Яков Гилинский

Человечество во все времена пыталось воздействовать на носителей девиантного (отклоняющегося от принятых в данном обществе норм) поведения (преступников, пьяниц, наркоманов, мошенников, а то и “ведьм”) с целью их наказать, “перевоспитать” или уничтожить. За многие века были перепробованы все возможные средства “воздействия”, включая пытки, одиночное заключение, каторгу, квалифицированные виды смертной казни — распятие, четвертование, колесование, сожжение заживо, замуровывание живьем, забивание камнями насмерть, заливание расплавленного металла в горло и т. п. Но преступность и иные виды девиантного поведения постоянно воспроизводились, сохранялись, подчас лишь возрастая в количестве и “зловредности” (достаточно вспомнить современный терроризм). И это неудивительно, ибо все нефункциональные, неадаптивные формы человеческой жизнедеятельности давно элиминированы (прекратили свое существование) в процессе эволюции. А то, что сохранилось, — адаптивно, функционально, а потому — вспоминая Гегеля — и “разумно” (т. е. имеет основания, причины существования).

Со второй половины минувшего ХХ века в большинстве цивилизованных стран наконец-то осознается “кризис наказания”, кризис уголовной политики и уголовной юстиции, кризис полицейского контроля.

“Кризис наказания” проявляется, во-первых, в том, что после Второй мировой войны во всем мире наблюдается рост зарегистрированной преступности, несмотря на все усилия полиции и уголовной юстиции. Во-вторых, человечество перепробовало все возможные виды уголовной репрессии без видимых результатов (неэффективность общей превенции). В-третьих, как показал в 1974 году норвежский криминолог Т. Матисен, уровень рецидива относительно стабилен для каждой конкретной страны и не снижается, что свидетельствует о неэффективности специальной превенции. Кстати говоря, и в России уровень рецидива удивительно стабилен: в течение 1875–1883 годов — 15–19 процентов, 1884–1912 годов—16–22 процента, 1988–2001 годов — 22–34 процента. Рост в два раза более чем за 100 лет, с одной стороны, не столь уж и значителен (за это время успели смениться три социально-экономических строя!), с другой — свидетельствует лишь о не эффективности предпринимаемых обществом и уголовной юстицией усилий. В-четвертых, по мнению психологов, длительное (свыше пяти-шести лет) нахождение в местах лишения свободы приводит к необратимым изменениям психики человека. Впрочем, о губительном (а отнюдь не “исправительном” и “перевоспитательном”) влиянии лишения свободы на психику и нравственность заключенных известно давно. Об этом подробно писал еще в 1930 году профессор уголовного права М. Н. Гернет в книге “В тюрьме: Очерки тюремной психологии”. Тюрьма служит школой криминальной профессионализации, а не местом исправления.

Осознание неэффективности традиционных средств контроля над преступностью, более того — негативных последствий такого распространенного вида наказания, как лишение свободы, приводит к поискам альтернативных решений как стратегического, так и тактического характера.

Во-первых, при полном отказе от смертной казни в цивилизованном обществе (по этому критерию США — не очень цивилизованное государство, да простят меня мои американские друзья и коллеги) лишение свободы становится “высшей мерой наказания”, применять которую надлежит лишь в крайних случаях, в основном при совершении насильственных преступлений и только в отношении взрослых (совершеннолетних) преступников. Так, в Германии в середине 90-х годов доля приговоренных к реальному (безусловному) лишению свободы составила лишь 11,5 процента от общего числа осужденных, тогда как к штрафу приговорили 83,4 процента. В Японии в течение 1978–1982 годов к лишению свободы приговаривались лишь 3,5 процента осужденных, к штрафу же — свыше 95 процентов. Это вполне продуманная политика, ибо “в результате этого не происходит стигматизация лиц, совершивших преступные деяния, как преступников. Смягчаются сложности ресоциализации преступников после их чрезмерной изоляции от общества и таким образом вносится значительный вклад в предупреждение рецидива” [1].

Расширяется применение иных — альтернативных лишению свободы — мер наказания (ограничение свободы, в том числе с применением электронного слежения; общественные работы и др.).

Во-вторых, в странах Западной Европы, Австралии, Канаде, Японии преобладает краткосрочное лишение свободы. Во всяком случае — до двух-трех лет, т.е. до наступления необратимых изменений психики. Так, в середине 90-х годов в Германии осуждались на срок до шести месяцев 21 процент всех приговоренных к лишению свободы, на срок от шести до двенадцати месяцев— еще 26 процентов (т.е. всего на срок до одного года — около половины всех приговоренных к тюремному заключению). К сроку от одного года до двух лет были приговорены 38,5 процента осужденных. Таким образом, в отношении 85,5 процента всех приговоренных к лишению свободы срок наказания не превышал двух лет. На срок от двух до пяти лет были осуждены13,3 процента, и только 1,2 процента — более чем на пять лет [2]. В Японии в1994 году на срок до одного года были осуждены 26,5 процента всех лиц, приговоренных к лишению свободы, от одного года до трех лет — 68,8 процента, а свыше пяти лет — 1,3 процента [3].

В России же в 1996 году срок до одного года получили 16,1 процента всех приговоренных к лишению свободы, от одного года до двух лет — 23,1 процента (т.е.всего до двух лет — 39,2 процента), от двух до пяти лет — 47,1 процента и свыше пяти лет — 13,7 процента (в 10 раз больше, чем в вышеназванных государствах) [4]. При этом за тяжкие насильственные преступления (убийство, причинение тяжкого вреда здоровью, изнасилование) в России приговариваются к лишению свободы всего 1,3–1,8 процента всех осужденных.

В-третьих, поскольку сохранность или же деградация личности существенно зависят от условий отбывания наказания в пенитенциарных учреждениях, постольку в современных цивилизованных государствах поддерживается по возможности достойный уровень существования заключенных (нормальные питание, санитарно-гигиенические и “жилищные” условия, медицинское обслуживание, возможность работать, заниматься спортом, встречаться с родными и близкими), устанавливается режим, не унижающий их человеческое достоинство, а также существует система пробаций (испытаний), позволяющая строго дифференцировать условия отбывания наказания в зависимости от его срока, поведения заключенного и т. п.

Об ужасных условиях содержания подследственных в российских следственных изоляторах (СИЗО) и заключенных в колониях и тюрьмах написано более чем достаточно. От себя хотел бы только заметить, что чем больше людей мы “сажаем”, чем бесчеловечнее условия отбывания наказания, тем больше озлобленных, с нарушенной психикой, приобретших или повысивших свой криминальный профессионализм людей получаем “на выходе”. В мире поняли, что именно общество прежде всего заинтересовано в гуманной юстиции и пенитенциарной системе.

Направляя в тюрьмы все больше и больше людей, мы ведь рано или поздно получаем их “назад” — с “их” нравами, языком, образом жизни. Но тогда и с обществом, со всеми нами происходит то, что зарубежная криминология давно окрестила “призонизацией” (“отюрьмовлением”, от англ. prison — тюрьма) повседневного быта, культуры, языка. Мы это ежедневно наблюдаем в транспорте, на улицах, слышим с экранов телевизоров… К сожалению, это старая российская беда. Тюрьма давно вошла в наш быт, нашу культуру своей “блатной” частью. Достаточно вспомнить тюремный фольклор (от Кудеяра-разбойника и “Бродяги” до “Мурки” и “Гоп-со-смыком”), прекрасные “приблатненные” стихи С. Есенина, В. Высоцкого и А. Галича (не случайно его “Облака” дали название современной радиопередаче для заключенных). А уж жаргон наших политиков… Добавим к этому, что пенитенциарные учреждения наряду с безработицей, бездомностью, незанятостью подростков и молодежи множат ряды “исключенных” (exclusive) — основной социальный резерв преступности, пьянства, наркотизма, проституции, самоубийств [5].

Приведем некоторые цифры, доказывающие, как велика численность российского тюремного контингента. Правда, при этом мы столкнемся с рядом трудностей. Более или менее упорядоченные официальные статистические данные имеются по СССР (1936–1991 годы; табл. 1) [6]. Сведения по России нам известны за 1989–2001 годы (табл. 2), но они взяты из различных источников [7] и на разные моменты времени (на 1 января, на 31 декабря, а то и на середину года). Ясно, что эти данные разнятся между собой, а потому в табл. 2 во многих случаях мы приводим не точный показатель, а диапазон.

Данные табл. 1 интересны еще и тем, что показывают, как “отец народов” отблагодарил победителей фашистской Германии: максимум заключенных и самый высокий уровень (на 100 тысяч жителей) приходится на 1948–1953 годы. Миллионы за миллионами советских и российских граждан проходили через ад ГУЛАГа и его правопреемника — ГУИНа. И выходили (если удавалось выжить) оттуда со сломанной психикой, искалеченные духовно и физически, с тяжелейшей формой туберкулеза, с отбитыми почками, отвыкшие от жизни на свободе, потерявшие за время “отсидки” семью, родителей, обозленные на все и вся. В результате, по экспертным данным, до 20 процентов взрослого мужского населения современной России — бывшие заключенные… Стоит ли удивляться перенесению нравов “зоны” в нашу обыденную жизнь и, что самое страшное, активному их восприятию — осознанному или неосознанному — обществом.

Мы видим также, как нарастают показатели во время “застоя”, после хрущевской “оттепели” (минимальные цифры — в 1965–1966 годы), и лишь горбачевская “перестройка” несколько снизила численность тюремного контингента, но ненадолго (1989–1991 годы).

Сравнив численность заключенных (на 100 тысяч жителей) в некоторых странах, мы увидим, что Россия занимает первое место в мире по этому прискорбному показателю (табл. 3) [8]. На втором месте — США (что также их не красит и лишает меня возможности признать США вполне цивилизованной страной). С большим отрывом от них идут Пуэрто-Рико (370), Южная Африка (327) и ряд бывших республик СССР.

Есть ли выход из создавшейся ситуации? Теоретически — да. Во-первых, необходима декриминализация (отмена уголовной ответственности) многих малозначительных проступков. Ответственность за них может быть предусмотрена в административном или гражданско-правовом порядке. Это, кстати, несколько разгрузит уголовную юстицию от избытка дел. Во-вторых, лишение свободы как мера наказания должно, как правило, применяться только в отношении лиц, совершивших тяжкие насильственные преступления, при широком использовании иных мер уголовного наказания, не связанных с лишением свободы за другие преступления. В-третьих, сроки лишения свободы, назначаемые судами, должны быть значительно сокращены. Мы уже ссылались на мнение психологов о необратимости негативных изменений психики у лиц, находящихся в заключении свыше пяти-шести лет. Имеются и другие доводы в пользу краткосрочного лишения свободы: сохранение профессиональных навыков осужденного, его семейных отношений, места жительства, навыков “свободной” жизни. Кроме того, нельзя не учитывать резкое увеличение динамичности современной жизни. Сегодня за один год лишения свободы человек теряет в своей жизни то, на что пару десятилетий тому назад потребовалось бы несколько лет. Иначе говоря, резко возрастает “цена” минуты, часа, дня, года… В-четвертых, бесспорно должны быть “очеловечены” условия отбывания наказания в пенитенциарных учреждениях.

К сожалению, я не вижу реальных условий для этих и других реформ нашего уголовного законодательства, правосудия, пенитенциарной системы. Ни правосознание населения, ни менталитет законодателей, ни “политическая воля” высших эшелонов власти не проявляют тенденций к гуманизации уголовной политики, к пониманию того, что “жесткая политика”, “усиление борьбы” с неизбежностью порождают результат, противоположный желаемому. 

1. Уэда К. Преступность и криминология в современной Японии. М.: Прогресс, 1989. С. 98, 176–177.

2. Strafrechtspflege in Deutschland: Fakten und Zahlen. Bonn, 1996. S. 32.

3. Summary of the White Paper on Crime. Government of Japan. Research and Training Institute Ministry of Justice, 1996. P. 64.

4. Судебная статистика: преступность и судимость. М.: Российский юридический издательский дом, 1998. С. 23.

5. Погам С. Исключение: социальная инструментализация и результаты исследования // Журнал социологии и социальной антропологии. 1999. Т. II; Finer C., Nellis M. (Eds.) Crime and Social Exclusion. Blackwell Publishers Ltd., 1998; Young J. The Exclusive Society: Social Exclusion, Crime and Difference in Late Modernity. SAGE Publications, 1999.

6. Лунеев В. В. Преступность ХХ века: Мировой криминологический анализ. М., 1997. С. 437–438.

7. Лунеев В. В. Указ. соч. С. 450–452; Сможет ли Россия в начале ХХI века выйти из гонки за роль мирового тюремного лидера? М.: Центр содействия реформе уголовного правосудия, 2001; Уголовно-исполнительная система Российской Федерации // Российская юстиция. 2001. ‹ 5. С. 67; Barclay G. et al. International Comparisons of Criminal Justice Statistics. 1999 // Home Office Statistical Bulletin. May 2001. Issue 6/01. P. 18; Walmsley R. World Prison Population List // Home Office. Finding 166. 2002. P. 5