 |
 |
 |
 |
|
||||||||||||||||||||||
 |
 |
 |
||||||||||||||||||||||||
|
||||||||||||||||||||||||||
|
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
 |
Повседневный, массовый, диффузный цинизм по Слотердайку, состоит в том, что знаешь лучшее, а делаешь худшее. Означает ли это отказ от идеалов? Нет. Просто порядочный человек – это не только тот, кто совсем не делает гадостей, а тот, кто делает их неуклюже и без всякого удовольствия. Лишь у морального троечника есть возможность заняться самосовершенствованием, предварительно хорошенько посмеявшись над собой. Об этом, применительно к медицине, читайте ниже. П. Слотердайк У врача — два врага: мертвые да здоровые. Народная поговорка
В каждой культуре существуют группы людей, которые, в силу своих профессиональных задач, призваны развивать в себе навыки реалистического обхождения с умирающими и убитыми телами: солдаты, палачи, священники. Однако наиболее основательный реализм по отношению к смерти складывается во врачебной практике — здесь формируется сознание смерти, которое в техническом отношении ближе, чем любое другое, постигает хрупкость и уязвимость тела, открывая, что процесс функционирования нашего организма — не столь важно, как его называть: здоровьем, болезнью или старением, — есть процесс движения к смерти. Только мясник обладает сравнимым и столь же укорененным в рутине ремесла знанием о материальной, телесной стороне нашей смерти. Медицинский материализм способен затмить даже материализм философский. Труп поэтому поистине наилучший наставник в области интегрального материализма. Чтобы, не будучи профессионалом, оказаться на уровне медицинского реализма по отношению к смерти, следует запастись изрядной долей сарказма, черного юмора и романтического задора, а также научиться не испытывать страха перед философским анатомическим театром, в котором выставлены на обозрение разного рода трупы. С обнаженными нервами испытать шок вскрытия трупа — только это и позволяет постичь смерть «во всей ее наготе». Анатомическому взгляду, «более циничному», чем любой другой, открывается вторая обнаженность нашего тела — та, в которой предстают на столе хирурга во время вскрытия органы тела в их «окончательном» бесстыдстве и полной неприкрытости. И трупы с давних пор тоже не чужды соблазна устроить шоу — в анатомическом театре, где выставлен напоказ нудизм смерти, экзистенциалистские ночные сцены в манере Калло. Трупы вызывают архаическое, смешанное со скрытым ужасом неудержимое желание разглядывать их — как то доказывают публичные казни прошлого, кремации в присутствии наблюдателей, некогда существовавшая разновидность романтизма, которая заставляла его приверженцев посещать анатомические театры, а также грандиозные публичные прощания с «политическими» трупами. Сегодняшний кризис медицины отчасти вызван и тем, что она (и тем, как она) отказалась от своей некогда существовавшей связи со священниками, вступив с тех пор в весьма запутанные и неоднозначные отношения со смертью. В «борьбе между жизнью и смертью» священники и врачи оказались по разные стороны баррикад. Только священник способен, не становясь циничным, кинически-свободно глядя на реальное положение дел, выступать на стороне смерти, потому что в ныне живых религиях и космологиях смерть считается само собой разумеющейся платой за жизнь и необходимой фазой великого порядка, с которым всегда умело «конспиративно» связывать себя знание священника. Священника ничуть не смущала ни смертность человека вообще, ни агония отдельных людей. И в том и в другом случае имеет место действие реальности высшего порядка, не зависящей от нашей воли. Совсем иначе смотрел на это врач. Врачом является тот, кто принимает в этой борьбе сторону жизни. Из этого безусловного выбора вытекает весь медицинский идеализм, который сегодня в предельно цинических запутанных коллизиях доходит до абсурдной борьбы медицины за жизнь уже давно распавшихся, обреченных на смерть тел. Врач принимает сторону живого тела в его борьбе с трупом. Поскольку же живое тело — это источник всей силы и власти, тот, кто помогает телу, сам становится своего рода властителем, поскольку оказывается причастным к главной распорядительной власти, являющейся прерогативой правителей, — к власти распоряжаться жизнью и смертью других. В результате врач оказывается в двойственном, промежуточном положении: с одной стороны, он «абсолютный» приверженец партии жизни; с другой же — он причастен к власти, принадлежащей правителям, — к власти над жизнью. Тем самым подготовлена сцена, на которой может выступить медицинский цинизм. В самом деле, почему бы студентам-медикам не поиграть в коридоре института анатомии в кегли, катая черепа? На нас не произвело особого впечатления то, что наш учитель биологии, принеся в класс скелет для демонстрации на уроке, щелкнул его челюстями и пояснил: «Велика важность, все равно это был всего лишь преступник». Мне бы очень хотелось, чтобы весь медицинский цинизм можно было рассматривать, подобно приведенным примерам, как разновидность черного юмора. Однако поскольку медицина по большей части причастна к отправлению власти, и поскольку власть в философском отношении может быть прямо определена через неспособность к юмору, медицина с ее циническим направлением не имеет ничего общего с тем, что претендовало бы на юмор. Вся сила и власть исходят от тела, как было сказано выше. Насколько это верно по отношению к врачебной власти? Возможны три ответа на этот вопрос. 1. Работа врача основывается на его союзе с естественными тенденциями жизни к самоинтеграции и защите от боли. При этом у него два союзника: воля к жизни и средства врачебного искусства. Если он умеет хорошо использовать и то и другое, он вправе назвать себя врачом по призванию. Власть врача легитимирует и утверждает себя эффективностью витальных внушений (каковы бы они ни были) и практических лечебных мер (лекарство, вмешательство, применение диет). Здоровое общество определяется прежде всего по тому, как оно вознаграждает своих помощников и как оно включает их в свои социальные структуры. К числу самых глубоких идей древней китайской народной медицины принадлежал обычай платить лекарю, пока здоров, и прекращать платить с началом болезни. Этот порядок умно препятствовал отделению власти врача от жизненных интересов общества. Но прежде всего для нас важно то, что китайский пример взят из народной медицинской традиции. Ведь именно она воплощает в вещах, относящихся к медицинской сфере, то, что мы в остальных ценностных сферах именовали киническим импульсом. Здесь искусство врачевания еще стоит под сознательным контролем общества, которое, в свою очередь, овладевает искусством держать под контролем власть врачевателя. Однако над этой народной медицинской традицией проходит древняя линия господской медицины, которая с незапамятных времен умела уклоняться от контроля за врачебными гонорарами снизу. Она всегда предпочитала выплату гонорара в случае заболевания и тем самым создавала мощный рычаг для оказания нажима на пациента, для вымогательства. Безусловно, это открывало и продуктивную перспективу. А именно: свобода медицины — там, где она существует, — основывается не в последнюю очередь на экономической независимости врачей, которая умело обеспечивалась их диктатом в вопросах, касающихся гонорара. (По этой причине существует параллель между греческой медициной и римским правом, а именно принцип частной консультации и оплаты в каждом отдельном случае, что опирается на представление о «договоре об оказании услуг».) 2. Воле к жизни, важному фактору всякого лечения, в случае «серьезных» заболеваний грозит опасность, исходящая от сомнений в собственных силах. Там, где тенденция к жизни борется с тенденцией к смерти, больной нуждается в союзнике, безусловно и несомненно выступающем на стороне жизни. Так больной проецирует способности собственного тела к самоисцелению на врача, который может лучше мобилизовать и усилить эти способности, чем это в состоянии сделать в одиночку ослабленный и испытывающий страх больной. В кризисном состоянии пациент, который может верить в сконцентрированную в своем врачевателе собственную волю к жизни, имеет решительное преимущество по сравнению с тем, кто в одиночку борется одновременно и с болезнью, и с сомнениями. Больной, который может довериться врачу, при этой драме передает всю свою силу в руки того, кто его лечит. Вероятно, такой угол зрения на проблему отчасти проясняет совершенно удивительные успехи древней знахарской медицины, например шаманизма. В ходе магического исцеляющего ритуала шаман извлекает из больного тела «зло», например, в форме умело подсунутого чужеродного предмета — какого-нибудь червя, личинки, иглы. Такие извлечения, — часто предпринимаемые тогда, когда наступает пик кризиса, — в успешных случаях оказываются переломным пунктом, на котором процессы самоисцеления одерживают верх; это в некотором роде внешние инсценировки внутренних энергетических драм. По сей день врач обретает благодаря этим и подобным им механизмам свой магический статус — в той мере, в какой уже по его внешнему виду невозможно заметить деморализацию и цинический технократический подход к телу, — каковой, впрочем, встречается все чаще. Желать полностью отнять у врача эти магические функции — значит свести на нет всю господствующую систему медицины. Есть ли какие-то благие основания и для таких радикальных требований — это уже тема для дискуссий в газетах. Ведь чем невероятнее будет воплощен в сегодняшних врачах их «секретный союз с жизнью» и врачующий магический мотив, тем более сильный импульс для размышлений и для поисков путей самопомощи получит больной. Если бы мы только узнали, как функционирует основанная на внушениях часть лечения, то постепенно пришло бы время, когда мы научились бы возвращать проекции воли к жизни на внешний мир туда, откуда они исходят, — во внутренний мир самого пациента. Здесь бы открылось широкое поле альтернативного врачевания. 3. Своей вершины власть врача достигала тогда, когда он обретал власть над телом правителя. Если заболевал правитель, то de facto в этот момент правил придворный врач — через «тело власти». Способность лечить правителей поднимало искусство врачевания на уровень начальствующей медицины. Поэтому начальствующая медицина является медициной Господина. Тот, кто лечит власть имущих, сам становится центральным носителем власти. В древних теократиях и при власти священников-королей эта связь была еще более непосредственной — в силу того, что правитель и врачеватель объединялись в одном лице. Позднее фигура начальствующего врачевателя обособляется от фигуры правителя, и это происходит, пожалуй, в той мере, в какой искусство врачевания превращается в искусство, ядром которого становится техника и опыт, — в искусство, которое позволяет себя отделить от магических манипуляций. Немецкое слово «врач» (Arzt), как сообщает нам толковый словарь немецкого языка «Duden», восходит к греческому слову, обозначавшему главного медика, — arch-iatros, архиатр, «главный врач». Так звучал титул придворного врача античных правителей — первые достоверные сведения о существовании такой должности относятся к государству Селевкидов. Через римских врачей это слово перешло ко двору Меровингов. Затем этот титул, употреблявшийся при дворах королей, превратился в звание личных врачей важных духовных и светских особ, а в староверхненемецкие времена стал общим названием профессии. В этом изменении значения слова примечателен прежде всего тот факт, что титул врача вытеснил старое обозначение врачевателя — тот раньше назывался lachi, что в буквальном переводе означало «знахарь», «лечащий заговором». Изменение слова означало и изменение практики: квазирациональная господская медицина начинает вытеснять магическую народную медицину. На размышления в том же духе наводит и комментарий в словаре «Duden», в котором отмечается, что слово Arzt так и не стало «народным», зато таким стало слово Doktor, которое с XV века было уже у всех на устах. «Доктор» — как ученый «заклинатель» болезней — по сей день вызывает большее доверие, чем «архиатр» — наделенный властью медик. Действительно, существует определенный род медицины, который с незапамятных времен опознается как сомнительная тень власти. Медицинский кинизм начинается в тот момент, когда врачеватель, выступающий в роли борца, принявшего сторону жизни, фривольно-реалистически использует свое знание о теле и смерти против заблуждений больных и власть имущих. Часто врачу приходится иметь дело не с роковыми страданиями, а с последствиями незнания, легкомыслия, зазнайства, телесной идиотии, «глупости» и неправильного образа жизни. В борьбе против этого рода зла врачу может помочь то, что он на короткой ноге со смертью. Нигде этот аспект не представлен лучше, чем в истории Иоганна Петера Гебеля, озаглавленной «Излеченный пациент»; этому пациенту, богатому амстердамскому буржуа, страдающему от переедания, умный доктор дал такой совет, в сравнении с которым бледнеет грубость киника. Поскольку люди богатые страдают от болезней, «о которых, слава богу, люди бедные и не ведают», этот доктор измыслил особую форму терапии («погоди, уж я тебя быстренько вылечу») и написал ему следующее письмо, которое заслуживает того, чтобы привести его в качестве образца: Добрый друг, Ваше состояние скверное, однако Вам можно будет помочь, если Вы последуете моему совету. У Вас — злая тварь в животе, огромный червь с семью пастями. С этим червем я должен говорить сам, и он должен выйти ко мне. Но во-первых, Вам нельзя ездить в коляске или верхом на лошади, можно только ходить на своих двоих, иначе Вы растрясете червя, и он откусит вам все внутренности, раздерет все кишки разом. Во-вторых, Вы не должны есть больше, чем две тарелки овощей в день, в обед — одну жареную колбаску, на ночь — одно яйцо, а утром — немного мясного супчика с луком. Если Вы будете есть больше, то от этого червь только увеличится и раздавит вашу печень, и никогда с Вас уже не будет снимать мерку портной, а только гробовщик. Таков мой совет, и если Вы ему не последуете, то уже на будущую весну никакая кукушка Вам не прокукует. Делайте, что Вам будет угодно (Hebel J. P. Das Schatzkastlein des Rheinischen Hausfreundes. München, 1979. S. 153). Какой из современных врачей отважится так разговаривать со своим цивилизованным пациентом? И многие ли из пациентов способны сегодня сказать, придя на консультацию к врачу: «Я, к сожалению, оказался совершенно здоров в самое неудачное время — как раз тогда, когда должен был прийти к доктору. Нет, чтобы у меня хоть немного стреляло в ухе или что-нибудь было не в порядке с сердцем!» А какой сегодняшний врач получит, задав вопрос о том, что беспокоит пациента, такой ответ: «Господин доктор, меня, слава богу, ничего не беспокоит, и если бы Вы были так же здоровы, я был бы рад от всего сердца». Насколько саркастическая история Гебеля отвечает образу мышления народной медицины, показывает ее конец: этот неназванный богач «прожил 87 лет, 4 месяца и 10 дней, будучи здоровым, как огурчик, и каждый раз к Новому году посылал привет доктору с приложением 20 дублонов». Плата за лечение от больного превратилась в новогодний привет от здорового человека. Может ли быть лучшее указание на ту «помощь иного характера», при которой лекари заслуживали вознаграждения, когда они способствовали тому, чтобы их сограждане вовсе не болели? Сегодняшнему народному реализму, — несмотря на науку, несмотря на исследования, несмотря на великие достижения хирургии, — врач все же представляется только вызывающим определенные сомнения приверженцем партии жизни, и уж слишком часто его подозревают в том, что он чересчур легко переходит на сторону болезни. Признак медицины Господина с давних пор — то, что она больше интересуется болезнями, чем больными. Она обнаруживает склонность, будучи весьма довольной собою, утверждаться в универсуме из патологии и терапии. Клиническая форма существования медицины все более отучает врача ориентироваться на здорового человека и нарушает укорененность сознания лекаря в жизнеутверждающем реализме, который, вообще говоря, предпочитал бы не иметь вовсе никаких дел с медициной. Доктор, описанный Гебелем, еще принадлежит к вымирающему виду врачей, которые доказывают кандидату в больные, насколько излишня медицина для людей, страдающих не от болезни, а от неспособности быть здоровыми. Ранее считалось, что чаще всего лучшими врачами становятся те, кто хочет быть и еще кем-то, а не только врачом — музыкантом, писателем, капитаном, священником, философом или бродягой. Тогда понимали, что тот, кто знает все про болезни, еще отнюдь не является по этой причине докой в лекарском искусстве. Склонность «охотно помогать» столь же гуманна и отрадна, сколь прискорбна и подозрительна — в том случае, если помощь связана с тем злом, которое проистекает из цивилизаторских тенденций к саморазрушению. Врач слишком легко переходит в лагерь господского цинизма, если он, подобно великому доктору медицины Хиобу Преториусу у Курта Гетца, уже не может сопротивляться саморазрушительным «глупостям», к которым часто бывает склонна «болеющая масса». Чем в большей степени болезни вызываются политически-цивилизаторскими отношениями и даже самой медициной, тем больше медицинская практика нашего общества оказывается вовлеченной в хитросплетения более высокого цинизма, который сознает, что он правой рукой способствует недугу, за лечение которого он собирает плату левой. Если доктор как ученый сторонник партии жизни действительно видит свою задачу в том, чтобы бороться с причинами болезней, — вместо того чтобы паразитировать на них как на следствиях, «оказывая помощь», — то он должен снова и снова чистосердечно ставить под вопрос свою связь с властью и свое употребление власти. Медицина, которая упорно и радикально настаивает на своем пакте с волей к жизни, должна была бы стать сегодня научным ядром общей теории выживания. Она должна была бы сформулировать политическую диететику, которая решительно вмешивалась бы в общественные трудовые и жизненные отношения. Однако в общем и целом медицина в своей цинической близорукости весьма неуверенно движется вперед и трактует свой пакт с волей жизни столь сомнительным образом, что только от случая к случаю удается точно определить, о какой ее позиции на кинически-циническом поле можно говорить, Может, это кинизм простого, как его практиковал славный пастор Кнайп? Или это цинизм сложного — в том виде, как его отправил в полет профессор Барнард с его пересадками сердца? Это — кинизм медицинского Сопротивления, которое отвергает коллаборационизм с саморазрушительными установками и менталитетами? Или это цинизм медицинского коллаборационизма, который предоставляет полную свободу действия причинам, чтобы заработать на следствиях? Это — кинизм простой жизни или цинизм комфортабельного умирания? Кинизм, который прибегает к целительно действующим угрозам смертью в борьбе против легкомыслия, саморазрушения и невежества? Или — цинизм, который выступает сообщником вытеснения смерти куда-то в подсознание — вытеснения, на котором основана вся система сверх-милитаризованных и обожравшихся до ожирения обществ? Поскольку врач вынужден защищать свое сердце от многочисленных жестоких аспектов своей профессии, народный разум признает за ним с незапамятных времен право на некоторую долю цинической грубости, которую он не потерпел бы больше ни от кого. Народ распознает своих действительных союзников в тех, у кого настолько чуткое сердце, что его приходится прятать за черным юмором и грубиянскими манерами. Шутки медиков, — более цинические, чем какие-либо другие, — всегда принимались аудиторией из пациентов, которые могли убедиться в том, что за сочным цинизмом их лекаря стоят его наилучшие намерения. Ледяным холодом веет от той медицины, которая уже не умеет шутить и полностью поглощена осуществлением собственной или чьей-то иной власти. Существует медицина, которая есть не что иное, как архиатрия — медицина главных врачей. Как для всякого свойственного Господину менталитета который стремился к растормаживанию, для этого медицинского цинизма пробил час, когда к власти пришел фашизм - он создал сценарий, в соответствии с которым смогли проявить себя все жестокости и зверства, которыми было чревато чисто репрессивно цивилизованное общество. Точно так же, как ранее существовала скрыто циническая общность интересов, объединявшая инстанции, ведавшие исполнением приговоров, в результате которых производилось определенное количество трупов, и научную анатомию, медицинский цинизм Господина нашел общие интересы с фашистским расизмом, который в конце концов дал ему полную свободу в удовлетворении его постоянной потребности в трупах. Тот, у кого крепкие нервы, пусть прочтет протоколы Нюрнбергского процесса врачей, на котором рассматривались преступления немецкого медицинского фашизма. Я выбрал это определение не без размышлений; выражение «медицинский фашизм» — вовсе не следствие какого-то критического настроя, напротив, оно с максимальной точностью схватывает фактическое положение дел. То, что творилось в лагерной и университетской медицине между 1934 и 1945 годом, не было результатом случайного увлечения нацистской идеологией у отдельных врачей; оно демонстрирует поощренное и воодушевленное фашизмом обнажение старой тенденции господской медицины, которая всегда полагала, что есть слишком много людей, лечить которых, «собственно», не стоит и которые как раз годятся в качестве подопытного материала. Александр Мичерлих писал по этому поводу: Разумеется, можно произвести простой расчет. Из приблизительно 90 000 врачей, практиковавших тогда в Германии, на медицинские преступления пошли примерно 350. Это достаточно большое число, особенно если учесть масштаб преступлений. Но в сравнении с общим числом врачей оно составляет все же долю процента, примерно 0,3 процента. Каждый трехсотый врач — преступник? Это было соотношение, которое никогда еще не встречалось ранее в немецкой медицине. Почему же оно появилось теперь? (Medizin ohne Menschlichkeit. Dokumente des Nürnberger Arzteprozesses. Frankfurt am Main, 1962. S. 13). Мичерлих показывает, что за преступной верхушкой стоял большой медицинский аппарат, который, делая шаг за шагом, уже далеко зашел в деле превращения пациентов в человеческий материал. Врачи-преступники «всего лишь» сделали цинический скачок в том направлении, двигаться в котором они и без того привыкли уже давно. То, что происходит сегодня в полной тиши, без всяких серьезных помех со стороны кого бы то ни было: исследование пыток, генетические исследования, исследования в области военной биологии и военной фармакологии, — уже содержит в себе все, что дает завтрашнему медицинскому фашизму необходимые инструменты; и тогда можно будет сказать, что жуткие опыты на живых людях и пресловутые коллекции скелетов национал-социалистической медицины — это «ничто в сравнении с этим»; «ничто в сравнении с этим» — сказано, конечно, с циническим перебором, и тем не менее сказано в соответствии с действительной тенденцией. В сфере изощренной и хитроумной жестокости XXI век уже наступил. Что поможет против медицины Господина — сегодняшней и завтрашней? Можно представить себе несколько ответов. Первый. Из общества, обладающего волей к жизни, и из его философии, способной схватить в понятиях волю к жизни своего времени, должно возникнуть противодействие господской медицине, которое возродит идею «хорошего врача» и вернет принцип «помогать, устраняя первопричины», противопоставляя его универсальному диффузному цинизму современной медицины. Что такое хорошая помощь и кто является действительным врачевателем — на эти вопросы медицина еще никогда не была способна ответить самостоятельно. Общественный строй, подобный нашему, прямо-таки способствует возникновению такой медицины, которая, в свою очередь, способствует скорее системе болезней и системе, вызывающей болезни, чем жизни в здоровом состоянии. Второй. Против врачевателей-господ может помочь только самоисцеление, только помощь самому себе. Единственное оружие в борьбе против ложной или сомнительной помощи — не пользоваться ею. Впрочем, можно наблюдать, как капиталистическая господская медицина уже с давних пор предпринимает попытки подчинить своей власти традиции самопомощи, присущие народной медицине, начиная вбирать их в себя — после многовековой их дискредитации и соперничества с ними — и превращать в часть «школьного» медицинского разума. (Научно доказано: в некоторых травах действительно что-то есть!) В интересах институциализированного врачевания всеми средствами содействовать достижению такого состояния, при котором все телесное будет подвергнуто тотальной медикализации — от медицины, связанной с процессами труда, спортивной медицины, сексуальной медицины, медицины, занимающейся процессами пищеварения, медицины, занимающейся проблемами питания, медицины, занимающейся проблемами здорового образа жизни, медицины, занимающейся несчастными случаями, судебной медицины, военной медицины и вплоть до медицины, которая включит в свою компетенцию контроль за здоровым и больным дыханием, хождением, стоянием, учением и чтением газет, не говоря уже о беременности, деторождении, смерти и иных прихотях человеческого тела. Система «здоровья» ведет к установлению таких отношений, при которых контроль господской медицины над соматическим будет тоталитарным. Можно представить себе такой уровень ее развития, на котором дело дойдет до полного отчуждения частных телесных компетенций. В конце концов придется учиться на уроках урологии, как нужно правильно справлять малую нужду. Центральный вопрос в развитии современного медицинского цинизма состоит в том, удастся ли «официальной медицине» подавить те массовые, занимающиеся проблемами здоровья движения, которые вызваны к жизни многочисленными культурными мотивами (распространением психологических знаний, женскими движениями, экологией, сельскими коммунами, новыми религиями и др.). Этот вопрос прямо связан с теми, которые возникают в связи с «внутримедицинскими» возможностями «политических» отраслей врачевания: психосоматической терапии, медицины труда, гинекологии, психиатрии и др. Профессионалам, занятым в этих отраслях, уже по самой логике вещей положено лучше всех прочих знать, что все, что они делают, грозит скорее навредить, чем помочь, пока не будет избрано новое направление медицинской помощи, идущее от жизни, от свободы, от сознания. Третий. Против медицинского отрешения от права распоряжаться
своим собственным телесным существованием поможет в конечном счете только
сознательная организация жизни нашего собственного тела в соответствии с представлениями
о хрупкости нашего организма, о наших болезнях и нашей смертности. Нет
необходимости говорить, насколько это трудно, — ведь страх, если он оказывается
чересчур большим, делает всех нас слишком склонными к отказу от ответственности
за жизнь и смерть нашего собственного тела — и мы не задумываемся при этом,
что даже самая совершеннейшая медицина есть в конце концов лишь отражение нашей
собственной ответственности и ни с кем не разделяемой боли в нашем беспомощном
взгляде: она лишь возвращает все это нам самим. Тому, кто постигнет, что круг
отчуждения всегда замыкается собственной смертью, должно стать ясно, что лучше
избрать иное направление этого круга — к жизни, а не к одурманенному существованию,
к риску — вместо перестраховки, к цельному телесному воплощению — вместо
расколотости. Другие интересные материалы:
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
| |||||||||||||||
