Что касается российской криминологии, то она в течение многих десятилетий существовала в условиях изоляции от мировой науки и под жестким политическим и идеологическим контролем. Только в конце 80-х годов благодаря горбачевской “перестройке” появилась возможность свободной исследовательской и преподавательской деятельности, научных контактов с зарубежными коллегами (они были и раньше, но носили очень ограниченный, официальный и взаимонастороженный характер). Вместе с тем вхождение российской криминологии в мировую науку происходит медленно и с трудом. Тому есть ряд причин:

— наличие языкового барьера;

— отсутствие денежных средств у российских криминологов для поездок.в другие страны и для приобретения зарубежной научной литературы;

— низкие финансовые возможности закупки профессиональной иностранной литературы научными и национальными библиотеками;

— очень плохо обстоят дела с переводами профессиональной литературы как на русский язык, так и с русского языка, в силу чего мы мало знакомы с трудами зарубежных коллег, а работы российских авторов практически не известны за рубежом (редкие исключения лишь подтверждают общее правило).

Последнее обстоятельство объясняется тем, что на Западе сложилось твердое убеждение в отсутствии признаков научности в трудах российских криминологов. Запад убежден, что в Советском Союзе и в Советской России существовала только одна официальная точка зрения — коммунистическая: преступность есть результат “пережитков буржуазного сознания” и “капиталистического окружения”. Во многом такой взгляд и такое отношение к российской криминологической мысли оправдан. Вместе с тем с 60-х годов в Советском Союзе все активнее развивалась легальная, но не очень одобряемая партийно-государственным официозом “параллельная” теоретическая и эмпирическая криминология, накапливающая шаг за шагом эмпирические данные и выдвигающая нетрадиционные для советской идеологии теоретические объяснения преступности как социального феномена, как проявления девиантности, обусловленного социальными факторами (экономическое и социальное неравенство, социальные противоречия и конфликты и т. п.). Примерялись к российским условиям концепции Э. Дюркгейма и Р. Мертона, Э. Сатерленда и теория стигматизации и др. Да и за последние “посткоммунистические” годы вышло немало достойных внимания трудов.

Остановимся на некоторых ключевых проблемах современной криминологии, высказывая свою точку зрения и обращаясь к зарубежным публикациям.

Во избежание недоразумений следует подчеркнуть: социология девиантности (девиантология) не подменяет криминологию и не заменяет ее. У каждой из этих наук — свой предмет, и та, и другая — социальные, “социологические” науки. Их соотношение (от общего к частному) таково: социология — социология девиантности (девиантология) — криминология.

Между тем постмодернистская криминология, равно как постмодернизм в социологии, в значительной степени учитывает социальные реалии конца уходящего столетия: глобализация и “фрагментаризация” социальных процессов (включая преступность (Findlay M. The Globalization on Crime: Understanding Transnational Relationships in Context. Cambridge, 1999)), виртуализация общества, “девиантизация” общественной жизни (Higgins P., Butler R. Understanding Deviance. Me Graw-Hill Book C”, 1982. P. 8), кризис традиционных методов социального контроля (Luhmann N. Beobachtungen der Moderne. Opiaden, 1992), кризис веры в социальный прогресс, порядок, вообще “переоценка ценностей” (Луман Н. Теория общества (вариант San Foca'89)//Теория общества: Фундаментальные проблемы. M., 1999. С. 196—235). Постмодернистская криминология чрезвычайно интересна и в методологическом плане: рассмотрение преступности и девиантности с позиций общенаучных концепций (общая теория систем, “теория катастроф”, “теория хаоса”, неравновесная термодинамика и бифуркации), а также использование дискурсивного анализа и понятия аутопоэтической системы (введено Хумбертом Матураном, активно развивалось в социологии Никласом Луманом).

Значительные эвристические возможности рассмотрения предмета криминологии с позиций более широких общенаучных концепций, включая общую теорию систем, синергетику, теорию катастроф, неравновесную термодинамику и т. п., мы утверждали еще в 70-е — 80-е годы (Гилинский Я. Некоторые вопросы методологии криминологических исследований//Теоретические проблемы изучения территориальных различи и в преступности: Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Вып. 817 / Под ред. Э. Раска. Тарту, 1988. С. 102-110). Нами также предпринимались попытки использовать общенаучные подходы в анализе социального насилия и насильственных преступлений (Гилинский Я. 1) Социология насильственной преступности//Теоретические проблемы изучения территориальных различий в преступности: Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Вып. 859 / Под ред. Э. Раска. Тарту, 1998. С. 20-33; 2) Насилие: природа или история // На перепутьях истории и культуры / Под ред. В. Голофаст. СПб., 1995. С. 206-228): мир един; неживое, живое и социальное подчиняется одним и тем же общим закономерностям с некоторым “наращиванием” (биологические закономерности “над” физическими, социальные “над” теми и другими) и модификациями.

Одно из методологических убеждений современных социологии и криминологии: нет и не может быть одной “единственно верной” парадигмы. В соответствии с принципом дополнительности Н. Бора лишь совокупность теоретических концепций, в том числе противоположных, способна отчасти отразить изучаемый предмет. Отсюда и выбранный нами эпиграф. Напомним, что крайний вариант методологического плюрализма со знаменитым “anything goes” (“все сойдет”) был обоснован Полем Фейерабендом (Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1986).

Неудивительно (и небезынтересно для российских коллег), что марксистская концепция освещается во всех зарубежных трудах по криминологии, а для радикальной (критической) криминологии является базисной (Sumner С. The Sociology of Deviance // Obituary. New York, 1994). Имя К. Маркса ставят рядом с Э. Дюркгеймом как двух “грандов” социологического направления в криминологии — девиантологии (Brown S., Esbensen F.-A., Geis G. Criminology: Explaining Crime and its Context; Hulsman L. Critical Criminology and the Concept of Crime// Contemporary Crisis. 1986. N10. P. 63-80).

Что есть преступление (а в конечном счете — преступность), определяет законодатель конкретного государства в конкретное время, отражая интересы правящего меньшинства — власти. То, что объявляется преступным в одном государстве в определенное время, может не считаться преступлением в другом государстве или в другое время. Преступление и преступность — понятия релятивные, конвенциональные, они суть социальные конструкты (The Problem of Crime. P. 13-14; TierneyJ. Criminology: Theory and Context. P. 14-15;

Hulsman L. Critical Criminology and the Concept of Crime; Sarkan S. Criminology. A Sociological Understanding. New Jersey, 1997. P. 15.). Это не означает, что у криминологии как науки о преступности нет своего предмета (а следовательно, и права на существование), а означает лишь то, что предмет криминологии — один из социальных конструктов, лишь отчасти отражающий некоторые социальные реалии (одни люди убивают других, одни люди завладевают вещами других, одни люди обманывают других и т. п.; при этом те же самые по содержанию действия могут не признаваться преступлениями: убийство “врага” на войне или “преступника” по приговору суда, завладение вещами другого “по закону” или по решению суда, обман государством своих граждан и т. п.).

Вот эта двойственная “природа” преступления (преступности): с одной стороны, реальный вред (harm), с другой — предусмотренность уголовным законом (конвенциональность) обусловливает сложность определения преступления (преступности), о чем автор писал более 20 лет назад (Гилинский Я. Преступность как социальное явление // Преступность и ее предупреждение / Под ред. Я. Гилинского. Л., 1978. С. 15.).

Как справляется с этой двойственностью мировая криминология? Прежде всего дается “легальное” (правовое) определение преступления. Классической считается формула, предложенная Таппаном: “Преступление есть умышленное нарушение уголовного закона, совершенное не для защиты или оправдания, и наказуемое государством” (Tappan P. Who is Criminal? // American Sociological Review. 1947. N 12. P. 100.). Иначе говоря, поведенческий акт является преступным, пока и поскольку он нарушает уголовный закон (Brown S., Esbensen F.-A., Geis G. Criminology: Explaining Crime and its Context. P. 18). Наряду с этим преступление есть “социальная конструкция”, “идеологическое осуждение”, “историческое изобретение” (The Problem of Crime. P. 7-18).

В зарубежной криминологии рассматриваются такие характеристики преступления, как форма нормального поведения (впервые эта мысль была высказана еще Э. Дюркгеймом), нарушение поведенческих норм, форма девиантного поведения, всеми осуждаемое поведение, нарушение прав человека, наличие социального вреда, социального ущерба, форма неравенства, ограничение возможности “инaкoдeйcтвия” (Barac G. Integrating Criminologies. P. 22-26.). Двe последние характеристики особенно активно отстаиваются в последнее время постмодернистской криминологией, которая, в частности, рассматривает социальный конструкт “преступление” как порождение власти в целях ограничения иных, не принадлежащих к власти, индивидов в их стремлении преодолеть социальное неравенство, вести себя иначе, чем предписывает власть.

Для большинства зарубежных криминологов, и мы не можем с ними не согласиться, границы преступного и непреступного, девиантного и “нормального” условны и подвижны (релятивность преступления и преступности), являются результатом “договоренности”, закрепленной законодателем в нормах уголовного права (конвенциональность преступления и преступности). Иначе говоря — преступление и преступность есть социальный конструкт. Попытка наглядно представить процесс конструирования “девиантности” и “преступности” как результат социального согласия (agreement) — несогласия (disagreement) с учетом причиняемого вреда (harmful) была предпринята Хаганом (Hagan) и получила название “пирамида Хагана”, развитая позднее до “криминальной призмы” (Lamier M., Henry S. Essential Criminology P. 21-29).

Основной вопрос, дебатируемый криминологами: что отражает регистрируемая преступность? Большинство современных авторов весьма скептически относятся к данным официальной статистики. И дело не столько в естественной латентности, сколько в селекции, осуществляемой полицией и уголовной юстицией, когда в ее жернова попадают “nuts, sluts and perverts” (пьяницы, неряхи и извращенцы), по образному выражению A. Liazos, а огромный пласт “беловоротничковой”, “элитарной”, “респектабельной” преступности остается вне “поля боя”.

Нам это хорошо известно и понятно по нашему российскому опыту.. Остается добавить, что по результатам ежегодных викти-миологических опросов населения Санкт-Петербурга Центром девиантологии Института социологии РАН за последние годы растет уровень искусственной латентности. Об этом же в общероссийском и региональном масштабах свидетельствует фантастический “рост” раскрываемое™ преступлений (в России с 46,9% в 1992 г. до 74,4% в 1998 г.). Это возможно лишь при массовом сокрытии от регистрации множества “неочевидных” преступлений.

Другая проблема: насколько соотносятся состояние и динамика преступности в мире с восприятием прессой, Mass Media, а с их помощью — населением. Начало дискуссии по этому вопросу положила в 1973 г. работа С. Коэна (“Folk Devils and Moral Panics”) (Cohen S. Folk Devils and Moral Panics. 2 nd. Oxford, 198). С точки зрения Коэна и его многочисленных последователей, широко распространенный страх населения перед преступностью (“моральная паника”) вызван не столько ее ростом, сколько бесконечным запугиванием населения средствами массовой информации, и прежде всего телевидением (Jones S. Criminology. P. 66-84).

Самостоятельной темой является проблема организованной преступности. Здесь мы вынуждены лишь отослать заинтересованного читателя к нашим работам (Организованная преступность в России: Теория и реальность/ Под ред. Я. Гилинского. СПб., 1996; Gilinskiy Y. Organized Crime in Russia: Theory and Practic// Security Journal. 1997. № 9. P. 165-169).

Неудивительно, что большинство зарубежных криминологов отказываются от бесконечного поиска “причин” преступности и их умножения, обосновывая тезис “корреляции против преступности” (correlation versus causation) (Winfree L. Т., Abadinsky H. Understanding Crime. Theory and Practice. Chicago, 1996. P. 9-11), показывая, что “причиной” преступлений является... уголовный закон (Maxim P., Wiitc/iead P. Explaining Crime. Fourth Edition. Butterworth — Heincmann, 1998. P. 21). И правда: достаточно отменить уголовное законодательство, как преступность немедленно “ликвидируется”. Впрочем, еще древние римляне знали: ex senatusnonsultis et plebiscitis crimina exercentur (преступления возникают из сенатских и народных решений)...

С нашей точки зрения, отстаиваемой с 70-х годов (Гилинский Я. 1) Преступность как социальное явление. С. 13-29; 2) Проблемы причинности в криминологической науке // Сов. государство и право. 1986. № 8. С. 67-71), принципиально невозможно “отыскать” причину преступности и только преступности, поскольку она суть искусственный социальный конструкт, не определяемый качественными особенностями per se. Нельзя, очевидно, найти специфическую причину конструкта, причудливо меняющегося в пространстве и во времени по воле законодателей. В современных государствах “преступность” охватывает качественно различные типы поведения — от карманной кражи до международного терроризма, от сексуальных домогательств до экологических преступлений, которые также не могут иметь общую “причину” (кроме уголовного закона).

Это не значит, что само конструирование преступности и “преступность” в ее законом определенных границах ничем не детерминированы. Факт конструирования “преступности” объясняется рядом социальных, и прежде всего политических, факторов (интересы власти, правящего меньшинства, поиск “козла отпущения”, интеграция общества против такого “козла”, основание для содержания полиции и уголовной юстиции и многое другое).

Социальные девиации проявляются через дсвиантное поведение, в том числе такое, коему присвоен статус (наклеен ярлык) “преступного”. Девиантное поведение, нарушающее социальные нормы, имеет сложную “полипричинную” обусловленность, которую можно, вслед за М. H. Гернетом (1926), обозначить как “весь социально-экономический строй”. Ясно, однако, что “весь социально-экономический строй” порождает зсесоциальные феномены, а отнюдь нетолько преступность и даже не только девиантность в целом.

Конечно, можно назвать факторы, наиболее “сильные” в объяснении некоторых закономерностей и динамики преступности. Так, в современной “структурной” криминологии активно изучается зависимость преступности и отдельных ее видов от пола, возраста, класса, расы (этнической принадлежности) (Brown S., Esbensen F.-A., Geis G. Criminology: Explaining Crime and its Context. P. 137—157; Mcssersclunidt J. Crime as Structured Action. Gender, Race, Class, and Crime in the Making. SAGE Publications, Inc, 1997; Hagan J. Structural Criminology. New Jersey, 1989). Более глубоким является обращение к социальному и экономическому неравенству как объяснительной модели (Maxim P., Whitchead P. Explaining Crime. P. 301—330; Messerschmidt J. Crime as Structured Action. Gender, Race, Class, and Crime in the Making; Hagaii J. Structural Criminology).

С нашей точки зрения, важным “криминогенным” и “девианто-логенным” фактором служит противоречие между потребностями людей и реальными возможностями (шансами) их удовлетворения, зависящими прежде всего от места индивида или группы в социальной структуре общества, иначе говоря, степень социально-экономической дифференциации и неравенства. Чем ниже респонсивность общества — его способность удовлетворять потребности людей (A. Etzioni), тем выше уровень девиаций, включая преступность. Чем выше разрыв между богатыми и бедными (децильный коэффициент: соотношение доходов 10 % самых богатых и 10 % самых бедных в популяции), тем выше уровень девиантности, в том числе преступности. Динамика децильного коэффициента (от 4,4 в 1990 г. до 15,0 в 1995 г.) и преступности (от уровня 1242 на 100 тыс. населения в 1990 г. до 1863—в 1995 г.) в России вполне укладывается в эту схему.

Фиксируемый социологами (N. Luhmann) и криминологами (J. Young) процесс перехода общества от иерархических отношений к отношениям функциональной дифференциации с метокодом включения/исключения (inclusive/exclusive) означает, что “некоторые люди будут личностями, а другие только индивидами, что некоторые будут включены в функциональные системы, а другие исключены из них, оставаясь существами, которые пытаются дожить до завтра” (Луман Н. Глобализация мирового сообщества: как следует системно понимать современное общество // Социология на пороге XX века: Новые направления исследований. М., 1998. С. 107). Это создает мощную социальную базу для дальнейшей эскалации негативных девиаций (Там же; YoungJ.The Exclusive Society. SAGE Publications Ltd, 1999; Слоте and Social Exclusion/ Eds. Finer C., Nellis М. Blackwell Publishers Ltd, 1997; A Dangerous Class. Scotland and Sl.Pelcrsburg: Life on the Margin. Edinburgh, 1998).