НарКом - Простые слова для сложных вопросов

Автор, всемирно известный криминолог Нильс Кристи, призывает вырваться из-под власти привычных всеобъемлющих понятий. За употребление тех или иных слов идет настоящая борьба. Эта борьба — важнейшее поле для исследований в сфере общественных наук. Какие силы перевешивают при решении считать действие преступным: социальные условия или принципы разделения власти? И наоборот: какие силы способствуют тому, что действие перестает считаться таковым? Какие возможности мы обретаем или, напротив, теряем, выбирая те или иные слова? Размышляя об этих и других актуальных вопросах, автор дает практические советы, которые помогут освоить искусство говорить и писать просто о сложных вещах.

к книге Нильса Кристи «Простые слова для сложных вопросов»

Эта небольшая по объему книжка выходит за рамки «чисто криминологического» (или же социологического) текста. В ней рассматривается гораздо более широкий круг гносеологических, методологических, социальных проблем. Впрочем, это характерно для такого автора, ученого — мыслителя, коим является норвежский профессор Нильс Кристи. Замечу, что российским читателям повезло: сегодня, нет другого современного зарубежного автора, чьи оригинальные и глубокие труды были бы столь широко представлены на русском языке.

Может быть, основная идея данной книги сформулирована самим автором: «Больше всего я бы хотел, чтобы люди понимали друг друга. Разумеется, изменив язык, ситуацию кардинально не изменишь, но некоторым станет легче учиться в школе и в университете, а специалисты смогут говорить так, чтобы обычные люди их понимали». Этому служат и 20 советов «как писать и говорить» (7-я глава). Сразу скажу, что с большинством этих советов я согласен, что подтверждается моим личным опытом. Смело могу рекомендовать читателям следовать этим советам.

Профессор Кристи пишет о необходимости говорить и писать на простом, понятном языке. Это не исключает, разумеется, использования в речи профессиональных терминов, но они должны применяться лишь в необходимых случаях. «Мы должны оберегать право большинства участвовать в обсуждении сложных проблем. Для того чтобы исчезли стены, разделяющие людей, надо сохранять уважение к будничным словам».

Слова (речь) служат общению, а это, по мнению автора, одно из величайших благ.

Один из способов сделать речь понятнее — говорить на иностранном языке. Так, оказавшись в иноязычной стране, участники, включая Нильса Кристи, «выражались просто — иностранный язык освобождал нас от красивых слов. Многие из нас поначалу видели в этом недостаток, ведь в иной ситуации нам удавалось выглядеть умнее. Преимущество состояло в том, что стало легче понимать друг друга. Выступления попросту стали честнее. Люди говорили прямо и по существу, без лакировки». И этот «рецепт» я готов подтвердить: выступая на английском или немецком языках, невольно (вынужденно!) подбираешь наиболее известные, распространенные, встречающиеся повседневно слова и фразы строишь «примитивно», стараясь соблюдать жесткий порядок слов. Возможно, это не относится к тем полиглотам, для которых иностранный язык, как родной. Но таких ведь, увы, не большинство...

Вообще, «существует два вида людей с дефектами речи. С одной стороны немые или косноязычные, с другой — словоблуды, злоупотребляющие словами. Последние затемняют наш разум, затуманивают мысли тысячами слов, когда хватило бы и сотни, или сотней, когда можно просто промолчать. Есть ли логопеды, исправляющие этот недуг? Изучали ли степень социальной опасности диссертаций на семьсот страниц с выводами всего в несколько строк?». Как это нам знакомо!

Но слова не только сближают и способствуют взаимопониманию. Они могут причинять зло: «Слово может стать опасным оружием». И Н. Кристи приводит некоторые, наиболее опасные случаи.

Во-первых, это «слова, обозначающие явления, не пережитые на собственном опыте; слова, о значении которых обычно не задумываются... Можно выучить слово «демократия» или «народовластие», и успокоиться на том... Но при употреблении этих слов скоро обнаруживается, что они лишены точного значения, что позволяет при их помощи скрывать разногласия в стране, поддерживая тем самым мир и покой». Уважаемый читатель, Вам это ничего не напоминает? Второй пример особенно важен для криминологов: это — наркотики. Слово неоднозначно, не включает алкоголь и табак. Служит «страшилкой». В разных странах и в различные времена список «наркотиков» (включая игорные автоматы и... Интернет), постоянно меняется. Впрочем, подробно об этом в другой книге автора: Кристи Н., Бруун К. «Удобный враг. Наркополитика в Скандинавии», подготовленной к переизданию на русском языке.

Второй тип слов-вредителей — «монополизированные, профессиональные слова. Их главная задача — символизировать власть.

Белый халат врача, стетоскоп, торчащий из нагрудного кармана это тоже язык, наподобие латыни, при помощи которой врачи описывают наши болезни. У юристов своя униформа и свои слова. Специальные слова есть у педагогов». Профессиональные слова в принципе, конечно же, неизбежны и допустимы. Но они способны отгораживать «профессионалов» от «непосвященных», т.е. служить разъединению людей, а не их объединению, к чему всю жизнь стремится сам Н. Кристи. Так, «Того, кто прибегает по свистку хозяина, называют «клиентом». Но пусть он только попробует ответить хозяину на его языке!»...

Наконец, третий тип «вредных» слов - «слова монополизирующие. Когда ими припечатывают человека, все остальные слова оттесняются в сторону. Таковы слова «убийца», «взломщик» или «наркоман». Но человек не может круглосуточно быть убийцей, взломщиком или наркоманом! У него есть и другие качества: он добр, отзывчив, великодушен, а также лжив и неряшлив, при этом - модник, бабник, эрудит; а кроме того, он прекрасно поет и ловко управляется с курами...». Это положение Н. Кристи совпадает с известной криминологам «теорией стигматизации» (или лейблизации, или клеймения, или этикетирования). Согласно этой теории, человек ведет себя в соответствие с навешенным на него клеймом (этикеткой). Или, говоря словами В. Маяковского, «Если тебе корова имя, имя крепи делами своими»... Вот почему не надо спешить с «клеймением» кого бы то ни было. Вот почему, в странах Европы и Северной Америки не принято (не прилично) называть кого бы то ни было «пьяницей», «наркоманом», «преступником». Можно сказать: «У Джона проблема с алкоголем», «У Смита проблема с наркотиками», «У Джека проблема с законом»...

Еще одна чрезвычайно важная проблема, трудно понимаемая большинством не только «простых людей», но и профессионалов юристов. Речь идет о том, что «преступности не существует» (слова Н. Кристи еще из одной его книги, переведенной на русский язык — «Приемлемое количество преступлений»). Это трудно понять нам, привыкшим к постоянному еще с советских времен требованию «усилить борьбу с преступностью» (кстати, сам термин «борьба» применительно к преступности, пьянству, проституции и любым другим нежелательным для общества явлениям — абсолютно неприемлем ни для Н. Кристи, ни для меня, автора этих строк). В действительности, нет таких человеческих поступков, деяний, которые по своему содержанию были бы «преступны». Так убийство — умышленное причинение смерти другому человеку — может быть преступлением, а может быть и — подвигом (умышленное причинение смерти врагам во время войны. А может быть социально нейтральным (умышленное причинение смерти нападающему в состоянии необходимой обороны; умышленное причинение смерти палачом по приговору суда). «Преступность», «преступление», «проституция», «коррупция», «порнография»

искусственные социальные конструкты, создаваемые властью, режимом, обществом, а последнее время и СМИ, и позволяющие «штамповать» те или иные проявления человеческой жизнедеятельности. Да, иногда это бывает необходимо, но неизмеримо реже, чем стараются власть, режим в своих интересах. И хотя применительно к нашему предмету такое осознание было присуще еще Древнему Риму (ex senatusconsultis et plebiscitis crimina exercentur — преступления возникают из сенатских и народных решений), однако в современной криминологии признание преступности социальной конструкцией наступило сравнительно поздно, хотя сегодня разделяется многими зарубежными криминологами, да и некоторыми отечественными, включая автора этих строк.

Даже эти лишь отдельные сюжеты из книги профессора Нильса Кристи позволяют рекомендовать ее российским читателям, не зависимо от их профессии и специальности.

К работе над этой книгой я возвращался много раз, снова и снова.

Сочетать знаки или слова, отправлять в мир сообщение, чтобы дождаться ответа, превосходящего его по смыслу — это великое деяние.

Знаки и слова помогают строить прочные мосты между людьми. Обращая же устную речь к глухим, используя терминологию вне узкого круга специалистов, с помощью знаков и слов мы создаем преграды.

Цель этой книги — расширить круг людей, говорящих на одном языке и понимающих друг друга. Мною руководит старомодное стремление привлечь к обсуждению важных вопросов наибольшее число людей. Глухонемые будут объясняться на языке жестов, который все мы постараемся понять, а специалисты заговорят простыми словами, насколько это возможно, конечно.

Я не призываю к упрощению языка. Но если научная точность не доступна большинству, она может потерять свое значение. В общественных науках совсем не часто встречаются идеи, которые нельзя передать простыми словами.

Иначе говоря, надо знать меру и не пренебрегать ни здравым смыслом, ни искусством красноречия. Хорошо бы сохранять и даже совершенствовать и то, и другое, хотя здесь нас подстерегает другая опасность. Риторика тоже может способствовать отчуждению, заставить многих из нас замолчать.

Мы должны оберегать право большинства участвовать в обсуждении сложных проблем. Для того чтобы исчезли стены, разделяющие людей, надо сохранять уважение к будничным словам.

Своего лучшего учителя словесности я встретил немногим более восьмидесяти лет назад. Им была моя мать, Рут Кристи, родившаяся 30 июля 1900 года. Ей я и посвящаю эту книгу.

Слово — это особый вид действия. Действие — это язык, носитель смысла, который мы пытаемся постичь на протяжении всей жизни: тебя встречают радостной улыбкой, приносят стул. Или наоборот оказывается, что всем сидящим за столом срочно понадобилось куда-то бежать. Или — случайная встреча; тень, пробежавшая по лицу, и потом — красноречивое молчание.

Сначала что-то происходит, совершается действие. Затем звучат слова. По Витгенштейну (1996, с. 67): «Происхождение и простейшие формы языковых игр — это реакция; только из нее развиваются более сложные формы. [...] Я хочу сказать, что язык это рафинизация «Вначале было действие».

Звуки обретают смысл, постепенно смысл становится понятен многим. Но одно и то же действие в зависимости от места и времени свершения наделяется разным смыслом. Если правоохранительная система растет и получает большую власть, то регистрируется больше происшествий и больше действий расцениваются, как преступления. Если растет система здравоохранения, мы чаще сталкиваемся с болезнями, поскольку больше случаев расцениваются как болезнь.

Говорят, что в Торнедалене ([1]) много сумасшедших. Так утверждают психиатры. Но сами торнедальцы смотрят на дело иначе. Лена Герхольм (1993) пишет ([2]):

«Похоже, что в народной диагностике учитываются не мысли индивида, а, скорее, его поступки. [...] Пока человеку удается вести себя подобающе по мнению жителей деревни и соседей, его не считают сумасшедшим, даже если в разговорах он высказывает сумасбродные идеи. Самое главное, чтобы он выполнял свою работу, умел обращаться с деньгами, работал на приусадебном участке, заботился о доме, складывал дрова, пополняя запас, включал и выключал свет на крыльце в положенное время, проявлял дружелюбие и отзывчивость. Нормы распространяются на всех жителей, и пока человек их соблюдает, его считают здоровым, даже если за ним и числится шизофрения. [...] Таким образом, народная диагностика включает больных в социальное взаимодействие, выделяя типы личностей, а не симптомы болезней» (с.119).

Исходя из этого, мы можем сказать о торнедальцах следующее: они не используют слова, обозначающие душевные болезни. И это к лучшему, добавлю я.

У меня есть еще один сходный пример из профессиональной жизни. Несколько лет назад я был избран членом комиссии, состоящей из двадцати-тридцати человек. Мы собирались два раза в год. Большинство — норвежцы, но один или двое приезжали из стран за пределами Скандинавии. Мы были вынуждены говорить по-английски.

Ужасно неудобно, думал я во время первых встреч, мы будем запинаться, словно дети, не сможем точно выражать свои мысли, и элегантность стиля будет утрачена. Но постепенно я стал сомневаться, что это утрата. Обсуждаемые темы были важны для всех присутствующих. Главное — суметь высказаться, пусть даже неуклюже и по-детски. Мы не могли говорить подолгу на чужом языке, нам было трудно строить длинные предложения, и вопросы решались быстро. Мы выражались просто — иностранный язык освобождал нас от красивых слов. Многие из нас поначалу видели в этом недостаток, ведь в иной ситуации нам удавалось выглядеть умнее. Преимущество состояло в том, что стало легче понимать друг друга. Выступления попросту стали честнее. Люди говорили прямо и по существу, без лакировки. По-настоящему беспомощными чувствовали себя только многословные витии. Лишившись красноречия, они оказались обычными люди.

А если слова не так уж важны? На ум сразу приходят немые — люди с повреждениями мозга, генетическими ошибками, или те, кто по каким-то причинам никогда не пользуются словами. Но они же общаются с нами! Одни — чуть заметным движением мизинца, другие — оживленной жестикуляцией.

Я вспоминаю женщину, с которой когда-то был знаком. Назовем ее Марианна. Она жила в деревне Видаросен, созданной для необычных людей. В свободное время она всегда сидела на диване в центре гостиной, с художественным альбомом на коленях. Мне так и не удалось обменяться с нею ни словом, потому что она не говорила, но я запомнил эпизод из того времени, когда я жил в деревне.

Ждали с визитом социальный комитет Стортинга ([3]), и в Видаросене царило возбуждение. В середине дня комитет должен был за чашкой кофе обсудить насущные проблемы деревни. Это было важное мероприятие. Встречу назначили в доме, где жила Марианна. В гостиной. Хозяйка дома хотела посадить председателя социального комитета на самое почетное место, — на диван, где обычно сидела Марианна. Но Марианна с этим не согласилась. Когда ее попытались увести, она стала активно сопротивляться. К счастью, хозяйка одумалась и нашла правильное решение. Марианна осталась сидеть на своем месте, рассматривая альбом. И мне показалось, что по ее губам скользнула едва заметная улыбка.

Для Видаросена все сложилось как нельзя лучше. На беседе с социальным комитетом Стортинга присутствовало главное действующее лицо. Как живое напоминание собранию, о ком, собственно, должна идти речь.

Через несколько месяцев Марианну перевели на другое место работы. Обычно в первую половину дня она работала в кукольной мастерской, — набивала шерстью кукол. Теперь ее перевели в керамическую мастерскую. Там она написала три картины, которые сразу поместили в рамку под стекло. Яркие цвета, и, по-моему, явные религиозные мотивы — самые интересные работы за всю историю мастерской. Марианна трудилась над ними весь день. Она не могла остановиться, и поэтому в перерыв ей принесли кофе прямо на рабочее место. Марианна любила порядок и покой, а в керамической мастерской царили шум и хаос. Но оказалось, что в такой обстановке у нее получаются самые лучшие картины. Попала туда она случайно — кукольную мастерскую закрыли на время летнего отпуска. Поэтому ее привели в керамическую мастерскую, дали бумагу и краски, и дело было сделано. В буквальном смысле. Когда летний отпуск подошел к концу, Марианну попытались вернуть на прежнее место, но ее протест был слышен на всю деревню. Пришлось отвести ее в керамическую мастерскую. На следующий день ее снова хотели отправить набивать кукол, но безрезультатно. Так все поняли, что она хотела сказать.

Не умеющих говорить без конца пытаются обучить нашему языку: говорить «есть» или «пить», читать и даже писать.

Не лучше ли постараться выучить их язык? Турид Хорген (2006) пишет об этом в своей прекрасной книге. Она рассказывает об опыте общения с людьми, которые совсем не произносят слов.

Что же получается? Разве я не люблю обыденные слова или художественное слово? Люблю. Но когда их используют с осторожностью. Красивые, мелодичные, простые слова, из которых, как из кирпичиков, строится понимание. Но словами легко запутать, спрятать отсутствие смысла. Проблема не столько в том, что некоторые не владеют словом. Некоторые овладели им так, что при помощи слов умеют скрывать свои намерения или вынуждать окружающих замолчать.

Существует два вида людей с дефектами речи. С одной стороны немые или косноязычные, с другой — словоблуды, злоупотребляющие словами. Последние затемняют наш разум, затуманивают мысли тысячами слов, когда хватило бы и сотни, когда можно просто промолчать. Есть ли логопеды, исправляющие этот недуг? Изучал ли кто-нибудь степень социальной опасности диссертаций на семьсот страниц с выводами всего в несколько строк? Каковы последствия безудержной болтовни, к примеру, для здоровья молчунов?

Само слово «понять» весьма трудное. Попытаюсь объяснить это на примерах из собственного опыта. Иногда я читаю лекции необычным людям, тем, кого принято считать глупыми, — многие из них не говорят. Я делаю это с удовольствием и с радостью. Редко встретишь столь приветливых и внимательных слушателей. Правда, некоторые начинают смеяться или ходить, когда не ждешь, кто-то вскрикивает, когда рассчитываешь на полную тишину. Но в то же время, в аудитории царит радостная атмосфера. Некоторые счастливы от того, что присутствуют на лекции, что стали частью большого коллектива. Другие радуются шутке лектора и с нетерпением ждут следующей. А третьим доставляют удовольствие рассуждения лектора и собственные старания вникнуть и понять. Теплые чувства, доброжелательная атмосфера — наилучшие предпосылки для обучения.

Я как будто снова оказываюсь в Калифорнии, в Беркли в году, эдак, 1968-ом ([4]). Та же любознательность, та же радость. Присутствующие щедро делятся радостью в атмосфере общего энтузиазма.

Разве такое возможно? Разве мои необычные слушатели что-нибудь понимают? Может быть, это всего лишь предлог для того, чтобы так называемые нормальные люди смогли получить удовольствие от жизни и лекции, внушив себе, что необычным слушателям тоже полезны подобные мероприятия? Может быть, публика просто заполняет зал, слушая непонятные слова и интонации лектора?

Я не берусь утверждать, что это не так, во всяком случае, обо всех. На своем горьком опыте я убедился, что такие слушатели не одинаковы. Я не раз праздновал победу, читая лекции в подобной аудитории, но и неудач я потерпел немало. Были лекции, которые никого не тронули, не вызвали отклика. И чаще всего оттого, что я прибегал к обычным для академической среды оборотам, вставлял неуместные в этих обстоятельствах иностранные слова, ссылался на источники, вместо того, чтобы сосредоточиться на сути. Наверное, лекцию о справедливости следовало посвятить тем, кто должен оказаться на борту спасательной шлюпки, когда мест на всех не хватает. Говоря о наказании, объяснить, что мы подразумеваем под этим словом. Разве это не целенаправленное причинение боли? Существует ли справедливое причинение боли, и кто именно его заслуживает?

В продолжение темы следует задать вопрос: как узнать, достучались ли мы до слушателя? Необычные люди загадочны. Мы не можем знать наверняка. Некоторые дети замыкаются в своей скорлупке с раннего возраста. Таких называют аутистами. Они самая большая загадка. Что происходит в их головах, почему они не говорят или говорят мало, почему не пытаются объясниться? Нам этого никогда не узнать. Тогда придется придерживаться правил для тех, кто сомневается: сомневаешься — принимай решение в пользу того, кто слабее тебя. Сомневаешься — считай подозреваемого невиновным. Сомневаешься — полагай, что другой слышит, видит, понимает и думает. И постоянно настраивайся на волну слушателя.

Иногда я читаю лекции в странах, языком которых не владею, а слушатели, соответственно, не владеют моим языком. Тогда я пользуюсь услугами переводчика, а если переводчика нет, прибегаю к языку мимики и жестов.

Такие ситуации имеют свои преимущества. Сотрудничество с хорошим переводчиком напоминает парный танец. Переводчик вживается в речь лектора настолько, что находит точные формулировки быстрее лектора и тем самым вдохновляет его, заставляя предельно сконцентрироваться. Но не все переводчики таковы. Совсем недавно я пережил обратное. Переводчик немного знал язык, и вначале мы справлялись, но потом дело застопорилось. И, вероятно, к лучшему. Мне приходилось все время менять формулировки. Я не мог оставить в неизменном виде ни одной фразы, напряженно искал подходящие слова и образы. По счастью, это происходило в Латинской Америке, и помощь пришла из зала. Публика стала выкрикивать с мест, предлагать свои варианты, в зале раздавался хохот, возникали дискуссии, попытки достичь понимания не прекращались. Так от парного танца мы перешли к групповому.

Удалось ли мне рассказать то, что я планировал? Думаю, да. Мне показалось, что лекция стала лучше и содержательнее. Совместно найденные выражения были незатасканными. Мы смело обновляли слова и смыслы, поскольку не рассчитывали на то, что рассказ будет автоматически принят и помещен в заранее отведенное для него место в голове.

Во время лекции я вдруг понял, что в чужой стране мне удалось достичь цели, к которой я неизменно стремился в своих книгах и статьях, — подобрать слова, которые открывают дорогу к смыслу, и лекция стала путешествием по общедоступному смысловому пространству.

Слова — главные носители смысла. Разумеется, они необходимы. И без специальных слов в известных ситуациях не обойтись. Хирургу срочно нужен определенный инструмент. Плотник, взобравшись на лестницу, кричит, чтобы ему снизу подали инструмент, известный, судя по названию, только плотникам. Или физику понадобилось слово, понятное лишь немногим. Философы и социологи тоже нуждаются в таких словах.

Некоторые произносят специальные слова, чтобы подчеркнуть свою принадлежность к числу избранных. А другие так привыкли к терминам, что, не задумываясь, употребляют повсюду. И тогда слышащие оказываются в положении глухих.

Слово может стать опасным оружием. Остановимся на его особо опасных типах.

Тип первый — слова, обозначающие явления, не пережитые на собственном опыте; слова, о значении которых обычно не задумываются. К этому типу относится ряд понятий. Понятие оттого и носит такое название, что если его не понимаешь, оно оказывается пустым. Можно выучить слово «демократия» или «народовластие», и успокоиться на том, что Норвегия — пример такого государственного устройства. Но при употреблении этих слов скоро обнаруживается, что они лишены точного значения, что позволяет при их помощи скрывать разногласия в стране, поддерживая тем самым мир и покой. «Наркотики» — другой пример «неоднозначного» слова, из-за своей неопределенности не включающего табак и алкоголь.

Вывод таков: не стоит употреблять, особенно письменно, такие слова, пока не приобретешь достаточно знаний. Может быть, вообще не стоит писать на сложные темы, пока не хватает знаний, приобретенных на своем опыте. Преподавая в университете, я стараюсь помешать студентам пользоваться «красивыми» словами. Я пытаюсь сказать: объясняй в чем суть, приводи примеры, рассказывай истории, жестикулируй, если не хватает слов, но не употребляй терминов, пока не овладеешь ими, — а лучше — и после того. Империализм, демократия, капитализм, психопатия, рецидив, строгий режим, слабоумие, безработица.... Возьмем безработицу. Казалось бы, простое слово, у всех на слуху. Но разве безработица существует? Повсюду много работы, которую необходимо сделать, много людей, которым нужна помощь. Но нет зарплаты. «Беззарплатица» — вот правильное слово. Это слово указывает на несправедливое распределение благ, а не на предполагаемый «корень зла» — безработного.

Второй тип слов-вредителей — монополизированные, профессиональные слова. Их главная задача — символизировать власть. Белый халат врача, стетоскоп, торчащий из нагрудного кармана — это тоже язык, наподобие латыни, при помощи которой врачи описывают наши болезни. У юристов своя униформа и свои слова. Специальные слова есть у педагогов. Среди них почетное место занимает «дислексия». «Аномия» и «стратификация» — любимые слова социологов. Все эти слова — собственность той или иной профессии. Непосвященные сразу почувствуют это, если попытаются украсть слово для своих целей. Того, кто прибегает по свистку хозяина, называют «клиентом». Но пусть он только попробует ответить хозяину на его языке!

Третий тип слов-вредителей — слова монополизирующие. Когда ими припечатывают человека, все остальные слова оттесняются в сторону. Таковы слова «убийца», «взломщик» или «наркоман». Но человек не может круглосуточно быть убийцей, взломщиком или наркоманом! У него есть и другие качества: он добр, отзывчив, великодушен, а также лжив и неряшлив, при этом — модник, бабник, эрудит; а кроме того, он прекрасно поет и ловко управляется с курами... Монополизирующие слова в ходу в таких сообществах, где люди незнакомы друг с другом. Односторонние описания возникают из-за отсутствия близости. Крейг Калхун ([5]) (1995) ввел понятие «категорический идентитет», означающее упрощенное определение личности в противовес более сложному ее пониманию как «формирующейся в совокупности отдельных социальных взаимоотношений». У меня при этом возникает образ деревенской общины, где в старину бытовало целостное восприятие человека, где каждого знали с разных сторон, и поэтому упрощенные характеристики не приживались. Люди многогранны. Чтобы понять человека, о нем надо написать роман. В деревенском сообществе такие романы создаются, когда соседи пересказывают друг другу истории из жизни односельчан. Деревенский подход в корне отличается от городского, основанного на безымянной жизни среди чужих, где упрощенность возникает из-за недостатка знаний о человеке.

Какими словами можно полнее описывать людей?

Я уже приводил пример Торнедалена. Если сосед содержит в порядке приусадебный участок, пополняет поленницу, включает и выключает свет на крыльце в положенное время, то считается нормальным торнедальцем. Действие — это язык. Слово — это всего лишь особый вид действия.

Я очень люблю один датский короткометражный фильм. Он называется «Можно ли стричь воду ножницами?». Его автор — Лисе Рус. Фильм о том, что случилось, когда воспитатели детского сада полностью перестроили свою работу. Вместо того, чтобы непрерывно занимать детей, они предоставили им полную свободу, вмешиваясь только в критических случаях. В результате произошло много интересного. Стало гораздо тише. Детям уже не надо было без конца осваивать новые роли в череде сменяющихся видов деятельности. Они получили возможность доводить дело до конца. Главный герой фильма — медлительный малыш. В первой части, когда воспитатели хлопают в ладоши, подавая знак, что пора приступить к новым занятиям, малыш едва успевает приступить к предыдущим. Всю вторую часть — а она была долгой — он простоял у умывальника с огромными ножницами в руках. Из крана струей текла вода, а он ее стриг и стриг. Наконец, удовлетворенный, он отложил ножницы. Стричь воду ножницами можно.

В школе я мечтал за партой и молчал у доски. Меня спасла война. Школу часто закрывали, и учиться стало легче. После войны в университет поступали практически все желающие. Время было такое. Желание поступить зависело, в основном, от социального происхождения. Тем, кто поступил, учиться было необычайно интересно. На занятиях обсуждались вопросы, на которые никто не знал ответа. Можно было годами заниматься одной и той же темой. И почти не было экзаменов. В то время — а это был всего лишь краткий промежуток между неспешностью прошлого и стремительностью современности — учеба была целью, а не средством. Не было ни одного курса с обязательным списком литературы и завершающим экзаменом, который можно наспех сдать. Школьные формы организации учебного процесса еще не подчинили себе университет. К концу обучения, когда я посчитал, что понял основные закономерности, я сам попросил проэкзаменовать меня и получил степень магистра.

Лучше всего было в начале учебы. У нас не было преподавателей. Нас было всего трое студентов. Мы «нашли» социологию, а она — нас. Мы организовали сообщество под названием «кабинет социологии». Университет платил за аренду, а мы отвечали за ремонт. Интерес к социологии витал в воздухе. Норвегия тоже заинтересовалась социологией, и через пару лет у нас появился первый профессор. Потом к нам зачастили лекторы из США. Звезды мирового класса. Они приезжали в Норвегию по доброте душевной — своего рода гуманитарная помощь жертвам оккупации, но в то же время требовали себе придворных из числа норвежских студентов. Мы пытались увильнуть. Я сидел дома, чтобы меня не трогали.

Почему так приятно вспоминать время, когда у нас не было преподавателей? Постепенно я нашел ответы на этот вопрос. Вот три из них.

Первый связан с потребностью стричь воду ножницами. У преподавателей много знаний. Они постигли свой предмет, все эти красивые слова. В головах у них заготовлены схемы: что нужно знать, чтобы понимать общество и т.д. Они учат словам и схемам, чтобы студенты, отправляясь в мир, толковали события на основе полученных знаний. Когда преподавателей нет, возникает альтернатива: наблюдать за миром, выяснять все самостоятельно, читать и приобщаться к красивым словам и схемам, если их содержание покажется нужным. Последнее случается не часто.

С заграничными гостями еще сложнее. Они были всемирно известны. Нам оставалось с восторгом впитывать их знания. Но у нас не было ничего общего. Они говорили о незнакомом мире, их опыт был мне чужд, также как и их американские схемы, а если лекторы и ссылались на европейских социологов, то со своих, американских, позиций. Мы потратили уйму времени на то, чтобы перевести их красивые слова нашими. Норвегия кровоточила выжженным дотла Финнмарком ([6]), отец министра финансов валил лес, чтобы помочь стране справиться с нехваткой валюты, а полиция и суды работали без передыху: надо было наказать 60000—70000 норвежцев за «измену родине». И в такое время нам приходилось корпеть над звучащими по-немецки английскими словами, характеризующими основные черты американского общества.

Я честно предпринял несколько попыток. Я помню свою первую статью, которую я сдал Юханнесу Анденэсу ([7]) сразу после того, как стал университетским стипендиатом. Она называлась «Некоторые общественно-научные воззрения на нарушение норм». Статья была весьма ученой. Анденэс честно признался, что ничего из нее не понял. После этого я стал писать простыми словами о вещах, известных мне из собственного опыта. Для моего стиля общение с юристами оказалось неоценимым. Они работают с неотложными проблемами и общественными конфликтами и вынуждены мыслить конкретно.

Я мог бы выражать свои мысли научно. Я знаю, что многое потерял, отказавшись вступить в ученый мир наших гостей. Впоследствии я нашел утешение в следующих рассуждениях.

Преподавание американских профессоров напоминало мне неудачную школьную систему: обучать предмету задолго до того, как учащийся поймет, для чего ему это нужно. Я бы просто заблудился в знаниях!

Если бы я проникся теориями знаменитых гостей — а несколько раз я был близок к этому — я, возможно, остался бы в их мире. Некоторые из нас остались, например, в мире Талкотта Парсонса ([8]), одного из самых великих. Но для этого надо было понять его теорию целиком, а потом уже переходить к отдельным частям. Так, по крайней мере, считалось. Парсонс, к моменту его приезда к нам, издал множество книг. Он писал быстрее, чем большинство умеет читать. В социологии много таких великих ученых. Застрявших в их мирах можно считать потерянными, или потерявших все.

А теперь о третьей причине, объясняющей, почему жизнь без квалифицированных преподавателей была так хороша. Жизненный опыт — это фильтрация произошедшего. Сначала мы теряем невинность. Постепенно, шаг за шагом, мы начинаем облекать события в слова. А что если слова — классы слов — будут предшествовать событиям, станут своего рода фильтром, как насечка, которую Доврский дед предложил сделать Перу Гюнту, чтобы он на все смотрел глазами троллей? ([9]) Но задача исследователя общества состоит в том, чтобы избавиться от фильтров, помочь себе и другим смотреть на вещи по-новому. Бесспорно, необходимы принципы, организующие знания. Несколько ключевых слов могут стать подспорьем, но знакомство с ними на начальном этапе излишне. Красивые слова — опасное оружие. Они управляют восприятием событий. Слова открывают смысл, но могут и преграждать доступ к нему, препятствуя отличному от общепринятого толкованию явлений.

Покажу это на примере из собственного опыта. Я часто пытаюсь найти подходящие определения для лиц и явлений, о которых пишу. Особенно туго мне пришлось в книге «По ту сторону одиночества» (1989). В ней говорится об особых поселениях в Норвегии, которые я упоминал, когда рассказывал историю про Марианну. Деревня Видаросен расположена недалеко от города Тёнсберга. В фюльке Трёнделаг таких деревень три: Йоссосен, Валерсунн и Кристофертунет. В Западной Норвегии есть деревня Хогганвик. Характерно, что я начинаю описание с географии. Названия деревень не затрагивают особых качеств живущих в них людей, называние которых может затруднить понимание сути. Но тем самым я не избавляюсь от проблемы. Иногда мне задают прямой вопрос: кто живет в этих деревнях? Как мне без обычных для этих людей ярлыков объяснить, кто они?

Одни называют их слабоумными, другие — умственно отсталыми. Или страдающими задержкой психического развития. «Ты что, глупая?», — разражено сказал я Метте как-то за завтраком в Видаросене. «Ну да, поэтому я и здесь», — парировала она. Другой случай: Пер, большой и неповоротливый. За столом чайник ставят рядом с ним. Я был новичком и кинулся ему помогать, но меня вежливо остановили. На ужин нас собралось человек десять-двенадцать. Пер взял чайник и обошел вокруг стола, разливая чай. Не пролилось ни капли. Пер был из тех, кого принято считать недоразвитыми. К тому же, он был слепым.

Стоит нам отнести человека к определенной категории, ярлык прилипает намертво. Окружающие воспринимают его только исходя из этого. Человек воспринимает себя также. Благодаря социологам человек становится частью некой категории. О так называемых слабоумных написаны тома. В России людьми этой категории занимается целая наука, именуемая дефектологией.

Чем дольше я находился в деревне, тем сложнее мне было найти слово, которым можно назвать всех ее жителей. За неимением слова я был вынужден рассказывать о том, что там происходило, — т. е. факты. В конце концов, я стал именовать их просто «жители деревни». Тогда возникла очередная проблема: я не мог точно сформулировать, в чем различие между обычными гражданами общества и необычными жителями такого типа поселения. Из-за этого мне приходилось подробно описывать людей. Когда в деревню приезжали студенты, они расспрашивали, кто тут нормальный, а кто ... Я перестал отвечать на вопросы и предоставил им возможность выяснять истину самостоятельно. Как часто они ошибались!

Слова необходимы. И все же мы должны вырваться из власти слов настолько, насколько посмеем. Мужчина, который хочет быть женщиной — женщина. Подросток, который хочет мыслить как взрослый — взрослый. Старик, который хочет жить, а не доживать из-за подозрений в немощи — молод. Я пытаюсь по возможности избегать титула почетного профессора. Категории создаются нам в помощь, но они же и сковывают нас. У меня был друг, страдавший церебральным параличом. Люди говорили с ним излишне громко, почти кричали. Классическая ошибка, когда человека причисляют не к той категории: если ему трудно ходить, то и слышит он, наверняка, плохо. И все же хорошо, когда окружающие понимали, что ему трудно ходить — он мог рассчитывать на их помощь.

Моя неприязнь к сложным всеобъемлющим словам затрагивает самую суть моей специальности, криминологии, на которую я положил большую часть жизни. Некоторые ([10]) не согласны с моим утверждением, что преступности не существует. Вот, например:

«Действия не являются, а становятся теми или иными. То же и с преступностью. Преступлений как таковых не существует. Некоторые действия становятся преступлениями в результате долгого процесса придания им смысла». (Нильс Кристи. Контроль над преступностью как индустрия. Осло, 2000, стр. 22)

Конечно, мне известно, что некоторые поступки называются преступлениями. Но это слово истаскали, и оно утратило остроту. Утверждая, что преступности не существует, я стараюсь отвлечь от привычного хода мысли, заставить искать новые пути для осмысления. Начать с описания конкретных фактов, которые могли бы привести нас к слову «преступление».

Существуют нежелательные действия, и у нас есть возможность расценивать их как преступление. Действия подобны неиссякаемым природным ресурсам. Некоторые из них мы называем преступлениями. Действие может быть названо преступлением в суде, по закону, или неофициально, в разговорной речи. Например, подросток говорит другу: «То, что ты сделал, настоящее преступление». И оба смеются. Серьезный оттенок слово приобретает, когда его произносит чужой. Чем больше власти у того, кто его произносит, тем серьезнее оно звучит. Но, естественно, не всегда. Иногда власть сама беззаконна. В таком случае действие, называемое преступлением, делает честь тому, кто его совершил.

Для того чтобы понять, что происходит, полезно начать с детального описания событий, а не со слова, подводящего итог.

Тем самым мы даем другим возможность самостоятельно оценить, что произошло. Если же мы берем за исходную точку привычные слова и представления о преступности, мы сужаем круг тех, кто мог бы принять участие в обсуждении и отреагировать на происшествие.

За употребление тех или иных слов идет настоящая борьба. Эта борьба — важнейшее поле для исследований в сфере общественных наук. Активный словарь многое говорит об обществе. Какие силы перевешивают при вынесении решения считать действие преступным: социальные условия или принципы разделения власти? И наоборот: какие силы способствуют тому, что действие перестает считаться таковым? Какие возможности мы обретаем или, напротив, теряем, выбирая те или иные слова? Если мы хотим, чтобы люди принимали активное участие в жизни общества — а я хочу именно этого — мы должны использовать простые слова. Взяв на вооружение скептическое отношение к слову «преступность», также как и к другим, столь же «емким» словам, мы создаем условия для открытого обсуждения категорий и понятий, получивших доминирующее значение.

Классифицировать и оценивать явления — основополагающая способность человека. Существует множество способов понимания и толкования любых действий — в том числе тех, что расцениваются как нежелательные: их можно считать дурными, неправильными, злонамеренными — или преступными. Содержание самого понятия преступления менялось в разные эпохи и у разных народов. Богохульству и непослушанию родителями ныне не придается большого значения. Во всяком случае, в нашем обществе.

Так я думаю сейчас. А 1960 году я без колебаний защитил докторскую диссертацию об осужденных норвежцах мужского пола 1933-го года рождения. Я сравнил данные об этих и о других норвежцах того же пола и года рождения, взятые мною из других архивов. О диссертации было сказано много красивых слов, но я до сих пор почти ничего не знаю о норвежцах 1933-го года рождения. Кроме того, что в тот год родился мой младший брат. Моя диссертация была «жестким» или «количественным» социологическим исследованием (hard data studies), в котором я использовал только официальные статистические данные. Потом я стал именовать такие исследования «далекими от фактов», поскольку они не связаны напрямую со смыслообразующими процессами. И наоборот: «мягкие» или «качественные» социологические исследования (soft data studies), я называю «близкими к фактам».

Преступности не существует. Однажды я выступал с таким докладом на научном семинаре в крупной онкологической клинике. В первом ряду сидели профессора, за ними — врачи и ассистенты. Один из профессоров, может быть, даже главврач, негодовал: Это все равно, что утверждать, будто рака не существует. Я согласился, и продолжил: Я ничего не знаю о раке, но часто сталкивался с тем, что слова затемняют смысл. Разные явления обозначают одним и тем же словом, и это препятствует пониманию их разнообразия. Зачем всегда использовать одно и то же избитое слово? Первый ряд по-прежнему был возмущен, но ассистенты в задних рядах закивали.

Я назвал одну из своих книг «Приемлемое количество преступлений» (Кристи, 2003), чтобы задать вопрос: Как мы должны обустроить жизнь общества, чтобы такие понятия, как «преступность» и «преступление» — а вместе с ними и система исполнения наказаний — не являлись неизбежной необходимостью? Наказание — это преднамеренное причинение боли. Мои этические ценности таковы, что я считаю правильным сокращение таких видов деятельности. Если рассматривать нежелательное действие не как преступление, а как часть конфликта, появляются иные способы справляться с ним: обсуждение, попытки примирения или возмещение ущерба.

Мы не можем отказаться от слов, но можем описывать наблюдаемое явление конкретно и детально. Дать простор многозначности и воздерживаться от навешивания ярлыков. Борьба за понимание, за придание действиям смысла — важнейшее поле для исследователя.

Можно ли точно выразить свое мнение в обход «емких» понятий, затрудняющих понимание? Я в таких случаях прибегаю к эпической форме. Собирательные понятия навязывают однозначную трактовку, а целостное описание событий приближает к пониманию явления. Чтобы избежать власти всеобъемлющих понятий, я рассказываю истории, например, о жизни в бедных районах, или о происшествии на террасе одним воскресным июньским утром, или о молодых людях, по каким-то причинам взявших деньги, которые не должны были брать.

«Психопатия» — еще одно «великое слово». Долгое время в Скандинавии о психопатии молчали. В этом заслуга Бу Герле, издавшего в 1947 году книгу «Несостоятельность понятия ”психопатия”». Но теперь эта книга исчезла из списков литературы, и термин «психопатия» вернулся — вместе с судебными психиатрами. Они составляют списки отрицательных качеств, а потом подсчитывают, сколько баллов набрал испытуемый. Набрал больше положенного — психопат. Из литературы известно, что в наших тюрьмах полно психопатов. Если пользоваться широким определением, то почти все, если узким — по меньшей мере, каждый четвертый. Русенквист и Расмуссен (2001, с. 214) сообщают следующее:

«Предполагается, что психопаты составляют около одного процента от общей численности населения, в то время как среди заключенных их приблизительно 20-25 % (Hare, Hart, 1993). Считается, что именно психопаты повинны более чем в половине тяжких преступлений».

В обществе, где количество близких знакомств и знаний друг о друге постоянно убывает, появляется необходимость в рассказах о людях. Рассказчикам потребуется острая наблюдательность. Рассказы должны быть подробными и целостными. Если психиатры и психологи действительно хотят помочь, они должны рассказывать истории о людях. В противном случае они только чиновники, агенты правоохранительных органов, для удобства упрощающие чужие жизни.

Тогда все станет расплывчатым и нестандартным, возразят психиатры. Я соглашусь: да, это как хорошие стихи. Только благодаря неясности у нас появляется возможность продвинуться дальше. В неясности есть потенциал для толкования, из-за этого возникает открытость к связям — «липкость» по определению Сартра. Вероятно, нам надо стремиться к созданию общественных систем, основанных на предельном сомнении в том, кто мы — и другие — есть.

Нам необходимо воссоздавать себя и других как мистерии.

Если психиатры хотят получить в них роль, им надо научиться передавать в описании всю сложность человеческой личности. Они должны сочинять новеллы о людях, с которыми встречаются. Тогда и юристам, и нам, всем остальным, будет легче понимать людей и события.

Это бы вернуло ответственность тому, кто должен ее нести, судье. Судьи не искали бы легких решений, а относились бы к подсудимому как к полноценной многогранной личности. Между судьей и человеком, судьбу которого он решает, не вырастала бы стена из слов. Тогда судье было бы труднее высчитать количество намеренно причиняемой боли. Опыт показывает, что чем ближе знакомство, тем труднее причинять друг другу страдания. И это хорошо. В проницательной статье, опубликованной в журнале Syn og Segn ([11]), Лундеберг и Сколевог (2004) рассказывают, как Стортинг в конце XIX века передал власть над судами народу. Допустив в зал судебных заседаний экспертов, норвежский Стортинг вновь отнял у народа эту власть. Если заставить судебно-психиатрическую экспертизу описывать, а не классифицировать, мы вновь вернем власть тому, кому она, по мнению законодателей, принадлежит. А правовое решение проблем нашего общества приобретет иной характер.

Психиатры — рассказчики человеческих историй или новеллисты. А социологи?

Джордж Каспар Хоманc ([12]) — один из кумиров моей юности, морской офицер. Его голос был способен заглушить морской шторм. Помимо прочего, он автор книги The Human Groups (1950) о жизни в Хиллтауне, городке, опустевшем после строительства железной дороги. Мне запомнился его доклад на ежегодном заседании Британского антропологического общества. Свой рассказ о современном состоянии структур родства, Хомане проиллюстрировал на примере изменения роли тещи. «Если ей звонят, и я беру трубку, а она где-то в другом конце дома, я испытываю настоящие трудности. Я не могу крикнуть ей, — на весь зал гремел зычный голос Хоманса, — потому что не знаю, как к ней обратиться. Я не могу назвать ее «теща», потому что это грубо. Я не могу назвать ее ни по имени, — это слишком интимно, ни по фамилии, — это слишком официально. Поэтому мне приходится идти за ней».

Почему я привожу здесь эту незамысловатую историю? Потому что я ее запомнил. Почему я ее запомнил? Потому что в ней есть смысл, точно так же, как во многих других историях Ричарда Сеннетта ([13]) и Кая Т. Эриксона ([14]). Почему мне нравятся истории Хоманса, Сеннетта и Эриксона? Потому что в них можно узнать себя, эти истории можно рассказывать в разных ситуациях, они дают ключ к их пониманию. События, собранные в короткие истории, обрастают коннотациями. У каждого есть сходный социальный опыт. Гуннар Экелёф ([15]) выразил эту мысль одним предложением: «Опыт, лежащий в основе твоей личности, заложен и в личностную основу других людей». Не сложно прочитать лекцию в Казахстане, если она выстроена из историй о конкретных событиях. События, связанные в логические ряды, создают язык, понятный большинству. Такие повествования создают предпосылки для народной социологии — науки, открытой большинству. Многие «емкие» слова, напротив, годны только для экспертов.

И все же говорить так о «великих» словах несправедливо. Они полны смысла, — для тех, кто владеет ими. «Аномия», «докса», «габитус», «относительная депривация».

Я выбираю наобум и могу привести здесь весь словарь иностранных слов. Это обобщающие, многозначительные слова удобны тем, кто знает их значение. Аномия — отсутствие норм; когда нормы исчезают, с ними исчезают пределы человеческих возможностей. Человек плохо переносит такую свободу, она может довести его до самоубийства, пишет Эмиль Дюркгейм ([16]) (1897) в известной книге. Прочтя Дюркгейма или пересказы его трудов, можно плодотворно общаться с теми, кто прочел то же самое. Обсуждение пойдет быстрее, если использовать слово «аномия», потому что Дюркгейм подробно описал социальные условия, которые обозначил этим словом. «Емкие» слова не являются частью общих знаний, и никогда ими не станут. Можно понять рассуждения Дюркгейма о самоубийстве, не обращаясь к термину, которым он обозначил разрушение социальных норм.

Когда-то общим знаменателем коммуникации в разных странах служила Библия. Многие читали ее и слушали проповеди священников. Это создавало общее интеллектуальное пространство. «Я отправляюсь домой читать книгу Иова», — мог сказать человек. И люди понимали, что говорящего постигло не одно, а множество несчастий. Если произнести эту фразу в наши дни, немногие вспомнят, кто такой Иов и поймут переживания говорящего. В Библии много подобных историй. Они легко запоминаются, их удобно упоминать в беседе, — так же, как термины в ученых разговорах. Но времена, когда смысл библейских историй был общеизвестен, канули в лету. Точно так же большинству не известен смысл терминов. Если мы хотим, чтобы знания стали доступными, лучше отказаться от красивых научных слов в пользу историй, положенных в их основу.

Возвращение блудного сына — библейский сюжет. На радостях отец приказывает забить жирного тельца и веселиться.

Однажды я сам пережил подобное в Техасе. Мне предстояло читать лекцию публике, которая была на меня немного сердита, и я отправился прогуляться, чтобы собраться с мыслями. Дело было в маленьком городке с большим университетом: ни единого тротуара, множество заправок, мусор на проезжей части. По пути я заметил ветхое здание, похожее на фабрику с вышками по углам. В ближайшей ко мне вышке сидела женщина с автоматом. Значит, это была не фабрика... Я еще не успел догадаться, что же это было, как рядом со мной остановились три большие машины. Из них высыпало двадцать два человека, я пересчитал их позже. Прибывшие, в крайнем возбуждении, с криками указывая друг другу на прохожих, начали кого-то высматривать.

Они были всех возрастов — от прабабушки до новорожденного. Большинство составляли женщины и подростки. Нарядные, в приподнятом настроении, они светились, будто в предвкушении большого семейного торжества. Я спросил, можно ли к ним присоединиться, и меня тут же приняли в семью. Вдруг раздался строгий окрик с вышки. Кричала женщина с автоматом. Нам следовало перейти на другую сторону улицы и встать напротив главного входа. Это была тюрьма. Мы ждали Эвана.

Эвану было четырнадцать, когда его посадили. Теперь ему исполнилось двадцать пять. За это время его ни разу не выпустили из тюрьмы. Осудили его за изнасилование. «Смеху подобно, — сказала его бабушка, — он невиновен». Но эта тема уже потеряла актуальность. Они пришли бы его встречать в любом случае.

Прабабушка, две бабушки, мать, сестры и братья, кузены и кузины. И лучший друг детства. Больше Эван никого не пригласил.

Семья жарила и парила несколько дней. К семейному торжеству все было готово. «Я будто сама просидела одиннадцать лет в тюрьме», — вздохнула мать. «Теперь я на свободе, — сказала бабушка. — Сколько ночей я не спала!»

Мы с беспокойством следили за главным входом. Что-то не так? Несколько дней назад мать попросила свидание с сыном, но ей отказали.

Беспокойство росло, но вскоре они появились из другой двери. Длинная вереница одетых в серое мужчин. Дневная порция вышедших на свободу. Многие направились к автобусной остановке. Все с прозрачными пакетами в руках. Надо контролировать, что они выносят из тюрьмы на волю.

Мы ждем. Беспокойство нарастает. Потом появляется ОН, высокий стройный молодой человек. Его обнимают, целуют, прижимают к груди. Он вырывается и спрашивает, где бабушки и прабабушка. Им не удалось прорваться к нему, и он сам пробирается к ним. Воцаряется тишина.

Кто ликует, кто плачет. Приемный сын из Норвегии сожалеет, что забыл носовой платок в гостиничном номере. Блудного сына фотографируют, знакомят с новорожденным, маленькие двоюродные братцы дергают его за куртку. Он снова с ними. Зэк, освободившийся из Хантсвиля, знаменитой техасской тюрьмы. В ней Техас убивает сам, чтобы показать, что убивать — нехорошо.

Другого тоже встречают — дедушка. Оба не спеша направляются к машине. Еще один человек выходит из колонны бывших заключенных и останавливается в сторонке. Наверное, ждет кого-то.

С оркестром надо встречать каждого освободившегося из тюрьмы, в том числе, и в Норвегии. Но типичная картина — это вереница одиноких мужчин с прозрачными пластиковыми пакетами. Стройными рядами они шагают прямиком в статистические таблицы криминологов, составленные Турбьёрном Скардхамаром в 2003 году, исследователями проекта FAFO Кристиной Фистад и Ингер Лисе Скуг Хансен в 2004-ом, и Лоттой Рустад Турсен тоже в 2004-ом. «Слишком много ничего», так назвала свое исследование Турсен. Точный эпиграф к жизни мужчин с пластиковыми пакетами.

Случаи, подобные этому, стали моим инструментом для прочтения общества. Потом я пересказываю то, что прочел. События помогают осознать новое или лучше понять старое. Небольшие эпизоды, из которых, если повезет, выткется ткань повествования. Мой путь понимания — тропинка. Тропинкой можно близко подобраться к событию. Она сродни велосипеду в сравнении с автомобилем: с велосипеда лучше обзор, а на автомобиле можно уехать дальше. Может быть.

Вильгельм Ауберт (1972, с. 194) писал, что в Норвегии мало социологов, и мы должны писать на общедоступном языке, если хотим, чтобы нас читали. Те времена прошли. Теперь без труда можно заполнить и жизнь, и списки обязательной литературы социологическим наречием. Но лучше этого не делать.

Тем не менее, привычка изъясняться на общедоступном языке может иметь неприятные последствия. Способный студент, умеющий просто говорить на научные темы, в расстройстве вернулся в криминологию после изучения еще одной общественной дисциплины. Ему пришлось нелегко. Его считали неучем, поскольку он отказался от терминологии в научных работах. Меня подозревали в том же.

Естественно, я умею писать на языке нашего племени. Покажу это на примере моих трудов. Когда-то я написал книгу «Если бы не было школ». Чтобы не раздражать некоторых ученых мужей, я мог бы назвать ее, или, скорее, обречь на название «Образовательные учреждения как реципиент резидуальных категорий в высокоиндустриальном обществе». Книгу «Плотность общества» можно переименовать в «Когерентность официально зарегистрированной преступности и социальных отношений». Книгу «Удобный враг» можно было бы представить как «Структурные предпосылки для селекции преферирированных социальных проблем». Язык книг также пришлось бы привести в соответствие с названиями.

Наилучшие, вероятно, те, что позволяют узнавать себя в описываемых людях и ситуациях. Вернусь к судебно-психиатрической экспертизе: пусть психиатры так описывают обвиняемого, чтобы можно было узнать и понять его личность, исходя из собственного опыта. Как Ханна Арендт ([17]) описала Адольфа Эйхмана ([18]). Ей удалось напомнить, что он человек, и многие в Израиле возненавидели ее. Эйхману надлежало оставаться монстром. От социологов тоже надо потребовать писать про и для людей. Мы обязаны писать так, чтобы события, люди, общественные системы были узнаваемы для всех.

Кто-то возразит: не каждому дано писать, как Ханна Арендт. Согласен. Но чтобы уметь, надо желать и учиться. Не на курсах по изучению правильного оформления сносок и списков литературы. Учиться надо написанию полноценных текстов, историй о событиях в обществе. Заинтересовать ими людей. Облечь события в эпическую форму, заставляющую сопереживать. Социологам следует посещать курсы писательского мастерства, и студентам, и преподавателям. Чтобы обнаружить и сообщить людям знания об обществе, необходимо приблизиться к литературному, художественному творчеству.

Многие из нас уже в подростковом возрасте приобрели опыт в различных сферах жизни. Общественные науки изучают людей во взаимодействии. Но именно этим каждый из нас занят с рождения. Мы прожили множество жизней. К нам относились тепло и с прохладцей, нас любили и отвергали — и мы отвечали тем же. Мы грешили, и против нас совершались грехи. Практически каждый побывал в роли полицейского, судьи и защитника, был наказан и награжден. Мы пережили все.

Но если опыт есть у каждого человека, зачем нужны социологи?

Наверное, главная задача социологов — собрать и обобщить личный опыт людей, помочь в его исследовании, сообщить о его ценности и тем самым вселить в людей уверенность. За свою жизнь они пережили так много, что способны понимать сходные явления и потому имеют право голоса на общественных форумах. Социологи могут помочь людям осознать свою зрелость и убедиться в собственной значимости. Социологи могут дополнить опыт людей примерами обустройства жизни в горе и в радости, научить размышлять о том, каким будет общество, если жить по- прежнему или кардинально изменить образ жизни.

Иногда я брожу по своему микрорайону и пытаюсь разобраться, как работают коммунальные службы. Я вижу, что окрестные жилищные кооперативы перестали выполнять свои функции. Многообразие экспертов и однообразие средств массовой информации не позволяют большинству людей понять уникальность собственного опыта и знаний. У меня рождается подозрение, что социологи тоже вносят свою лепту в этот процесс тем, что держатся поодаль от людей. Не только тем, что практически перестали выходить из своих кабинетов, но и словами, которыми они изъясняются.

Рассуждая о жизни растений, мы используем понятие биотоп.

Я знаю одно место в лесу, где прекрасно растет линнея. Там все как будто специально создано для нее: почва, влажность, тень. Год за годом она вырастает именно там. А лютик ледниковый отлично чувствует себя вблизи горного ледника. В таких случаях ботаники говорят о подходящем биотопе.

Так и с людьми. Нам нужен подходящий социотоп. Но мы больше похожи друг на друга, чем растения разных видов. Основополагающая предпосылка для формирования человека состоит в том, что его должны окружать другие люди. Для младенца это очевидно — без людей он погибнет. Со взрослыми дело обстоит так же: если рядом с человеком никого нет, хорошего не жди. Если бы мне позволили сформулировать главный постулат социологии, он звучал бы так: без близости с другими человек погибает.

В наши дни много говорят о капитале. Когда слышишь это слово, первое, что приходит на ум, — деньги. Но «деньги» — не первоначальное значение слова. «Капитал» — это голова, как в выражении «capital punishment», означающем, что человеку отсекают голову. В последнее время слово «капитал» стали использовать в новом значении. Считается, что главное для всех без исключения людей — социальный капитал. Денежный капитал при отсутствии социального не спасает от бедности, означающей, что человек лишен самого главного.

Общение с другими необходимо ради самого общения: поговорить о погоде, вместе посмеяться, разобраться в чем-то, может быть в том, кто ты есть. И не только. Помощь нужна, например, когда падаешь. Но столь же необходимо помогать другим. Совершая поступок ради другого, можно показать, чего стоишь. Мы не считаемся с затратами, чтобы добиться одобрения. Одобрения со стороны других. Самоодобрения. Так растет наш социальный капитал, который мы не хотим потерять.

Мы не хотим его терять — вот ключ к пониманию проблемы. Если есть, что терять, мы становимся осторожнее. Одна моя знакомая каждый вторник по утрам печет вафли для других. По понедельникам она обычно не пьет спиртного, чтобы вафли удались.

Возвращаюсь к разговору о жилищных кооперативах. В наши дни они практически перестали выполнять свою функцию. На то много причин. Мы работаем далеко от дома. Много ездим. Норвежцы вкладывают миллиарды в дачное строительство в горах или у моря, покупают дома в Испании. Все больше семей владеют двумя домами. Отпуск люди проводят за границей, и жилищные кооперативы пустеют. Но и в другое время жильцы не часто общаются. Вечером окна излучают голубоватое сияние. Соседи становятся зрителями. Людей больше интересует, что происходит в других местах. В некоторых домах гараж расположен в подвале, и оттуда можно подняться на лифте чуть ли не в квартиру, что избавляет даже от случайных встреч с соседями. Близкие родственники живут далеко, а дети, наше благословение, проводят время с другими детьми.

Харриет Бьеррум Нильсен и Моника Рудберг (2006) описали изменения традиционных ролевых отношений между матерью и дочерью в трех поколениях. В первом поколении дочь тянется к матери, учится у нее, заглядывая во все кастрюли. Мать — ее идеал. Во втором — дочь рвется из дома, мать ее удерживает. В третьем — мать сама поощряет дочь покинуть родные пенаты. Дома больше делать нечего. Ценности нашего времени вынуждают молодежь искать себя в большом мире.

Это порождает другие проблемы. Теперь мать и сама не хочет оставаться дома, а отец еще не вернулся домой. Пока пара живет «для себя», откладывая лет на десять рождение ребенка, конфликтов удается избегать. В Норвегии никогда не рожали первого ребенка так поздно. Но когда ребенок, наконец, появляется, конфликты возникают один за другим.

Недавно я вернулся из лекционной поездки по Кубе. В Гаване жизнь кипит: на улицах, площадях, в парках и кафе. Велосипеды ремонтируют прямо на тротуарах, у открытых дверей мастерских. Музыка, песни, крики смешиваются в симфонию. В центре города машин практически нет, зато полно детей. Точно как в детстве, когда любая рощица, деревцо, улочка превращались в наши владения. Я помню, как мама выгоняла меня на улицу. Детям полезно дышать воздухом, считали эксперты. Теперь я понимаю, что так ей было удобнее, к тому же соответствовало норвежским правилам воспитания: дети должны играть в снежки, лазать по деревьям, кататься на лыжах. Я не любил гулять, мне нравилось сидеть дома, с мамой, в тепле и уюте.

Сегодня я бы ходил в детский сад — считается, что для детей это полезно. Потом их ждет школа и группа продленного дня. Своих я бы тоже отправил на продленку. В результате — дети дома не бывают, они незнакомы с соседскими детьми. «Школа полного дня» — вот идеал современности. Решение, отвечающее взрослым потребностям и ритмам. Все вместе выходят и вместе возвращаются домой.

Знания, полученные в школе, определяют наш образ жизни. Благодаря школе наше общество изменилось, и взрослые получили в нем независимую от семьи жизнь. Бегающим по улицам детям нет места в обществе для взрослых. А из общества, которое мы создаем сейчас, плотно застраивая центр города офисными зданиями, детей просто необходимо удалить. Например, в школы.

И если скептики спросят, на что же будет похоже общество будущего, я отвечу — на апартеид. Только резервации будут формироваться не по расовым, половым или классовым признакам, а по возрастным. Человека заставят сосуществовать с ему подобными отверженными, как это было в Южной Африке.

Отверженные станут значимы друг для друга. Люди одного возраста, попавшие в одинаковую ситуацию будут вынуждены общаться, договариваться, обмениваться словами, мимикой, жестами. Школьники успешно вживаются в молодежный стиль поведения. Слишком успешно.

Среди молодых есть отличные бегуны, силой превосходящие взрослых. Раньше они шли на завод или в солдаты, играли важную роль в жизни общества. Теперь их держат за партой в замкнутом пространстве под контролем взрослого, который должен передать им знания. Их долг — в присутствии сверстников воспроизвести эти знания. Для некоторых учеников школа превращается в унижение. Они пытаются восстановить свое достоинство и добиться уважения окружающих поведением, противоречащим ценностям господствующей культуры. Употреблением наркотиков, вандализмом в школе.

Отверженные живут жизнью Питера Пэна, памятник которому возведен среди тенистых деревьев лондонского Гайд-парка. Питер Пэн не желал становиться взрослым. В нашем обществе детям не разрешается взрослеть, и они отказываются взрослеть.

Вырваться из молодежной роли особенно трудно, потому что альтернативы отсутствуют. Больше нет ремесленных мастерских на ближайшей улице, небольших предприятий по соседству, дяди, работающего на верфи. На месте верфи в старом районе Пипер- викен красуется дворец финансистов. Не с кого брать пример, никто не возьмет подростка в подмастерья. Поскольку ролевые модели рабочих профессий исчезли, поиски собственного «я» стали интенсивнее. Если нельзя идентифицироваться с доступной профессией, надо искать что-нибудь самому. Молодость требует времени, надо создать и прожить эту роль. Взрослых рядом нет, как говорится, с глаз долой — из сердца вон. Старшее поколение старается не замечать детей и молодежь.

Под словом «бедность» раньше понимали недостаток средств. «Я ни в чем не испытываю недостатка», — говаривала моя бабушка, имея в виду, что у нее есть и еда, и жилье. Однако «бедность» — понятие относительное. Во многих местах моя бабушка считалась бы бедной. Так всегда происходит в мире денег и вещей. Если богатства скапливаются у немногих, большинство становится беднее, даже имея больше, чем прежде.

Мир уже не таков, как раньше, продолжительность и объемы формального образования достигли небывалых размеров: столько-то лет для всех, еще больше для большинства, и почти пожизненное обучение для представителей моего круга по всему миру.

Пока я писал этот абзац, к нам приехала погостить иностранка, палеонтолог. Палеонтологи, как известно, изучают первых животных на планете, от червяков до динозавров. Наша гостья занималась созданиями в полмиллиметра длиной. Каждый вечер она рассказывала нам об этих существах, а мы были рады тому, что узнали и о них, и том, что они могут поведать о развитии жизни на Земле. Знания ради знаний. Бесполезные знания — а для нас они были именно такими — приносят особое наслаждение. Ими нельзя воспользоваться, но они сродни открытию, которое делает ребенок, разбирая на части старые часы. Это и хорошо, и плохо. Интеллектуальный капитал, так же, как финансовый и социальный, распределяется несправедливо.

В особенности это касается капитала сертифицированных знаний, приобретаемого в школах, вузах и университетах. Доступ к нему получают, в основном, выходцы из семей, которые уже обладают таким капиталом. Это пирамида. На вершине — сертифицированные ученые мужи, как в старые добрые времена

какой-нибудь самоучка-всезнайка. Почти внизу — двоечники, а в самом низу — люди, не получившие никакого образования.

Представители последней категории чувствуют себя ничуть не хуже, чем предпоследней — поскольку избежали унижения на экзаменах. И потом, наверняка они имеют много знаний другого типа, — несертифицированных. Существует много разновидностей этого знания. Одна из них — жизненный опыт или народная мудрость, то, что мы узнаем из жизни и о ней. Этот опыт приобретается от рождения до смерти. За эти знания нелегко выставить оценки. Человеку задают вопрос, и его ответ открывает смысл происходящего. Таких людей называют мудрыми. Или добрыми, или справедливыми. Общие проблемы легче обсуждать сообща. Такие беседы я называю посиделками на кухне, а Бурдье называет знания, полученные на кухне, практическими. Некоторые постоянно обсуждают насущные проблемы за кухонным столом. Наверное, в «менее развитом» обществе люди так и поступали, считается, что у них было много времени ([19]).

Но это в прошлом. В современном обществе нет условий для кухонных бесед: соседи отдалились друг от друга, богатые общаются между собой, дети и молодежь тоже. Теперь мы больше знаем о мире, но меньше друг о друге.

Образование в современном обществе достигло небывалых масштабов. Еще никогда в мире не было такого количества образовательных учреждений и профессионалов, сдавших соответствующие экзамены. В том числе в сфере общественных наук и высшего образования для соцработников. У этого явления есть хорошие и плохие стороны. Когда сравниваешь себя с людьми, владеющими большими капиталами, то чувствуешь себя еще беднее. Это касается и денег, и знаний. Если хватает смелости доверять своим знаниям, мы видим, что прекрасно разбираемся в общественных отношениях. Но в окружении армии экспертов у нас появляются сомнения: им видней? Особенно, если «знатоки» пользуются непонятными иностранными словами. Надо обладать недюжинной уверенностью в себе, если не сказать — самоуверенностью, чтобы проявлять инициативу, когда вокруг столько дипломированных специалистов. Чем больше специалистов, тем меньше оснований у обычных людей быть деятельными. Если у нас на глазах случится несчастье или кто-то совершит дурной поступок, мы, не вмешиваясь, позвоним в соответствующую службу или в полицию. С соседским сыном-хулиганом еще можно поговорить, а вот незнакомый парень выглядит опасным, и тогда проще вызвать на подмогу специалистов, которые знают, как поступить. Профессиональная помощь, как правило, прибывает издалека, по неписанным законам природы профессионалы держатся обособленно, предпочитая большую часть времени проводить среди себе подобных, — так формируется прекрасный трудовой коллектив, в который стремятся попасть другие специалисты. И вот на помощь спешат эксперты, знающие многое о немногом, но не знакомые с теми, кому призваны помочь. Когда соседи незнакомы между собой, то и рядом с экспертами жизнь становится беднее. Эксперты возвращаются с работы к своим незнакомым соседям. Уже не важно, где жить.

Описанная ситуация опасна для бедных — для тех из них, у кого нет денег. Их выселяют из оживленных городских кварталов, они теряют социальный капитал, что в свою очередь лишает их доступа к коллективному опыту, тем самым — веры в собственный опыт и знания. Они становятся бедными и в этом ([20]).

Здесь легко ошибиться: защитника «народной мудрости» легко принять за противника сертифицированных знаний. Ему можно приписать сознательное обесценивание знаний, получаемых в школе, вузе или университете, в пользу исконной «кухонной» мудрости: долой профессиональные знания, да здравствует народный здравый смысл!

Куда плодотворнее представить себе, что существует два типа знаний: получаемые в образовательных учреждениях и жизненный опыт. У обоих есть сильные и слабые стороны. Главное - сочетать эти знания так, чтобы сохранять и развивать их сильные стороны. Воспрепятствовать тому, чтобы они ослабляли друг друга.

Судебной системе в какой-то мере удалось увязать знания двух типов: юристы пользуются точными понятиями, а присяжный заседатель вносит в судебный процесс элемент здравого смысла.

Можно расширить эту практику, предоставив присяжным полномочие рассматривать уголовные дела как конфликты, а не как преступления. Так поступают в конфликтных комиссиях. Если не стремиться к преднамеренному причинению боли, отпадает необходимость формально уравнивать «одинаковые дела», отбрасывая важные для сторон детали. В таком случае местные традиции, накопленные представления и знания друг о друге могут и должны стать прочным основанием для принятия решений.

Социальная помощь — еще один вид деятельности, в которой много точек пересечения и потенциальных конфликтов между профессионализмом и здравым смыслом. Работа социальных служб стала заменой части обычной человеческой жизни: люди всегда заботились друг о друге, ухаживали за больными и немощными. В старину такая помощь называлась благотворительностью и осуществлялась при поддержке сознательных представителей высших классов. Со временем эту деятельность систематизировали, и социальные работники стали получать образование. Открыли курсы, из них выросли школы и вузы. Так появились профессионалы.

Они учатся все дольше, но знают о жизни своих подопечных все меньше. Образование приводит к возникновению дистанции. Получив высшее образование, человек поднимается по социальной лестнице, отдаляясь от группы, на которую нацелена социальная работа и сближаясь с коллегами. Обладатели сертифицированных знаний стоят в общественной иерархии выше тех, кто не обладает сертификатом, и получают над ними власть, что в корне меняет коммуникацию: тот, кто уверен в своих знаниях — говорит, кто не уверен — слушает. К этому добавляется физическая недоступность — профессионалы проводят большую часть времени в изоляции: в судах, больницах, клиниках, социальных центрах, часто под защитой пуленепробиваемых стекол и одетых в форму охранников, ограждающих специалистов от неучей. Происходит централизация профессиональных кадров.

Есть некоторое сходство в положении юристов позапрошлого века и нынешних представителей социономических профессий. Когда юристы получили почти неограниченную власть над людьми, в обществе созрело требование сделать ее подконтрольной народу, по крайней мере, в вопросах вынесения приговора и определения наказания. У врачей и социальных работников более выгодное положение, они призваны помогать, а не наказывать. Необходимость общественного контроля такой деятельности не столь очевидна, хотя она может иметь серьезные, и даже трагические последствия. Это касается в первую очередь социальных работников, психиатров и психологов.

За деятельностью представителей помогающих профессий следят наблюдательные советы и комитеты, однако не все поддается контролю. Кроме того, большинство контролеров тоже специалисты. Областной совет по охране детства возглавляет юрист, а его члены — служащие соответствующего отдела областной администрации и психологи.

В юридической практике было решено ввести в состав суда представителей народа. В социальной сфере я предлагаю поступить наоборот: вывести экспертов из изоляции в народ. Закрыть центры по оказанию социальной помощи населению, а их сотрудников отправить к людям. В городах организовать небольшие пункты социальной помощи, где будут трудиться те, кто изучал людей в университетах, но хочет познакомиться с ними в реальной жизни. Специалисты смогут многому научиться у местных жителей, которые изо дня в день ходят по тем же улицам, беседуют с соседями, утешают плачущего ребенка, делают замечание подросткам, если они совершают глупости — или предупреждают их родителей. Постепенно эксперты станут своими. В семье кто- то постоянно плачет, а близкие не в силах помочь, знаний не хватает. Тогда они обратятся к эксперту за советом. Обычно, когда нужна помощь, сертифицированных знатоков нет рядом. Они спрятаны от народа в специализированных центрах.

Три-четыре соцработника, приемная, где лежат газеты и предлагают кофе, — сюда могут заглянуть даже те, кто не испытывает чрезвычайных проблем. Специалисты должны сблизиться с местным населением, стать его частью, чтобы появилось взаимное доверие. Тогда они запишут подлинные истории жизни во всей их целостности, а не только медицинский диагноз.

Это пойдет нашему обществу на пользу. Социальные работники обогатят свой опыт, а население активизируется, когда поймет, что его опыт востребован. И еще одно преимущество: при таком соседстве местное сообщество получит прямой доступ к профессиональным знаниям. Не любая «народная мудрость» заслуживает доверия. Специалистам необходим общественный контроль, но и общество должно быть открыто для новых знаний и профессиональной критики.

В последние годы мне посчастливилось наблюдать за успехами нескольких соцработников, которые добились права использовать часть рабочего времени для сближения со своими подопечными. В определенные дни к ним можно прийти без предварительной записи и побеседовать за чашкой кофе без обычных формальностей. Принимая во внимание тему этой книги, важно и то, что эти эксперты владеют обычным, а не только профессиональным языком. Они могут быть переводчиками. Люди обращаются к ним за помощью в заполнении анкет, необходимых для контакта с неповоротливой бюрократической системой. Свои отчеты эти соцработники пишут понятным языком, хотя бюрократам они могут показаться излишне многословными. Я сам иногда принимаю участие в беседах за чашкой кофе, и не чувствую себя посторонним. Любые вопросы можно обсудить простыми словами.

Один из главных вопросов человеческой жизни — близость с собой и другими.

Мы не можем стать людьми без общения с другими. Но насколько близким должно быть это общение?

В раннем детстве мне всегда хотелось быть рядом с матерью. Потом я повзрослел, и у меня появилась потребность в соблюдении дистанции. Хорошо, когда тебя иногда оставляют в покое, наедине с собой, дают время разобраться в своих чувствах и мыслях. Каждый имеет право на уединение. Навязанное уединение становится одиночеством.

Я по своей природе сторонник близости. Отчасти потому, что одиночество — болезненное состояние, отчасти потому, что близость с другими — важное условие близости с собой. Помимо этого, мой профессиональный опыт подсказывает, что только близость заставляет людей обходиться друг с другом по-человечески. В этом я убедился, когда писал свою работу на степень магистра (Нильс Кристи, 1952). Поскольку результаты исследования оказались значительными, я неоднократно рассказывал о них, и если этот материал уже знаком, просто переверните страницу. Именно благодаря этим результатам я понял, как для нас важно видеть в другом человека. Знаки и слова — это мостик, ведущий к другому.

Я опросил почти всех охранников-норвежцев, которые пытали и/или убивали узников «сербских лагерей» в Северной Норвегии во время Второй мировой войны, а также группу охранников, которые в такой же ситуации этого не делали. В ходе интервью выяснилось, что последним узники показывали фотографии мирной жизни на родине, — портреты жен и детей, воскресное чаепитие на веранде семейного дома в Белграде и т. п. Охранники, осужденные за пытки и убийства, таких фотографий не видели.

И еще одно событие, подтверждающее выводы исследования. Цвея Йованович был школьным учителем и владел немецким. Он где-то нашел немецко-норвежский словарь и выучил норвежский. Вскоре узников в очередной раз погнали на строительство «кровавой дороги», — так они ее называли. Колонну замыкали норвежские охранники, в каждой было по шесть- семь истощенных, больных, дурно пахнущих военнопленных, еле плетущихся в хвосте колонны, по определению лагерного начальства — «балканских дикарей». «У тебя есть спички?» — крикнул передний охранник. «Нет», — ответил замыкающий. «У меня есть», — сказал Цвея по-норвежски. Как он потом рассказывал мне, эти слова спасли ему жизнь, переместив из «дикарей» в «люди».

Вероятно, охранники, которым показывали домашние фотографии, постоянно относились к узникам по-человечески. Едва ли случайно, что фотографии показывали именно им. Но вместе с тем, это помогало разглядеть в узнике человека. Как в случае с Цвеей Иовановичем, чье знание норвежского спасло его от бесчеловечного обращения

Как-то меня спросили, кто из интеллектуалов является моим кумиром.

Он пекарь, дипломированный специалист по выпечке венских пирожных. В пекарне, где он работает, считается, что лучшая выпечка получается в дровяных печах. Каждый день, ни свет ни заря, Том разжигает печь. Чтобы подняться так рано, нужен будильник. У Тома он был, да сломался. Тогда Том стал выпивать на ночь три стакана воды, и природа делала свое дело: он просыпался незадолго до четырех.

Том вместе со своими товарищами принимал участие в моем семинаре о «принципах принятия справедливых решений». Начал я неудачно — с длинного рассказа о том, что собираюсь рассказывать сам и что об этом сказали другие. Именно Том вернул семинар в правильное русло: он хотел знать, что конкретно я считаю справедливым и почему.

И в этом весь Том. Когда я отмечал важное для меня событие в Видаросене, собралось много народу. Одна из моих близких подруг произнесла трогательную речь, но не стала вдаваться в подробности, опасаясь, что ее слова обо мне покажутся слишком личными. Тогда в дело вмешался Том. Он поднялся на трибуну и пожелал услышать, что она, собственно, имела в виду, хороший я человек или ...

Я считаю, что Том и его ближайшее окружение — мои главные учителя. Они заставляют докопаться до сути происходящего.

Легенда гласит, что в итальянских деревнях рождение ребенка с синдромом Дауна считается даром Божиим. Полагаю, что они правы.

Я очень хорошо помню день, когда меня взяли на постоянную работу. Я воспринял это как знамение приближающейся атомной войны, ведь после такого счастья обязательно происходит что-то ужасное. Несколько лет спустя я навлек на себя гнев коллег, и опять-таки из-за ощущения счастья, которое дарила мне моя работа. На вопрос, как идут дела, я в официальной обстановке ответил, что поскольку моя работа и есть награда, я не совсем понимаю, зачем мне платят такую большую зарплату.

Я делаю то, что хочу, и мне за это платят. Весь год, даже в летний отпуск, я зарабатываю, занимаясь любимым делом. За всю мою исследовательскую карьеру мне ни разу не пришлось браться за дело только ради заработка. Это ли не удача!

Я получаю зарплату за свою работу, а не работаю, чтобы получать зарплату. Однажды меня даже наградили почетной премией за то, что я занимаюсь тем, что приносит мне самое большое удовольствие. В благодарственной речи я заметил, что считаю эту премию наградой за пребывание в раю.

Однако не будем идеализировать ситуацию. Иногда небожители вынуждены заглянуть и в адские врата. Много написано о тяжелой жизни исследователей, корпящих над архивными документами или у микроскопа, рискующих жизнью во время полевых исследований в джунглях, а малярия, жуки и черви становятся их единственной наградой. Значительные усилия за незначительную зарплату. Такие драматические свидетельства вполне годятся для переговоров о повышении зарплаты, но они не отражают жизни ученого.

В них нет ни слова о том, как после долгого раздумья наступает момент, когда решение появляется прямо перед глазами, в исследуемом материале. Или об идеях, пришедших ночью и подтвержденных при свете дня. О почти экстатическом состоянии, возникающем, когда внезапно все становится на свои места. О радости обретения точного слова, точного ритма повествования. О беседе или семинаре, участники которых сообща открывают что-то важное и вместе переживают радость открытия.

Как у Чезаре Ламброзо ([21]), достигшего пика научной славы в шестидесятые годы XIX века (Horton, Rich 2004):

«Однажды мрачным декабрьским утром я внезапно обнаружил на черепе каторжника целый ряд атавистических аномалий... сродни тем, что имеются у низших позвоночных. При виде этих странных ненормальностей как будто бы ясный свет озарил тёмную равнину до самого горизонта. Я осознал, что проблема сущности и происхождения преступности была разрешена для меня».

Будущее показало несостоятельность его теорий, но этот день стал для него наградой.

Научная работа имеет еще одно достоинство: исследователь призван сохранить для современников культурную традицию и, в то же время, разрушить вековые предрассудки. Ученый получает зарплату за сомнения и за веру в то, что нет ничего невозможного.

Я всегда старался жить в соответствии с этими принципами. В завершение главы позвольте рассказать анекдот, который произвел на меня неизгладимое впечатление. Его перепечатали в журнале «Сельский вестник» (2006), и я долго не знал, кто автор, пока на лекции слушатель не подсказал мне, что его сочинил Дуг Маннинг, баптистский священник и писатель из США ([22]).

Еще не родившиеся близнецы разговаривают в животе матери:

Скажи, ты веришь в жизнь после рождения? — спрашивает один.

Конечно! Здесь мы растем и набираемся сил для будущей жизни, — отвечает другой.

А я не верю, глупости все это, — говорит первый, — Не может быть никакой жизни после рождения. Как, ради всего святого, ты ее себе представляешь?

Ну, точно я сказать не могу, но там снаружи наверняка светлее, чем здесь. Может быть, мы будем ходить на своих ногах и даже есть ртом...

Такой чепухи я еще никогда не слышал! Есть ртом — что за идиотская затея? У нас же есть пуповина, которая нас кормит. И как же мы будем ходить, если она такая короткая?

Ты, конечно, прав, но мне кажется, что так или иначе это возможно. Там все будет совсем по-другому.

Чушь! Оттуда еще никто не возвращался! С рождением жизнь заканчивается, и все тут. Точка, конец, понимаешь?

Я не спорю с тем, что никто не знает, какой будет жизнь после рождения. Но я думаю, что там мы увидим маму, и она будет о нас заботиться...

Маму??? Ты что, и в правду веришь в существование какой-то «мамы»? И откуда она, по-твоему, возьмется?

Да она же здесь, везде, вокруг нас! Мы и живем-то только благодаря ей. Без нее нас и не было бы!

Пустая болтовня! Не видел я никогда никакой мамы, значит, ее и нет вовсе!

Да нет же, если не шуметь, то можно услышать ее голос. Она поет, разговаривает. Только прислушайся, и ты почувствуешь, как она заботится о мире, в котором мы живем...

Больше всего я бы хотел, чтобы люди понимали друг друга. У большинства есть здравый смысл и достаточно опыта, который пропадет втуне, если его не передать. Люди страдают, если не могут обменяться информацией. От невысказанности человек теряет надежду быть понятым.

В таком состоянии легко примкнуть к какой-нибудь группировке и уверовать в незатейливые лозунги. Когда тебя не слушают и не слышат, ты не получаешь ответа, который позволяет понять всю сложность происходящего. Когда не с кем спорить и обсуждать проблемы, ты движешься по пути наименьшего сопротивления и начинаешь считать себя ничтожеством и глупцом. Такой опыт наносит обществу только вред.

Если мы будем говорить простыми словами, в обсуждении важных проблем смогут принять участие многие. Однако не стоит думать, что это приведет к большим изменениям. Наша система образования от этого не пострадает. Она по-прежнему будет способствовать тому, чтобы дети сильных мира сего занимали главенствующее положение в обществе. Как показывает в своих трудах Пьер Бурдьё ([23]), школа — это инстанция, поддерживающая господствующий строй. Ким Эсмарк ([24]) передает его слова так::

«Несомненно, школа способствует передаче знаний и опыта, но для Бурдьё она прежде всего инстанция, воспроизводящая классовые отношения посредством механизмов культуры, незаметных в повседневной жизни».

Разумеется, изменив язык, ситуацию кардинально не изменишь, но некоторым станет легче учиться в школе и в университете, а специалисты смогут говорить так, чтобы обычные люди их понимали.

Ясно и то, что у правящей элиты невозможно отнять символы власти, она тут же найдет новые. Но слово — важный инструмент. Несмотря на то, что сильные мира сего останутся при короне, скипетре и высокой зарплате, мы добьемся изменений, если заставим их говорить понятным языком и выслушивать простые слова от тех, кто осмеливается их произносить.

Главное, что потеря некоторой доли самомнения пойдет на пользу учебным заведениям. Простые слова легче услышать и понять, в том числе, когда говоришь сам. От этого выиграет и наука, а результаты исследований будет проще донести до общественности.

Но хотим ли мы понимать друг друга? Разве наше непонимание во многом не определяется жизнью общества?

Люди встречаются, их интересы не совпадают, возникает конфликт за конфликтом. Должен же быть выход? В таких случаях недоговоренности часто способствуют примирению, хотя бы на время. Недоговоренности сродни машинному маслу, — они помогают социальным механизмам работать. Часто мы произносим много слов, чтобы спрятаться за ними. Не зря же Хенрик Ибсен в драме «Дикая утка» столь неприглядно изобразил Грегерса Верле, человека отнимавшего у людей житейскую ложь.

Не станет ли наша жизнь беднее, если мы все заговорим простыми словами? Великие слова, те, что приходится искать в словарях, чтобы выяснить, в каком значении их употребляли древние греки, а впоследствии — величайшие ученые мира сего, слова, из которых сотканы элегантные фразы, слова, будто горные пики, возвышающиеся между запятыми, — как это предложение, которым я хочу проиллюстрировать свою мысль. Сколь грандиозны такие слова и предложения! Если мы перестанем их употреблять, мы многое потеряем!

Или, вернее, многое потеряют некоторые люди. Когда сталкиваются ценности, надо все тщательно взвесить, ведь речь идет о выборе общественного устройства.

Мое собственное мнение таково, что самое главное — вовлечь как можно больше людей в общественно значимые дискуссии. Ради этого декоративный словесный кустарник можно слегка подстричь. И еще: простые слова будто созданы для кратких, но емких изречений. Примером могут служить саги, содержательные и лаконичные, они как нельзя лучше подходят для того, чтобы люди их запоминали, передавали друг другу и обсуждали при встрече. Так было в эпоху зарождения слова. Если мы хотим, чтобы люди активно участвовали в жизни общества, необходим общий язык.

В следующей главе даются советы о том, как писать и говорить на таком языке.

В дописьменном обществе рассказчик играл важнейшую роль, сохраняя и передавая знания и культурное наследие. Он слагал красивые ритмичные повествования, которые было легко запомнить и передать новым поколениям. Без рассказчика прошлое перестало бы существовать.

В письменном обществе требования изменились. Рассказчику, теперь превратившемуся в писателя, стало проще, поскольку ему не надо заботиться о том, чтобы его тексты запоминали и пересказывали. Но его подстерегают другие опасности, если он не видит перед собой читателя, не видит, как тот зевает и засыпает над его текстами, а проснувшись, откладывает книгу навсегда. В нашем обществе — и тут я мысленно обращаюсь к современным университетам — некоторых рассказчиков сознательно ограждают от значительных категорий слушателей и читателей. Создаются элитарные подразделения, institutes of excellence, где избранные могут посвятить себя исследованиям в тех областях, в которых считаются экспертами. Их ни в коем случае нельзя отвлекать от важных дел просьбами поделиться знаниями с какими-то студентами, представления не имеющими обо всей этой экзотике.

Однако после длительного пребывания среди избранных эксперты могут потерять навык адекватно выражать свои мысли. Это становится заметно, когда их удается выманить к обычным людям, или когда последние попадают к ним. Безусловно, среди ученых есть отличные рассказчики, и у меня, как у слушателя, сохранились о них прекрасные воспоминания. Но я помню в высшей степени неудачные выступления, в ходе которых оказывалось, что докладчик не умеет изъясняться простыми словами, поскольку привык говорить сам с собой или с себе подобными.

Слушатели в такой ситуации чувствуют себя неловко, но с этим, наверное, можно было бы смириться, если верить, что избавленные от преподавания специалисты, пребывая в кругу себе подобных, смогут достичь лучших результатов в своих исследованиях

Но я не верю в благотворное влияние изоляции.

Опыт подсказывает, что ученый сам лучше понимает свои идеи и открытия, когда объясняет их другим. Мысль проясняется и оттачивается, когда стараешься донести ее до слушателя или читателя. Возможность облечь знания и мысли в слова — драгоценный дар. Именно поэтому исследователи должны преподавать. И писать. Они должны научиться писать для простого читателя.

Большая часть советов, с которыми можно ознакомиться ниже, родились в один прекрасный летний день 1983-го года недалеко от деревни Видаросен. Коллеги, работающие в поселении, попросили им помочь. Мы отправились на природу, и там я сформулировал двенадцать простых советов. Их приняли одобрительно и тотчас опубликовали в «Видаросенских вестях», маленькой местной газете. Позже они попали в руки Андерса Братхольма ([25]), и он напечатал их в журнале «Закон и право». Как я потом узнал, эти советы висят на стене в кабинетах многих ученых. Иногда мне звонят и спрашивают, не осталось ли у меня копии. Поэтому я решил привести их здесь еще раз.

Я отредактировал эти двенадцать советов и добавил к ним новые. Иногда исследователи жаловались, что у них пропало вдохновение, и я старался помочь советом, как продолжить писать. Другим было трудно сформулировать главную мысль, и тогда я добавил еще несколько. Так у меня получилось двадцать советов.

Советы родились из моего личного опыта. Поскольку я всю жизнь проработал в университете, это наложило свой отпечаток. Однако я надеюсь, и даже верю, что они могут оказаться полезными большинству пишущих людей. Многие, наверняка, предпочтут воспользоваться другими рекомендациями, или мои советы им не понравятся, и это нормально. Словесное творчество — опасное путешествие. Ховард Беккер (1986) отмечает, что пишущие часто прибегают к магическим ритуалам: пишут определенной ручкой, обязательно кладут в ряд десять отточенных карандашей, пользуются только одним видом бумаги. К магическим ритуалам, по словам Беккера, люди прибегают, когда их занятия не поддаются рациональному контролю. Малиновский (1948) рассказывает, что тробриандцы, например, пользуются магическими ритуалами, когда строят каноэ, на которых отправятся в опасное плавание. В Норвегии есть ритуалы у рыбаков. Говорят, помогает.

Итак, перейду к советам. Я их пронумеровал, хотя так они выглядят более педантично, чем мне хотелось бы, но зато на них будет удобно ссылаться.

Вряд ли можно стать плотником, только наблюдая за работой плотников или читая книги о плотницком ремесле. Для этого нужна практика, необходимо приобрести сноровку, сродниться с молотком и рубанком. Точно так же обстоит дело с искусством слова. Читая, писать не научишься. Надо писать.

Надо обратиться сначала к себе, к своим знаниям, опыту, мыслям.

Потом, естественно, придет время обратиться и к другим источникам: пойти в библиотеку, задать вопросы друзьям и экспертам. Их советами лучше воспользоваться во время дополнения и изменения написанного. Если начать свою работу в библиотеке, легко потерять свою собственную перспективу, свой оригинальный подход. Их поглотят традиции, что отнюдь не способствует зарождению новых идей.

Обсуждать написанное необходимо, но после того, когда ход рассуждений уже созрел, а основные идеи окрепли настолько, что возражения им не страшны. Точно так же нельзя зачитывать написанное до дыр. Это тонкие процессы. В поисках нового необходимо уметь защитить новое. Если есть основание считать, что сделано открытие, надо дать ему окрепнуть.

4. Пусть помощник, или научный руководитель следует за вами, а не впереди

Тем, кто заблудился, понадобится проводник. Он укажет дорогу, а то и спасет жизнь. Но часто проводники и помощники только вредят. Особенно те, что на любых маршрутах идут впереди и показывают путь от начала до конца. Надо дать человеку шанс найти дорогу самому. Но когда окажешься в тупике, хорошо, если сзади идет опытный проводник. Может так случиться, что пройдешь мимо чего-то прекрасного и удивительного. В таком случае, проводник может подсказать, к чему нужно приглядеться. А если что-то показалось интересным, а проводник не одобрил? Тогда надо уйти вперед и побыть одному.

На каком расстоянии должен держаться проводник?

В школе наставник должен быть рядом. Преподаватели, доверяющие ученикам, с осторожностью берут на себя роль флагмана, как и мудрые родители. Последние держатся поблизости, однако позволяют двухлетке самому выяснять, как каша попадает в рот. Это важно и для начинающих исследователей. Когда я поступил в университет, обязательной системы научного руководства еще не было. Вряд ли я бы смог достичь успеха под пристальным взглядом научного руководителя, непрерывно вносящего исправления в мой текст и требующего результатов. Как-то я целый год прожил в северном городке, чтобы написать книгу о социальном контроле в обществе городского типа. В итоге книгу я написал о другом. Если бы меня вынуждали следовать плану исследований, книга бы не получилась. За полгода в Лондоне я написал одну сноску. Тогда помощь наставника была бы кстати. С другой стороны, за эти полгода я многому научился.

Не очень. Если наставнику зададут вопрос, он должен на него ответить, прочитать то, что ему горят желанием показать, предложить вариант, если его об этом попросят. Может быть, придется прочитать несколько абзацев основательно и детально, написать комментарии. По минимуму. Не надо превращать студентов в детей. Их не надо удерживать на школьной скамье, кормить с ложечки. Они должны научиться справляться сами.

В других дисциплинах, возможно, нужны другие стратегии научного руководства. Да и в моем окружении многие смотрят на эту задачу совершенно иначе. Но если в высшей школе все согласны с тем, что ее цель — открытие новых горизонтов, а пространство, по которому мы движемся, еще не познано, институт научного руководства должен стать разнообразнее. Я прекрасно понимаю, что такой подход не будет способствовать росту численности студентов. Но рост численности студентов не приводит к увеличению числа новых открытий.

Некоторым необходим детальный план и систематическая работа. Тем, кто не относится к такому типу, не следует позволять себя этим попрекать. Если перед глазами лежит четкий план, иногда кажется, что работа уже сделана, и интерес к ней пропадает. Для начала можно ограничиться записью фрагментов, и пусть она выглядит слегка хаотичной.

На первых порах поиск новых путей исследования важнее порядка. Неважно, выбрана ли тема самостоятельно или предложена руководителем, надо дать свободу ассоциациям, записывать ключевые слова. Пусть небрежно, но записывать все, что приходит в голову. Фиксировать идею для того, чтобы вернуться к ней, если понадобится, и идти дальше. Если застрять, другим идеям просто не найдется места, и работа станет монотонной. Вначале надо открыться для всех идей, потом взглянуть на них критически, сделать выбор и двигаться вглубь.

Сначала пусть царит хаос, но постепенно надо выделить основные тезисы и организовать материал в соответствии с ними. Если главный тезис один, он станет несущей всей конструкции. В минуты озарения на ум приходят ключевые слова, и становится ясно, о чем писать. Емкие заголовки помогают читателю разобраться, в чем суть, но полезней всего они самому автору. Одно слово может стать путеводной звездой, подскажет принцип организации материала. Такую же роль играют основные положения статьи и главы книги. Главам надо обязательно дать названия, и ради читателя, и ради самого автора. Римские цифры ничего не говорят о содержании главы.

Автору мешают красивые слова и многословие там, где все можно объяснить коротко и ясно. Я не изучал этого специально, но всегда считал, что первые рукописи были лаконичными. Я имею в виду надписи на камне, или куске коры, или папирусе, - такие носители не располагают к словоблудию. Точно так же, как и sms.

Если удается найти подходящий образ, используйте его. И Библия, и королевские саги Снорри ([26]) рассказывают о конкретных событиях. Яркие образы рассказов былых времен помогали слушателям запоминать истории, переходящие из уст в уста. Современные писатели слишком самонадеянны, если полагают, что эти времена канули в Лету. Это неправда. Люди мало изменились со времен Снорри и библейских пророков, хотя графоманов и прибавилось.

Сначала лучше записать то, что хочется. Не приступайте к введению, пока не созреете для этого. Если начать с того, что хочется (или меньше всего не хочется), это уже полдела. Может оказаться, что нежеланная глава действительно лишняя: ее тема уже раскрыта в написанных главах. Легче всего работать над введением в конце. Главное — не вдаваться в разъяснения, о чем собираетесь написать. Пусть читатель сам в этом разберется.

Этот совет не относится к сугубо специальным и/или техническим текстам. Скорее всего. Тем не менее: во время письма полезно мысленно обращаться к любимому дяде или тете, — людям грамотным, но не экспертам по заявленной теме. Забудьте о коллегах. Если удержаться от соблазна произвести на них впечатление своими познаниями из области специальной лексики, те решат, что вы пишите о чем-то само собой разумеющемся.

В роли читателя не следует представлять свою возлюбленную. За годы тесного общения с родными и близкими формируется особый, насыщенный тайными кодами язык, который держит на расстоянии непосвященных. Дяди и тети, живущие в другом городе, подходят намного лучше, с ними не станешь злоупотреблять иностранными словами. И читают они не из чувства долга, как коллеги или преподаватели, от которых зависит успех работы или успеваемость. Обычные люди читают в охотку, текст должен их увлечь, захватить. Им придется многое объяснять, не ограничиваясь декларациями.

Интересы читателя должны быть на первом месте. Успевает ли он за ходом рассуждений? Необходим ли данный пассаж для объяснения идеи? Или он написан потому, что так принято среди специалистов или для демонстрации учености? Не отложил ли читатель книгу в сторону, не потерян ли читатель? Легче всего найти ответы на эти вопросы, встретившись с читателями в неформальной обстановке для беседы или лекции. Считается, что в исследовательских институтах ученым живется лучше, чем в учебных, потому что они избавлены от студентов и лекций. Я уже упоминал, что не считаю это абсолютным благом. Когда такие ученые пишут труды, они не видят перед собой читателя. Они пишут для себя или в соответствии с научной традицией. Это первое, что бросается в глаза.

Слова, которыми мы изъясняемся, говорят о том, кто мы и откуда мы, — в географическом смысле и в смысле социального происхождения. Слово — важный опознавательный знак, используемый в разных целях.

Я с большим уважением отношусь к специалистам, употребляющим терминологию в беседах с коллегами, но не приемлю, когда красивые профессиональные слова произносятся для показухи. Надо говорить просто везде, где только возможно. Простые слова помогают нам понять друг друга.

Я не агитирую за «популяризацию». Я уверен, что в накопленных мною знаниях нет ничего, что я не мог бы выразить на простом языке. То же самое я могу сказать и о большинстве социологов, изучающих устройство нашего общества.

Мне лучше всего пишется по утрам, когда за ночь в мыслях воцарится покой. Мой совет: если пишете утром, не беритесь перед этим ни за какие другие дела. Я бы даже сформулировал это как запрет. Звонки, договоры о встрече, мытье посуды, — все это надо отложить.

Если вы собираетесь садиться писать, то начинать день с чтения электронной почты — непоправимая ошибка. Тем самым вы рискуете просидеть, не написав ни строчки. Словесное творчество — тяжелый труд, временами опасный. Необходимо исключить возможность бегства.

Однако этот совет годится не всем. Многим хорошо пишется в поездке, — не мешает будничная рутина. Некоторых вдохновение посещает в аэропорту, когда меньше всего ожидаешь, что в голову придет плодотворная идея. Об этом рассказывается в книге Ингвара Лёкена ([27]). Многим лучше всего работается по ночам, когда человек полностью предоставлен самому себе. В таком случае, в период написания книги или статьи это время нельзя посвящать ничему другому.

Правда, Ингер Хагеруп ([28]) только улыбнулась бы, прочитав эти советы. Она рассказывала, как однажды отправилась в тихий пансионат в Хаделанде, где, казалось бы, все располагало к творчеству. «Наконец-то, долгожданный покой!», — думала она. Не тут- то было! Она не смогла написать ни строчки. Чтобы продолжить работу над книгой, ей пришлось срочно собрать вещи и уехать домой к мужу и детям, к шуму и беспорядку.

13. Откладывайте работу, когда пишется лучше всего!

Писать до тех пор, пока не иссякнут все идеи и слова, не имеет смысла. Отложите незавершенную работу в сторону. Естественно, досадно прерываться, когда есть еще что сказать, когда в голове роятся нужные формулировки. Надо заставить себя это сделать, даже если остаток дня придется бороться с искушением продолжить работу. Если прерваться, останется задел на следующий день. Формулировки никуда не денутся, зато утро не начнется с чистого листа и сомнений, куда двигаться дальше. По опыту знаю, что этому совету следовать труднее всего. Скажете, что это мука? Но благодаря ей следующий день придет вместе с желанием продолжить работу, пусть и с теми же мучениями к вечеру.

Не перечитывайте то, что написали вчера. Продолжайте писать. Смотрите вперед. Потом, когда удастся отстраниться от текста, надо все перечитать. Примерно, как после экзамена. Лучше всего помнятся те задания, которые не были решены, билеты, которые не достались. Выполненные задания начисто стираются из памяти, ведь над ними не надо больше думать. К незаконченным текстам, отвергнутым вариантам мы возвращаемся снова и снова. Писать — значит постоянно делать выбор. Всегда остается возможность выбрать другие слова, другие формы. Даже лучший вариант, если выбор сделан, вычеркивается из памяти. В подсознании остаются только отвергнутые слова и формулировки. Если сразу начать перечитывать текст, отвергнутые варианты будут навязчиво возникать в голове, не давая сдвинуться с места. Спустя несколько недель они забудутся. И каково же будет удивление, когда обнаружится, что все написано хорошо!

Отстраниться от текста полезно и для того, чтобы обрезать сухие ветки: непродуктивные идеи, лишний материал, — все то, что бывает жалко выбрасывать. Ободрением в этом нелегком процессе могут служить советы художников. О такой необходимости говорили и Кристиан Крог ([29]), и Ульф Ос ([30]). Вот слова последнего: «Самое трудное в создании рисунка — убрать все лишнее» ([31]).

В минуты вдохновения у меня возникает чувство, будто пальцы пишут сами. Это сродни волшебству. Нужные слова приходят сами, я не прикладываю к этому сознательных усилий, ведь мы знаем больше, чем мы знаем, главное — не мешать.

Однако волшебство легко разрушить. Лучший способ этого добиться — прекратить писать и заняться уточнением деталей: сверяться со справочниками, искать в архивах, уточнять сноски, просматривать статистические данные. Стоит дать волю педантизму и огонь гаснет. Словесное творчество подчиняется особому ритму, нарушать его нельзя.

Точность формулировок и верность источникам необходимы, но для технической работы над рукописью надо выбирать дни, когда не пишется. Тут я считаю своим долгом признаться, что у меня слишком мало таких дней, и я их не всегда использую по назначению.

Мне вспоминается такой эпизод из моей юности. Наша семья приобрела машину, а водительские права были только у меня. Иногда отец просил отвезти его на работу. Нельзя сказать, что у меня не было на это времени, тогда я просто сидел дома и пытался постичь мудрые книги. Я отвез его несколько раз, а потом отказался, и меня до сих пор мучает совесть.

Причину, по которой мне было тяжело ранним утром садиться за руль, прекрасно выразила Джанет Фрейм, новозеландская писательница. Тонкой творческой натуре нелегко даются отношения с миром, и она попала в психиатрическую клинику. Врачи намеревались подвергнуть ее лоботомии, но за день до операции Фрейм наградили почетной литературной премией, и это ее спасло. Когда Джанет вышла из больницы, известный новозеландский писатель предложил ей поселиться во флигеле его дома. Когда они завтракали вместе, Джанет казалось, что из благодарности за дружескую помощь она должна развлекать его беседой:

«Когда мы с м-ром Сарджесоном вместе завтракали, сидя каждый со своей стороны стола, я заводила вежливую беседу. Уже в конце первой недели моего проживания у него он заметил: ”А вы болтливы за завтраком”.

Я приняла его слова к сведению и постаралась воздержаться от «болтовни», но только когда я стала каждый день писать, я поняла, как важно каждому из нас упорядочивать, поддерживать и беречь свой внутренний мир, восстанавливать его после пробуждения, поскольку во время сна душа блуждает где-то и утром, как кошка, ждет за дверью, чтобы вернуться в дом. Тишина помогает сохранить облик и силу нашего внутреннего мира ([32])».

В некоторых из приведенных советов говорится о том, как преодолеть ту или иную проблему, и потому может создаться впечатление, что процесс словесного творчества мучителен и опасен. Это отчасти — правда, отчасти — нет. Прежде всего, автор испытывает желание, удовольствие и радость. Писательский труд - это самоанализ и путешествие в неизведанное, самореализация и познание. Мы все страдаем от неуверенности в своих силах, поэтому моя цель — помочь сберечь радость творчества. Все, кто умеет читать, могут писать. Пишите!

Радость подкрепляется любознательностью, и ее надо оберегать. Каждому автору грозит смертельная опасность повторять одно и то же. Ученый подвергается этой опасности, если его объявляют экспертом, ведь специалиста постоянно просят рассказать или написать о том, что он изучил. Но поскольку для него самого в изученной области ничего нового нет, вдохновение сменяется скукой.

От этой опасности может защитить новая область исследований, где еще нет готовых ответов. Если радость творчества покидает, пишите о том, в чем сами до конца не разобрались.

Этому совету тоже нелегко следовать, поскольку приятней чувствовать себя экспертом. К тому же будет казаться, что предаешь коллег, уверенных, что и в прежней области еще много работы. Отправляясь в неизведанное, снова становишься как дитя, только вступившее в мир. Опасно — да, но как замечательно!

Генриетта Вальтер (1988) так описывает тех, кого она называет «мучениками от орфографии»: «Все дети, корпящие сейчас над изучением французского правописания, могут проклинать понедельник 8 мая 1673 года. В этот трагический день Французская академия утвердила обязательную для всех орфографическую норму». Норму приняли и стали свято оберегать. Ее внедрение оказалось эффективным ограничением на участие в общественной жизни нежелательных лиц. То же самое Иван Иллич и Барри Сандерс (1988) говорят о правилах грамматики. Первая испанская грамматика была опубликована в 1492 году. Ее преподнесли в подарок королеве, чтобы стало ясно, к кому следует прислушиваться. Иллич и Сандерс пишут: «Колумб открыл Америку, чтобы Испания могла контролировать Новый свет, Небриха ([33]) открыл способ контролировать испанцев, стандартизировав их язык». Выражая протест против такого контроля, я призываю писать своими словами. Не переставайте писать, даже если господа-языковеды находят ваше письмо неправильным. Пишите, даже если кто-то считает, что вы не соблюдаете принятых стандартов.

У всех должно быть право писать, — право, граничащее с обязанностью. Однако у некоторых есть слух к звучанию слова, особое чувство стиля. Они помогают нам сохранять и развивать язык, — так работы мастеров былых времен вдохновляют современных художников. В этом есть и преимущества, и недостатки. Устанавливая эстетические образцы, мы отнимаем право писать у тех, кто не может им следовать. Об этом Пьер Бурдьё говорит в своей книге «Различение. Социальная критика суждения» (1979). В такой непростой ситуации могу дать только один совет: пишите, как можете.

Если вам придется изъясняться на иностранном языке

Иногда нам приходится говорить и писать на иностранном языке.

Впервые я столкнулся с этим в Финляндии и испытал настоящий ужас. Молодой и неопытный, я должен был делать доклад в Студенческом обществе в Хельсинки. Когда мы поднимались по лестнице перед входом в роскошное здание в центре города, мой финско-шведский друг невзначай произнес: ты, конечно же, знаешь, что доклад надо делать на английском. Я этого, конечно же, не знал. Тем не менее, нам удалось сохранить дружеские отношения.

Если вам придется говорить или писать на иностранном языке, совет тот же: Говорите! Пишите! В таких случаях иногда чувствуешь себя, как ребенок. Ну и пусть, дети замечают многое из того, что взрослые не видят. Когда пишешь на иностранном языке, стараешься лучше все объяснить, и благодаря этому достигаешь конкретности.

Недавно после лекции я получил интересное письмо от студентки юридического факультета (Линн Рингволл, 18.09.2007):

«Хотя мой основной язык — букмол, я стала писать свои юридические работы на нюнорске ([34]) и, чуть ли не случайно, обнаружила, что на нюнорске юридический текст получается более точным. [...] Из-за трудностей с языком долго размышляешь перед тем, как употребить то или иное слово или выражение, что часто забываешь делать, когда привычные слова и выражения просто льются на бумагу».

В последние годы я писал свои книги сначала по-английски, и лишь потом по-норвежски. Тем самым я дистанцировался от материала, что позволяло мне видеть все в целостности. Книги получались короче, язык в них проще — не умея выражаться по-английски изыскано, я сразу переходил к сути.

Поначалу мне было трудно с английскими редакторами, — они старались сделать из меня англичанина. Но я люблю ритм норвежского повествования, и хотел сохранить его в иностранном языке. Постепенно я получил на это разрешение.

Когда потом я пишу ту же книгу на норвежском, я уже знаю, о чем писать и могу играть мыслями и словами. Я бы не смог этого делать, переходя с норвежского на английский.

Эта маленькая книга — исключение. Она долгое время росла сама по себе на норвежском. После этого переходить на мой английский — радости никакой, а я ведь только что восхвалял радость творчества.

В давние времена, чтобы рассказчика услышали, он должен был обладать сильным голосом. Сейчас достаточно шептать в микрофон. Но микрофон мешает контакту с аудиторией. Он либо привязывает докладчика к кафедре, либо ощущается как инородное тело на щеке, а сам звук исходит не из уст говорящего, а из звукоусилителей в зале.

Часто к микрофону присоединено записывающее устройство. Или его кладут рядом. Потом звукозапись расшифровывают и обращаются к докладчику с предложением издать и распространить. Предложение кажется соблазнительным, но мой совет — от него немедленно отказаться. При выступлении задействуются не только голос, но и жесты, мимика, поэтому запись — далеко не полный текст выступления.

Неожиданный эффект может дать и использование оверхеда (слова пролетают над головой слушателей!) или презентации PowerPoint (пункты, забирающие у оратора его власть!). Докладчик пытается увлечь аудиторию, мобилизует все силы, а слушатели постоянно отвлекаются на экран. Зачастую слова появляются на экране задолго до того, как их произнес докладчик. Я не знаком с исследованиями, рассказывающими о воздействии презентаций PowerPoint, но как слушатель знаком с нестерпимой скукой, охватывающей аудиторию, когда на нее потоком обрушиваются сначала слова с экрана, а потом их произносит сам докладчик.

Справедливости ради хочу заметить, что иногда необходимо представить цифровые таблицы, формулы, карты, и экран или доска могут сослужить хорошую службу. Некоторые докладчики умеют искусно сочетать слова на экране со словами устного выступления, но если нет уверенности, что вы освоили это искусство, лучше забыть о технике.

Название книги — «Простые слова для сложных вопросов». Название одной из подглавок — «Пишите кратко». Так что, придется соблюдать.

BECKER, HOWARD H. (1986) Writing for Social Scientists. How to Start and Finish Your Thesis, Book or Article. (Включая главу Памелы Ричардс (Pamela Richards)). The University of Chicago Press, Chicago — London.

BOURDIEU, PIERRE (1995) Distinksjonen: en sosiologisk kritikk av dommekraften. Innledning ved Dag 0sterberg. Pax, Oslo.

BOURDIEU, PIERRE OG JEAN-CLAUDE PASSERON (1990) Reproduction in Education Society and Culture. Sage, London.

CALHOON, CRAIG (1995) Critical Social Theory: Culture, History and the Challenge of Difference. Blackwell, Oxford og Cambridge.

CHRISTIE, NILS (1952) Fangevoktere i konsentrasjonsleire. En sosiologisk undersokelse. Instiiutt for sosiologi. Universitetet i Oslo. Ogsa Pax, Oslo 1972.

CHRISTIE, NILS (1983/1984) Tolv rad om skriving. Vidarasen nytt 1983 og Lov og Rett 1984.

CHRISTIE, NILS (1989) Bortenfor anstalt og ensomhet. Om landsbyer for usedvanlige mennesker.

CHRISTIE, NILS (2003) En passende mengde kriminalitet. Universitetsforlaget, Oslo.

CHRISTIE, NILS (2007) Tre former for fattigdom, s. 1-12 i Brott i Valfarden, Festskrift till Henrik Tham. Redakterer: Hanns von Hofer og Anders Nilsson. Kriminologiska institutionen. Stockholms universitet.

CUMMING, ELAINE OG JOHN CUMMING (1957) Closed Ranks. Cambridge, Harvard University Press.

DURKHEIM, EMILE (1897; издание на норвежском языке 1978) Selvtnordet. En sosiologisk undersokelse. Utvalg og innledning ved Dag 0sterberg. Gyldendal, Oslo.

FRIESTAD, CHRISTINE OG INGER LISE SKOG HANSEN (2004) Sammensatte levekarsproblemer blant innsatte i norske fengsler. Samfunnsspeilet. Nr. 5, s. 27—31.

HARDELAND, WENCHE S. (2008) Flyteknisk terminologi. Spraknytt, nr. 4, s. 23—25.

HARE, ROBERT D. OG STEPHEN D. HART (1992) Psychopathy, Mental Disorder, and Crime. I:

HOMANS, GEORGE CASPAR (1951) The Human Group. Rout- ledge and Kegan Paul. London.

HORGEN, TURID (2006) Det mere spraket. Sprakmilje for mennekser med multifunksjonshemming. Universitetsforlaget, Oslo.

HORTON, DAVID M. OG KATHERINE E. RICH (red.) (2004) The criminal Anthropological writings of Cecare Lombroso ... Edwin Mellen Press, New York.

HULSMAN, LOUK (1986) Critical criminology and the concept of crime. Contemporary Crises, 10, 63—80.

H0IGARD, CECILIE (2008) Kriminalitet som institusjonell praksis. Materialisten, nr. 1, s. 77—90.

ILLICH, IVAN OG BARRY SANDERS (1988) The Alphabetization of the Popular Mind. North Point Press, San Francisco.

LAGERCRANTZ, OLOF (1985) От konsten att Icisa och skriva. Wahlstrom och Widstrand, Stockholm.

LUNDEBERG, INGRID R. OG SVEIN ATLE SKALEVAG (2004) Rettsleg uskuld — korleis dei sakkunnige i rettsspelet utfordrar demokratiske grenser. Syn og Segn, hefte 4, s. 26—33.

MALINOWSKI (1948) Magic science and religion and other essays. Doubleday, New York.

NIELSEN, HARRIET BJERRUM OG MONICA RUDBERG (2006) Moderne jenter. Tre generasjoner pa vei. Universitetsforlaget, Oslo.

OLAUSSEN, LEIF PETTER (2004) Hvorfor er kriminalitet en sosial realitet? Nordisk Tidsskrift for Kriminalvidenskab, 91, s. 24-38.

OLAUSSEN, LEIF PETTER (2005) Uenighetens kjerne: ’kriminalitetens vesen’. Nordisk Tidsskrift for Kriminalvidenskab, 92, s. 296-297.

Kim Esmark og Lennart Rosenlund (2006) Pierre Bourdieu: en introduktion. Reitzel, Kabenhavn.

ROSENQVIST, RANDI OG KIRSTEN RASMUSSEN (2001) Rettspsykiatri i praksis. Universitetsforlaget, Oslo.

SKARDHAMAR, TORBJ0RN (2003) Inmates Social Background and Living Conditions. Journal of Scandinavian Studies in Criminology and Crime prevention, 4, nr.l. s. 39—56.

THORSEN, LOTTE RUSTAD (2004) For mye av ingenting. Hovedfagsavhandling. Institutt for kriminologi og rettssosiologi. Oslo

WALTER, HENRIETTE (1988) Le Francais dans tous les sens, ed. Robert Laffant, S.A., Paris.

WITTGENSTEIN, LUDWIG (1996) Filosofi og Kultur. Spredte bemerkninger. Cappelens upopulaere skrifter, Oslo.

^{^[1]} Торнедален — кэмпхилл-поселение в Норвегии. — Здесь и далее, если не отмечено особо, примечания переводчика.

^{^[2]} Ранее о том же самом говорили в своем исследовании, например, Камминг и Камминг (1957). — Примечание автора.

^{^[3]} Стортинг — высшее законодательное представительное собрание Норвегии.

^{^[5]} Крейг Калхун – известный американский социолог, политолог и общественный деятель; президент Исследоватедьского совета по общественным наукам (SSRC), профессор Нью=Йоркского университета.

^{^[6]} Финнмарк — область Северной Норвегии, особенно пострадавшая от немецких оккупантов.

^{^[7]} Юханес Брат Анденес (1912—2003) — норвежский юрист, профессор юриспруденции Университета Осло.

^{^[8]} Талкотт Парсонс (1902 — 1979) — американский социолог-теоретик, глава школы структурного функционализма, один из создателей современной теоретической социологии и социальной антропологии.

^{^[9]} Знаменитый эпизод из драматической поэмы X. Ибсена «Пер Гюнт».

^{^[10]} Критику моих утверждений см. у Лейфа Петера Улауссена (2004, 2005) и Сесилии Хёйгор (2008). — Примечание автора.

^{^[12]} Джордж Каспар Хомане (1910-1989) — выдающийся американский социолог и социальный психолог-необихевиорист.

^{^[13]} Ричард Сеннетт (род. 1943) — известный американский социолог, профессор Лондонской школы экономики и Нью-Йоркского университета.

^{^[14]} Кай Т. Эриксон (род. 1931) — известный американский социолог, президент Американской ассоциации социологов, авторитетный исследователь в области социальных последствий катастроф.

^{^[16]} Эмиль Дюркгейм (1858—1917) — французский социолог и мыслитель, основатель французской социологической школы и структурно-функционального анализа, один из создателей социологии как самостоятельной науки.

^{^[17]} Ханна Арендт (1906—1975) — известный немецко-американский философ, политолог и историк, основоположник теории тоталитаризма.

^{^[18]} Адольф Эйхмана (1906—1962) — немецкий офицер, сотрудник гестапо, непосредственно ответственный за уничтожение миллионов евреев.

^{^[19]} См. Marshall Sahlins (1972). В книге говорится об экономических отношениях в каменном веке. См. гл. 1. — Примечание автора.

^{^[20]} Более подробно см. статью «Три формы бедности» (Кристи, 2007). — Примечание автора.

^{^[21]} Чезаре Ламброзо (1835—1909) — итальянский тюремный врач-психиатр, родоначальник антропологического направления в криминологии и уголовном праве, основной мыслью которого стала идея о прирождённом преступнике.

^{^[22]} Выражаю признательность за это Сецилии Эрикстейн из высшей школы Вест- фолла. Точной ссылки я так и не смог найти. — Примечание автора.

^{^[23]} Пьер Бурдьё (1930—2002) — французский социолог и философ, представитель постструктуралистского направления социальной теории, создатель теории социального поля (фр. champ),теории габитуса.

^{^[24]} См. в сб. Pierre Bourdieu- Еп introduction(ред. Annick Prieur, Carsten Sestoft, Kbh, 2006). Сборник является прекрасным введением в теорию Бурдье. О школе см. Bourdieu, Passeron: Reproduction in Education, Society and Culture.Sage. London, 1990. — Примечание автора.

^{^[25]} Андерс Братхольм (род. в 1920) — норвежский юрист, профессор юриспруденции Университета Осло.

^{^[26]} Снорри Стурлусон (1179—1241) — исландский историк, поэт и государственный деятель. Автор выдающихся произведений исландской литературы — «Младшая Эдда» и «Круг земной» («Хеймскрингла»).

^{^[27]} Yngvar Lochen: Forpliktende fantasi. Universitetsforlaget, 1993. — Примечание автора.

^{^[28]} Ингер Хагеруп (1905—1985) — выдающаяся поэтесса, классик норвежской детской литературы.

^{^[29]} Крог, Кристиан (1852—1925) — знаменитый норвежский художник, писатель и журналист.

^{^[30]} Ос, Ульф (род. 1919) — современный норвежский художник.

^{^[31]} Per Arne Dahl. Aftenposten, 26.08.2007. — Примечание автора.

^{^[32]} Frame, Janet. An autobiogrufi. London: The Wommen’s press, 1990. C. 247.

^{^[33]} Антонио де Небриха — автор первой грамматики испанского языка.

^{^[34]} Букмол и нюнорск — официальные письменные языки Норвегии.

Другие интересные материалы:

Социальные и психопатологические предпосылки формирования нарко- и токсикоманий у несовершеннолетних в современных условиях
Основные психопатологические и...

Пособие для врачей психиатров-...

Творчество и наркотики
Автор статьи – д.м.н., профессор Александр...

Если подойти к проблеме влияния...

Новая парадигма в психиатрии
Серия публикаций "Новая парадигма в...

Ю. Савенко Прежде всего определим,...

Тактические приёмы ведения допросов в системе МВД (методические рекомендации)
Сегодня, когда обычным гражданам порой...

При допросе свидетеля-очевидца кражи из...

Система профилактической работы в образовательных организациях Калининского района Санкт-Петербурга как комплексная модель предупреждения подростковой наркомании»
Выступление на конференции «Реализация...

Пермякова Надежда Михайловна –...