “маленьком” обществе: ситуация будет находиться в рамках приемлемого, терпимого, ценой отказа от модернизации. В худшем же случае борьба против организованной преступности приведет к разрушению прежнего порядка, не сопровождающемуся становлением нового, цивилизованного порядка. В руках государства находится инициатива в этой партии, которую можно выиграть, либо надеясь на ошибки противника, либо используя совершенно новую стратегию. Привычное e2-e4 приведет не только к воспроизводству “маленького” общества, не только обусловит поражение в партии, но и поставит под вопрос перспективы страны как таковой.

Как нам представляется, первый ход был именно e2-e4...

1. Данный тезис объясняет циклические колебания легальной власти: от навязанной, вплоть до тотальной, до рассогласованной и обратно.

2. Ахиезер А., Указ. соч.

3. Boltanski L., Thevenot L., Op. cit., p. 137-138.

4. Touraine A., “La parole et le sang”, p. 205, (курсив наш. — А. О.).

5. North D., “Structure and Change in Economic History”, p. 22-24. Структура эксплуататорского государства детально анализируется в: Олейник А., “Институциональная экономика”, глава 11, лекция 22.

6. Интересно, что либеральный идеал государства зачастую понимается российскими либералами именно как локальный идеал. См., например, идеи Виталия Найшуля, одного из видных представителей российского либерализма, касательно возрождения до-имперской России (России городов) и локального рынка (Найшуль В., “Рубеж эпох. Рассуждения экономиста в канун грядущей смены политического режима” // http://www.polit.ru, 10.03.2000).

7. Levada Yu., Op. cit., p.41. См. также таблицу с ассоциациями заключенных со словом “государство”.

8. Kaufman D., “Corruption in transition economies”, in Newman P. (ed.), “The New Palgrave Dictionnary oj Economics and the Law”, London: Macmillan, 1998, vol. 1, p. 524 (данные получены на основе опроса 50 российских предпринимателей, осуществленного в 1996 г.).

9. Ibid., p. 523 (данные Мирового банка). Отметим в скобках, что советник Президента РФ по экономическим вопросам Андрей Илларионов как-то сказал, что Россия значительно ближе к странам Магриба, чем это обычно думают.

10. Источник: http://gazeta.ru от 27.06.2001 (данные международной неправительственной организации Transparency International).

11. Rose R., “Distrust as an Obstacle to Civil Society”, p. 5.

12. Girard R., Op. cil., p. 230.

13. Источник данных, используемых в данном параграфе: “Отношение к Владимиру Путину” // http://www.polit.ru ; “Путин: надежды и ожидания” // http://www.polit.ru/documents/407923.html , “Как россияне любят Путина” // http://www.polit.ru/documents/406154.html (результаты опросов ВЦИОМ). Интересно отметить значимость для общественного сознания относительно доверия Президенту следующего аргумента: “У него слова не расходятся с делом”. Хотя без ожидания соответствия между словами и реальными действиями невозможно доверие как норма повседневной деятельности (см. раздел 2.4), такое ожидание недостаточно для возникновения институционального доверия как ключевого элемента демократии. Парадоксально, но советские люди 30-х годов аналогичным образом объясняли свое восхищение Сталиным: “У него слова не расходятся с делом” (см.: Лебина И., Указ. соч., с. 157).

14. “Наш президент — один из нас и выросший среди нас. Лично в нас это вселяет надежду”, — так заканчивается статья о Президенте в одной из наиболее массовых российских газет (Стешин Д., Кругов А., “Секретный дневник Путина” // Комсомольская правда от 13.03.2001).

15. Заметим, что опасность становления авторитаризма все еще недооценивается общественным сознанием в России.

Источник: “Как россияне любят Путина” http://www.polit.ru/documents/ 406154.html (данные ВЦИОМ).

16. Назначение Андрея Илларионова, крайнего либерала, на пост главного экономического советника Президента РФ, а также поддержка, которой он пользуется со стороны последнего, служат дополнительными аргументами в пользу такого сценария.

17. Schiavo G., Op. сit., р. 21.

18. Мансуров В. (под ред.), Указ, соч., с. 16.

19. Там же.

20. Мы попытались применить подобный подход к анализу природы вывозимых из России капиталов: имеют ли они криминальную, внелегальную или легальную природу? Нами была предложена методика, позволяющая использовать для этого информацию о поведении оператора сделок по вывозу капитала в ряде повседневных ситуаций: за рулем автомобиля, связанных с участием родственников в бизнесе, с выбором секретаря и т.д. Краткий обзор методики дан в: Гвоздева Е., Каштуров А., Олейник А., Патрушев С., Указ. соч. Работы по совершенствованию методики в настоящее время продолжаются благодаря финансированию Institut des Hautes Etudes de la Secitrite Interieure (IHESI, Париж).

21. Ср. выводы Питера Рейтера о конкурентном характере теневых рынков защиты в США: Renter P., “Disorganized Crime. The Economics of the Visible Hand”, Cambridge: the MIT Press, 1983.

22. Параметры равновесия Курно зависят от реакции двух конкурентов на каждое действие друг друга.

23. Интервью № 25. Относительно слова РУОП в криминальных кругах ходила шутка: “Региональное Управление Организованной Преступности”.

24. По данным Управления по борьбе с организованной преступностью МВД РФ за 1993 г., 14 воров в законе и авторитетов контролировали 79 московских банков. Например, авторитет Виктор Коледов (Губа) держал под контролем один из филиалов Сбербанка, банк Национальный кредит, Геолбанк, Хэлпбанк (Источник: FLB — FreeLance Bureau, http://www.kompromat.ru).