Каждому социологу известен основной принцип проективного теста. Тест позволяет обнаружить скрытые черты и тенденции наблюдателя, что имеет важное значение. Но подобным же об­разом обстоит дело, когда обширный вопрос общего характера предлагается в качестве темы научной конференции. Я предлагаю вашему вниманию в качестве такой темы «Стереотипы делинквента и стигматизация». В ином контексте эти понятия связывались с понятием клеймения и интеракционистской теорией. Однако ни эти понятия, ни эта теория не могут служить мне достаточно четким ориентиром. Я чувствую себя как пациент перед тестом Роршаха. И решил действовать соответственно этому. Я буду определять и описывать предмет нашего обсуждения так, как считаю наибо­лее плодотворным. Мой подход будет носить как бы партизанс­кий характер, и здесь, в Югославии, это должно встретить одо­брение.

Для меня важно подчеркнуть, что подход к теме, ее освещение, является свободным, а главное, что ее освещение не традиционно, поскольку в основе моего рассуждения лежит стремление показать, что стоящее за этой темой явление заслуживает меньше внима­ния, чем ему придается. Я не оспариваю значения самой темы. Ее разработка оказалась весьма полезной, особенно в сфере исправ­ления. Но я сомневаюсь в том, что она обозначает собой главное направление современной социологии преступности. По крайней мере я полагаю, что такого рода сомнения должны быть выска­заны.

Понятия «стереотип», «стигматизация», «клеймение» и «ин­теракция» принадлежат весьма впечатляющему интеллектуальному течению, сосредоточенному на выяснении вопроса о том, какое влияние оказывает на людей то, как их воспринимают другие люди. Основателями этого течения являются Ч.Г. Кули и Дж.Г. Мид.

У истоков этого течения в криминологии стоят Ф. Танненбаум и Э.М. Лемерт. Танненбаум более всего известен своим объяснением роли наклеивания ярлыков:

«Процесс сформирования преступника есть, таким образом, процесс придирок, определения, идентификации, сегрегации, описа­ния, акцентирования, сознания и самосознания, который становится способом стимулирования, внушения, подчеркивания и развития тех самых черт, которые вызывают недовольство и жалобы, Если теория связи между стимулом и реакцией имеет какой-то смысл, то тогда весь процесс обращения с молодым делинквентом вреден, поскольку он ведет к его идентификации с правонарушителем как в его собственных глазах, так и в глазах окружающих. Индивид становится таким, каким его представляют себе другие. Не имеет значения, кто дает ему оценку,— те, кто склонен наказывать, или те, кто склонен перевоспитывать. В любом случае подчеркивается неодобряемое поведение. Родители или полиция, старший брат или суд, инспектор службы пробации или учреждение для несовершен­нолетних правонарушителей исходят из ложной посылки, поскольку они ставят во главу угла поведение, вызывающее недовольство и жалобы. Само их усердие вредит достижению цели. Чем упорнее работа по преодолению зла, тем большее зло зреет у них на гла­зах. Вопреки самым лучшим намерениям настойчивое внушение приносит вред, поскольку оно вызывает то самое негативное по­ведение, которое должно было бы подавлять. Выход из этого по­ложения состоит в том, чтобы отказаться от драматизации зла. Чем меньше о нем говорят, тем лучше. Еще лучше, если говорят о чем-нибудь другом» (с. 19—20).

Для того чтобы лучше описать этот же самый феномен, Лемерт ввел понятие вторичного отклонения:

«Вторичное отклонение означает особую категорию социально определенных действий, посредством которых люди реагируют на проблемы, созданные реакцией общества на их отклоняющееся поведение. По существу, речь идет о моральных проблемах, свя­занных со стигматизацией, наказанием, сегрегацией и социальным контролем. Их общий результат заключается в дифференциации символического и интеракционного окружения, на которое реагиру­ет индивид, с тем чтобы решающим образом повлиять на процесс социализации как в раннем, так и в зрелом возрасте. Для тех, кто их переживает, эти факты становятся фактами, определяющими их существование, — они влияют на их психологию, создают специфи­ческую организацию социальных ролей и специфическое отношение к самому себе. Действия, выполняющие указанную функцию, и связанные с ними установки образуют собой вторичное отклонение. В отличие от своих действий вторичный девиант — это индивид, чья жизнь и личность организованы таким образом, что в центре находятся факты отклоняющегося поведения» (с. 40—41).

Многие из этих идей интегрированы Г. Беккером в его книге «Аутсайдеры». Свой подход к проблеме Беккер сформулировал во «Введении»:

«...социальные группы создают отклоняющееся поведение, выра­батывая правила, нарушение которых конституирует девиантность, применяя эти правила к конкретным людям и навешивая им яр­лыки аутсайдеров. С этой точки зрения девиантность не является качеством самого совершенного поступка, а скорее представляет собой следствие применения к «нарушителю» правил и санкций. Девиант — это лицо, которому удачно навешен ярлык; отклоняю­щееся поведение — это поведение людей с таким ярлыком» (с. 9). «Девиантность — не в самом поступке, а во взаимодействии лица, которое совершило этот поступок, и тех, кто на него реагирует» (с. 14).

Исходя из этой позиции, Беккер анализирует возможности ин­дивида освободиться от влияния общепризнанных обязательств, либо избегая духовной близости с обществом, которая могла бы оказаться для него западней, либо используя различные приемы нейтрализации, описанные сначала Кресси, а затем Сайксом и Матзой. Индивид может считать, что он не несет ответственности за свои девиантные действия, он может утверждать, что эти дейс­твия не причинили вреда, что с учетом конкретных обстоятельств они извинительны или что осуждающие лица сами заслуживают осуждения. В дальнейшем индивид может развить в себе девиан­тные мотивы и интересы, особенно в том случае, если он пойман и заклеймен как девиант. Согласно Беккеру — и это полностью соответствует плодотворным идеям Танненбаума и Лемерта, — на­иболее важным последствием является резкое изменение того, что составляет общественное лицо индивида. Совершение ненадле­жащего поступка и публичное изобличение в этом придают ему новый статус. Обнаруживается, что он не такой человек, каким его считали. Его клеймят и с ним обращаются соответствующим образом. Заключительным этапом формирования девианта явля­ется включение в организованную группу. «Когда индивид делает определенный шаг, чтобы войти в организованную группу — и когда он осознает и принимает тот факт, что такой шаг уже сде­лан,— это оказывает мощное воздействие на его представление о самом себе» (с. 37).

Эта книга и эти идеи представляют собой важный вклад в по­нимание человеческого поведения вообще и преступного поведения в особенности. Они отражают основное направление мыслей в сов­ременной криминологии. Особенно это касается объяснения того, как преступник превращается в аутсайдера и инсайдера, члена группы. Подчеркивая то обстоятельство, что девиантность есть следствие определения, даваемого другими людьми, интеракцио- нистская школа оказалась в состоянии лишить позицию девианта ее своеобразия и тем самым распознать общие элементы девиантных и всех остальных культур. Это сделало ясным также тот факт, что превращение человека в девианта происходит таким же образом, что и приобретение любого другого статуса в обществе. Интерак- ционистский подход оказывает громадную помощь ученому, если он хочет войти в положение девианта и понять, как сам девиант переживает эту ситуацию.

Существуют, однако, и другие проблемы. Интеракционистский подход проливает свет на основные свойства микрокосмоса пре­ступности. Но он оставляет в стороне макрокосмос. Он сущест­венно способствует пониманию преступника, но не может оказать такую же помощь в понимании преступления. Это в основном социально-психологический подход, и поэтому он ничего не дает нам, когда мы сталкиваемся с некоторыми классическими пробле­мами преступности и социальной структуры.

Конкретно речь идет о трех главных проблемах.

Интеракционистская школа подчеркивает сходство между от­клонением и нормой, между преступлением и непреступлением. Но мы-то хорошо знаем, что это разные вещи. Интеракционистская школа представляет мир таким образом, что все виды деятельности имеют одинаково законный характер. Это, быть может, естественно для теории, возникшей в Чикаго. В своей очень интересной работе Э. Гулднер говорит:

«Поскольку в Чикаго — городе, где с первых же лет его су­ществования гнездятся пороки, — коррупция со временем начала восприниматься как нечто само собой разумеющееся, а в "ре­форматоре" распознали энергичного ловкого человека, который делает карьеру своими собственными методами, то стало ясно, по крайней мере второму поколению чикагцев, что респектабельное общество готово защищать и прощать преступления и девиант­ность. Не питая "иллюзий" относительно настоящего и не возлагая "надежд" на глубокие перемены, чикагцы не верили в моральное превосходство "респектабельных" и могли считать мир "девиантов" не периферией, а просто более замкнутым социальным миром. Темные дела — всего лишь особая разновидность коммерции. И если молодые представители чикагской школы не выражали мо­рального негодования по поводу коррумпированности респекта­бельного общества, если это было их способом приспособления к существующему положению, они могли также без угрызений совес­ти — правда, пройдя через некоторые испытания — приобщиться к ночному миру девиантов. Для более молодого поколения чикагцев изучение девиантного мира было образом жизни, средством "вый­ти" из респектабельного общества с его очевидным лицемерием. Для них девиантный мир был если не "домом", то, во всяком случае, тем местом, где они действительно жили. Таким образом, они могли постичь его на основе своего собственного девиантного прошлого» (с. XIII).

Такой подход обнаруживает некоторые принципиальные досто­инства и недостатки интеракционистской теории. Преступление постигается изнутри. Но, находясь внутри, мы теряем возможность увидеть преступление как особое явление. Ни одно общество не представляет собой Чикаго, и даже Чикаго, по всей вероятности, совсем не всегда только Чикаго...

Одна из принципиальных особенностей интеракционистского подхода — моральная слепота. Мир, постигнутый в девиантном обществе, представляется похожим на него. Этот подход был осво­бодительным для криминологов, работающих в негибком обществе, традиционно придающем особое значение различию между добром и злом, между преступлением и непреступлением. Но имеет место и реальное освобождение. Мы не можем уйти от старых проблем. Некоторые поступки в условиях конкретных обществ представляют собой зло. Они должны быть поставлены под контроль. Преступ­ление не может быть модернизировано и признано несуществу­ющим. Интеракционисты помогли нам понять преступника и то обстоятельство, что в этом феномене нет ничего необычного, но преступление от этого не исчезает и должно находиться под кон­тролем. Мое понимание преступника не исключает моего желания контролировать его.

Интеракционисты не имеют себе равных на первой решающей стадии — на стадии описания феномена преступности. Моральная слепота обостряет восприимчивость; восприятие предваряет счет. Но вслед за этим приходит счет. Если идеалы общества нужно сопоставить с фактами, факты должны быть квалифицированы. Интеракционистская криминология не продвигает нас на второй решающей стадии — стадии квалификации. Поэтому иптеракци- онистский подход малопригоден для понимания колебаний и ста­бильности преступности. Почему она увеличивается, уменьшается либо претерпевает качественные изменения? Какие силы кроются в том или ином обществе, которые вызывают эти изменения либо способствуют сохранению стабильности? Изменения эти должны быть объяснены изменениями чего-то другого. Стабильность должна быть объяснена каким-то равновесием сил. Теории стереотипов и стигмы могут иметь сдерживающий развитие эффект в рамках определенного общества, поскольку сосредоточивают внимание на таких проблемах, которые не имеют никакого значения для происходящих в нем изменений.

Опасность, о которой идет речь, усиливается на аналитическом уровне интеракционистского исследования. В качестве основной единицы интеракционисты используют двустороннее отношение во взаимодействии «эго» и «альтер», что уводит внимание в сторону от более общих структур. Г. Беккер без колебаний заявляет, что его симпатии в принципе на стороне неудачников, побежденных, обездоленных. Однако, как показал Э. Гулднер, такая позиция таит определенную опасность. Заключенный является слабой стороной в двустороннем отношении. Тюремный надзиратель представляет в нем сильную сторону. Но в другом двустороннем отношении: начальник тюрьмы — тюремный надзиратель — последний сам оказывается слабой стороной. Начальник же тюрьмы выступает как слабая сторона по отношению к министру юстиции. А министр юстиции — слабая сторона по отношению к министру финансов. Ослабление позиции сильной стороны в одном двустороннем отно­шении означает усиление позиции другой сильной стороны в другом таком отношении. Стратегия объяснения социального действия за­висит от понимания социальной системы в целом. Интеракционизм такого понимания не дает.

Сама по себе криминология, по-моему, не представляет зна­чительного интереса. Интерес этот несколько усиливается, когда криминология приходит на помощь обществу в борьбе с преступ­ностью. Но еще большее значение имеет громадный потенциал, которым обладает криминология в плане оказания помощи обще­ству в понимании самого себя. Криминология располагает боль­шими возможностями сказать обществу, каково оно есть в дейс­твительности, и тем самым на это общество повлиять. Но чтобы выполнить эту задачу, мы должны расширить интеракционистский подход. Мы должны перейти к изучению взаимодействия между преступностью и социальной структурой. Криминологические дан­ные представляют собой основные показатели социальных условий. Мы должны использовать эти данные как зеркало общества. Мы должны осветить это зеркало, почистить его, сделать изображение ясным и четким, с тем чтобы общество смогло увидеть себя через призму проблемы преступности и контроля над ней. А затем мы должны будем посыпать голову пеплом, если общество одобрит то, что увидит в зеркале, а если оно не одобрит этого, то мы должны будем сказать обществу, что ему придется принять на себя последствия расхождения между тем, что отображает зеркало, и тем, о чем рассказывается в книгах, посвященных общественным идеалам. Итак, криминология может быть использована для того, чтобы объяснить обществу, каково оно, а если общество не таково, каким оно себя представляет,— способствовать его изменению.

Позвольте мне пояснить, что я имею в виду, на нескольких чрезвычайно простых примерах. Мои данные будут иметь главным образом местный характер. Такими они и должны быть. Я не могу говорить о Югославии, основываясь на норвежских данных. Я участ­вую в создании зеркала моего собственного общества. Но принципы, лежащие в основе анализа, имеют универсальный характер.

Увеличивается ли преступность?

Если мы начнем с попытки ответить на этот вопрос, нас, по всей вероятности, ожидает поражение. Каким образом мы можем ответить на него, если нет общепризнанных критериев преступ­ления, тяжести преступлений, нет методов установления размеров латентной преступности и того, насколько официально зарегистри­рованные преступления отражают не поддающиеся установлению общие цифры преступности.

Мы вынуждены смириться со своей участью: мы не знаем этого и никогда не узнаем. Нам удастся узнать это в отношении лишь определенных видов преступного поведения. Но никогда — в це­лом, потому что нет ясности относительно того, что в это целое включать.

Однако мы можем обратить свое поражение в победу: осво­божденные от напрасной траты сил на выяснение того, увеличи­лась преступность или нет, мы можем перейти к вопросу, ответ на который найти значительно легче, а именно: изменяется ли в сторону увеличения или уменьшения число официально регистри­руемых в обществе преступлений? Или не изменяется ли в данном конкретном обществе число лиц, официально признаваемых пре­ступниками? Ответы на эти вопросы не обязательно говорят нам об изменении самой преступности. Но они увеличивают общий объем информации об этом обществе.

Позвольте мне использовать в качестве примера динамику пре­ступности, представленную числом лиц, официально признанных преступниками с 1853 до 1970 г., в пересчете на 100 тыс. насе­ления. Две особенности привлекают внимание.

Во-первых, стабильность. За исключением периодов двух ми­ровых войн, число официально стигматизированных лиц находится в Норвегии в пределах поразительно устойчивых значений — как максимальных, так и минимальных.

Но имеется и вторая особенность: самые последние годы от­мечены переменами. В Норвегии начиная с 1968 г. относительное число официально признанных грешников вышло из-под контроля. Оно приближается к тому, что имело место в условиях войн. Что- то происходит. Я не могу сказать, растет ли преступность. Но я могу сказать, что увеличивается число лиц, формально признанных преступниками. В соответствии с моими ценностными представ­лениями это плохо само по себе. Но еще хуже, что этот показа­тель гармонично сочетается со множеством других индикаторов, указывающих на перемещение центра тяжести с неформального контроля граждан на контроль формальный. С точки зрения моих ценностных представлений это тоже отрицательное явление. Это показатель такого типа общества, в котором составляющие его блоки так увеличились, а жизнь так сегментировалась, что чело­век потерял в нем след другого. Важнейшими агентами контроля за преступностью являются, конечно, не полиция, не суд и не карательные учреждения, а жены, мужья, дети, родители, друзья, соседи и коллеги по работе. Шутка или ироническое замечание по поводу отклоняющегося от нормы поведения либо любовь в ответ на надлежащее поведение — это наиболее важные санк­ции во всех социальных системах, как в неиндустриализированных, так и в сверхразвитых в промышленном отношении обще­ствах.

Увеличение размеров составляющих общество блоков, необхо­димое в индустриализированных обществах в целях сокращения расходов, и увеличение сегментации внутри них означает, что люди проводят в своем узком кругу меньше времени, чем прежде. Во взаимодействие включается все больше партнеров, которые в условиях нашего общества легко могут быть заменены другими. Для первичного контроля это фатальное обстоятельство: отноше­ния между партнерами не образуют сеть, связывающую их друг с другом. Мы можем расщепить общество на сотни отдельных частей. Индивид переходит от сегмента к сегменту в разных социальных ролях, с новыми партнерами по роли и в конечном счете также с новой аудиторией, которой нет дела до его других ролей, до других его партнеров, до его прошлой жизни. Муж живет одной жизнью на работе, другой — в пригороде, третьей — в клубе радиолюбителей, четвертой — на научном конгрессе. Все это хо­рошо — и очень плохо. Это позволяет уйти от тотальности мно­гих форм первичного контроля. Бытие, в котором ночь оказывает влияние на день, а день имеет последствия для ночи, возможно в высокоиндустриализированном обществе только в условиях самой высокой степени тотальности либо в таких тотальных институтах, как тюрьмы и психиатрические больницы.

В конце концов все эти рассуждения подводят нас к ряду основ­ных политических вопросов: насколько крепко должно быть внут­ренне связано общество, в котором мы хотим жить? Какой долж­на быть система дифференциации и оценки? Какое соотношение формального и неформального контроля является наилучшим? А если это связано с размерами, то какого размера блоки, составля­ющие общества, больше всего подходят для хорошей жизни, какое решение является наилучшим также и с точки зрения разделения труда? Криминологические индикаторы позволяют нам понять, что такое хорошее общество. В этом отношении пользы от них значительно больше, чем непосредственно в борьбе с преступно­стью.

Исходя из этого, мы возвращаемся, уже с другого конца, к центральной проблеме — проблеме стигмы. Одна из характеристик хорошего общества могла бы быть следующей: это — общество, в котором стигма имеет значение. В таком обществе важно поступать так, чтобы не вызывать реакцию, ведущую к сильной стигматиза­ции. Возможна и обратная формула: плохим является общество, в котором стигма не имеет никакого значения.

Таким образом, можно было бы предположить, что есть два крайних типа общества, ни один из которых не может существовать в реальной жизни. Один — где стигма не может иметь места, либо потому, что вы всегда можете затеряться в толпе, либо потому, что ничего не имеет значения. Другой — где все члены общества подлежат оценке, где оценивание происходит постоянно и никто не в состоянии скрыть что-либо. Ни один из этих двух типов сам по себе не является ни привлекательным, ни эффективным, посколь­ку всегда есть потребность во внутреннем контроле и опасность полной потери гибкости. Мы должны искать лучшего решения где-то посередине. В этом нам не повредит, а поможет сознание того, что некоторые виды стигмы являются необходимым условием функционирования общества.

Это, однако, совсем не предполагает стигму в таких ее истори­ческих формах, как выжигание клейма на лбу либо отрубание рук, пальцев или языка. Соглашаясь с неизбежностью стигмы в сущест­вующих обществах, мы могли бы, вместо того чтобы уклоняться от обсуждения этого феномена, указать ориентиры, касающиеся форм, приемлемых для наших обществ. Для пояснения моей точки зрения я хотел бы отметить два критерия, которые, как представляется, имеют значение в моем обществе.

Стигма должна быть такой, чтобы ее можно было снять либо по истечении определенного времени, либо в связи с поведением, доказывающим, что данное лицо ее более не заслуживает. Суровое публичное порицание лица, поведение которого признано негатив­ным, больше соответствует этому критерию, чем психиатрическое обследование, ведущее к диагнозу «нарушение психики». Плохие поступки могут быть компенсированы хорошими. Но как можно доказать существование «нарушения психики», требующего лече­ния? Когда психопат уже не является больше психопатом? В чем критерий, какова процедура?

Стигма в противоположность дихотомическим категориям типа «все или ничего» должна быть такой, чтобы ее можно было граду­ировать, дозируя суровость. Ярлык «преступник» отражает дихото­мию, которая создает трудности при ее использовании, тогда как выражение «в состоянии опьянения укравший автомобиль» — бо­лее полезная формула, содержащая больше информации. Весь­ма характерно, однако, что такого рода формулы имеют шансы сохраниться только в маленьком обществе, где подобные оценки могут помнить и правильно передавать по назначению. Парадокс заключается в том, что с увеличением размеров системы уве­личивается возможность- избежать стигмы, тогда как ее формы становятся все более однозначными, отражающими все меньше оттенков и подробностей.

Мое общество принадлежит к числу тех, где равенство про­возглашается одной из основных ценностей. Богатство, власть, причастность, социальные услуги, удовольствия — все это должно быть достаточно равномерно распределено между всеми гражда­нами. Источником удовлетворения для нас служит тот факт, что наш премьер-министр, занимавший свой пост дольше других после второй мировой войны, жил в одном из районов Осло в самой обыч­ной квартире без каких-либо символов статуса, которые отличали бы его от большинства людей. Король до такой степени считается анахронизмом, что фактически нет надобности менять положение вещей, а большинство богатых старается скрыть свое — достойное сожаления — отклонение от общего знаменателя.

И все же мы знаем, что это не совсем так. Позвольте мне снова обратиться к криминологическим показателям. Мы имеем весьма незначительный контингент заключенных. Только Нидерланды, к нашей глубокой и стойкой зависти, смогли сократить население тюрем ниже нашего показателя — 37 заключенных на 100 тыс. населения. По сравнению с другими странами, где этот показатель в пять — десять раз выше, мы чувствуем себя достаточно счастли­выми. Если исходить из того, какая часть населения находится за решеткой, мы должны признать, что живем в хорошем обществе: для тех, кто находится на свободе, достигнута значительная сте­пень равенства. Но когда мы принимаем во внимание тех немно­гих, которые находятся за решеткой, наша радость тускнеет. Они чрезвычайно далеки от того, чтобы быть равными нам. Или быть равными тем, кто задержан в связи с совершением преступления. Или тем, кто известны как преступники по данным изучения ла­тентной преступности. Существует нечто вроде селекции, которая приводит к тому, что наши тюрьмы наполнены бедняками, людьми, имеющими физические и умственные недостатки, страдальцами. Оценивая состав заключенных в наших тюрьмах, легко можно прийти к заключению, что преступление — это занятие бедняков. Это не может быть правдой. Это неправда. Но состав заключенных, вероятно, дает нам самую правдивую картину некоторых основных видов неравенства, имеющего место в моем обществе, что нахо­дится в разительном контрасте с официальной мифологией.

Другие криминологические показатели говорят о том же. Офи­циально зарегистрированные преступники — мужчины. Так было всегда. Имеющиеся данные свидетельствуют, что женщины никогда не составляли более 23 процентов от общего числа лиц, офици­ально признанных грешниками. Более того, начиная с 1860 г. их участие уменьшалось. Вплоть до 1884 г. доля женщин была чуть больше 20 процентов от общего числа лиц, признанных виновны­ми. В 1958 г. этот показатель упал до 4 процентов. Эти данные косвенным образом отражают и степень участия женщин в жизни норвежского общества. В 1958 г. их участие упало до самого низ­кого уровня. Период первой и второй мировых войн, а также и самые последние годы отмечены отклонениями от общей тенден­ции. В абсолютных числах в 1970 г. было наказано государством в пять раз больше женщин, чем в 1958 г. Женщины являются аутсайдерами, особенно когда дело касается наемного труда. Пос­ледний пик участия женщин в преступности полностью совпадает с показателем их занятости. Очень редко удается найти данные, которые бы так отчетливо показывали, что низкий удельный вес женщин в общем числе зарегистрированных преступников может отражать наличие социальных условий, которые, по крайней мере с точки зрения некоторых ценностей, следует признать плохими. Если достижение равенства между полами представляет собой важную цель, то мы, вероятно, по достоинству оценим увеличение доли женщин в общем числе зарегистрированных преступников.

Зарегистрированные преступники — это по преимуществу муж­чины. И они очень молоды. Пик приходится на группу пятнадцати­летних. Соответствующие показатели у женщин обычно значитель­но ниже, чем у мужчин, но и у них максимум наблюдается в самые молодые годы. Со временем возрастные различия в показателях преступности также меняются. Полицейская статистика 1870 г. не зафиксировала пик арестов среди подростков. Сто лет назад этот пик находился где-то после двадцатилетия, а затем, с возрастом, преступная активность медленно снижалась. Возраст задержанных преступников к 1970 г. претерпел изменения — это уже не зрелые мужчины, а юноши и дети.

Однако это изменение полностью соответствует изменению общего положения молодежи в высокоиндустриализированном об­ществе. Когда выполнение всей повседневной работы еще не ме­ханизировано, когда животные должны находиться под присмот­ром заботливых детей, когда для того, чтобы поддерживать огонь, необходим хворост, собранный в лесу детскими руками, когда лампы надо заправлять керосином, когда снег должен быть уб­ран любым, кто это может сделать, когда носки нужно связать, а грязь — отмыть, опять-таки молодыми руками, тогда жизнь напол­нена тяжелыми обязанностями, быть может, даже превышающими возможности детей н молодежи, но в то же время это жизнь, в которой они полностью причастны к решению существенно важных для данного общества задач.

В урбанизированном обществе все эти задачи решаются при помощи механизации. Трезвая оценка положения может привести к страшному подозрению — возможно, ситуация такова, что дети и молодежь фактически уже не имеют важного значения. Они не нужны для выполнения главных функций общества, пока не вырастут. Постоянное увеличение сроков обучения в школе в ин­дустриальных обществах происходит, вероятно, не только в связи с потребностями образования, но также в связи с потребностью держать детей и молодежь вне основного потока жизни. Поскольку мы их не используем, лучше держать их в школе, пока они не станут взрослыми.

В этом пункте нашего рассуждения мы можем использовать то, что дало нам социологическое изучение тюрем. Мы знаем, что их обитатели труднее всего поддаются контролю. Чем больше вы потеряли, тем меньше можно отнять у вас посредством наказания. И чем меньше вы включены в основные виды деятельности данной социальной системы, тем труднее повлиять на вас обещанием воз­награждения, к которому стоило бы стремиться. Таким образом, мы снова возвращаемся к проблеме равенства, а также релеван­тности. Пол, возраст, цвет кожи — полезные категории для тех, кто хочет разделить общество. В странах, население которых не различается по цвету кожи, максимально используются две другие категории. По-моему, статистические данные о преступности несо­вершеннолетних убедительно показывают, что разные возрастные группы по-разному участвуют в жизни общества. Эти данные ясно отражают, каких успехов мы добились в своем стремлении держать молодежь в стороне от основного потока жизни, несмотря на то что мы даем молодым мужчинам, в отличие от женщин, максимум мотивации для того, чтобы они становились инсайдерами, участ­никами основных видов деятельности.

Возьмем такой факт, как преобладание бедных среди заклю­ченных. Добавим к этому тот факт, что наивысшие показатели арестов отмечаются среди детей и молодежи. Сравним эти факты с основными проблемами, перед которыми оказывается современ­ное общество. Я думаю, многие согласятся со мной: перед нами тот печальный случай, когда машина юстиции занята вопросами, имеющими второстепенное значение.

В обществе, которое быстро индустриализируется, контроль над преступностью, по-видимому, повсеместно осуществляется в соответствии со старой моделью борьбы с людьми, согрешившими против обычаев, имевших большое значение в небольшом по сво­им масштабам обществе, пока оно не исчезло. Это легкий выход, потому что он традиционный, а также потому, что он сохраняет систему санкций, которая способна лишь нанести удар по моло­дым, тем, кто принадлежит к низшим слоям общества, горожанам, преимущественно мужчинам с криминальным прошлым. Что может быть более удобным — и менее противоречивым?

Сопоставим это с тем, что я считаю реальными проблемами; речь идет о том же самом феномене, который сокращает воз­можности неформального контроля,— громадные объединения с высокой степенью разделения труда, гигантские фабрики, картели, огромные больницы и управляющая всем этим бюрократия. Именно это создает совершенно новые и большей частью неразрешимые проблемы для органов контроля. Можно указать на две большие проблемы такого рода. Первая — контроль за индивидами внутри этих новых организаций. Это проблема преступлений против ор­ганизаций и преступлений, совершаемых посредством организаций. Но есть и вторая, более крупная проблема. Организации живут жизнью, несводимой к жизни отдельных индивидов. Д. Кресси об­ратил на это внимание в своем анализе организованной преступ­ности. Эта проблема имеет общий характер. Все организации, как и все люди, имеют возможность совершать преступления. Подобно отдельным лицам, организации могут совершать действия, не от­носимые однозначно к белому либо черному, к преступному либо непреступному. В таких случаях речь идет скорее об оттенках серого. Существуют нормы, регулирующие деятельность этих ор­ганизаций, но тем самым существуют также и возможности на­рушения закона.

А теперь вернемся к нашим проблемам. Какого рода контроль нужен для обнаружения новых преступлений? Какого рода полицию нужно обучить, какого рода прокуроров и с какими полномочиями подготовить? Некоторые требования к большим организациям име­ют достаточно общий характер. Во многих законах, регулирующих систему общего образования, определяется, какого рода людей должна выпускать школа. Но что можно сказать по поводу тех многочисленных случаев, когда совершенно очевидно, что школа не справилась с этими требованиями? Социальное законодательство индустриальных обществ устанавливает некий минимальный стан­дарт услуг. Но что можно сказать о муниципалитетах, которые не обеспечивают даже этот минимум? Конституции многих государств гарантируют работу своим гражданам. Что можно сказать, когда эти гарантии не реализуются? Большинство тюремных правил пре­дусматривает некоторый минимум прав. На практике дело часто обстоит по-другому. Кто за этим смотрит? Где организации — до­статочно сильные и достаточно независимые, — чтобы нести поли­цейскую службу в тюрьме, или, что еще более абсурдно, где наше последнее изобретение — полиция для полиции?

Мы надеемся, что на этой общей основе можно лучше понять, какие возможности и какие препятствия существуют на пути про­ведения реформ. Позвольте мне начать с вопроса о традиционной преступности.

Большая часть того, что нужно сказать, уже сказана. Если преступность отражает социальные условия, то именно на эти условия следует обратить внимание, чтобы действительно повлиять на события. Но при этом следует ясно осознавать все препятствия, существующие на пути реформ в сфере борьбы с преступностью. Совершенно неверно считать, что только зло порождает зло или что преступность — порождение темных сторон жизни общества. Преступность отражает также и такие условия, которые многие считают благом. Вернемся к феномену крупных объединений, внут­ренней дифференциации, свободы от принуждения. Нарушения закона в значительной мере должны рассматриваться как часть цены, которую нам приходится платить за то, каким образом мы организуем все наши социальные системы. И мы не организовались бы именно так, если бы не имели к тому оснований. Во всяком случае, есть люди, которым подходит принятая модель.

Это, вероятно, основная причина того, почему тратится так много энергии на обсуждение симптомов преступности в дебатах по поводу реформ в области борьбы с ней. Если нарушения закона можно сдержать посредством сдерживания нарушителей, то мы можем сразу убить двух зайцев одним выстрелом. Это значит, что мы можем сохранить нашу основную социальную структуру и в то же самое время избежать платы за такое устройство общества. Этот путь особенно заманчив, так как расходы на лечение одних только симптомов должны нести те социальные группы, которые довольно далеки от большинства из нас.

Будучи криминологами, мы, однако, знаем, что нет надежды добиться сокращений преступности, концентрируя внимание на задержанных преступниках. Огромное число исследований по воп­росам эффективности различных видов санкций приводит к выво­ду, имеющему принципиальный характер: в воздействии, которое санкции оказывают на преступников, нет существенных различий. Совершение — либо несовершение — нового преступления опре­деляется не мерами, направленными на исправление, а другими факторами. Преступник может выполнять важную функцию в ка­честве индикатора проблем, созданных определенной социальной структурой. Но нет совершенно никаких оснований предполагать, что мы можем в сколько-нибудь значительной степени повлиять на преступность в обществе нашего типа посредством особенно искусного воздействия на преступника.

Значение имеют те решения, которые затрагивают общие воп­росы социальной организации общества. Парламент в большей степени может повлиять на характер насильственной преступнос­ти в будущем, когда он решает вопросы индустриализации, чем тогда, когда он решает вопросы совершенствования полиции и тюрем. Политические решения, побуждающие людей скапливаться в городах, сильнее воздействует на распространенность насилия, нежели щедрое предоставление средств на возмещение ущерба, уже причиненного другими решениями. Преступления, совершаемые молодыми, эффективнее предотвращаются приобщением молодежи к повседневной жизни, чем путем увеличения числа специальных учреждений для них — от школ до тюрем. Причастность лучше лечения, но полезнее всего было бы ликвидировать оба явления, а также и понятие «молодежь» и рассматривать лиц этого возраста как обычных людей. Однако это причинило бы вред и промышлен­ности, и взрослым. И в результате мы снова оказываемся в непри­ятной ситуации, когда расходы на проведение реальных реформ следовало бы возложить на те привилегированные слои, которые достаточно могущественны, чтобы не платить.

Таково положение в тех сферах, где надлежит сделать жизненно важный выбор. Именно с учетом базовой организации общества и его структуры должны обсуждаться вопросы уголовной политики. Величина и характер преступности — это политический вопрос. Уголовная политика значительно теснее связана с «реальной» по­литикой, чем нам, так называемым экспертам, хотелось бы думать. Нет особых оснований ожидать, что общество, в котором частный капитал определяет основные направления развития, получит ка- кие-либо возможности для изменения теперешней преступности. Но с другой стороны, нет особых оснований полагать, что другие политические системы, в которых также имеют место такие важные феномены, как крупные объединения, высокая степень разделения труда, отсутствие тотального контроля, придание максимального значения материальным благам в сочетании с неравенством рас­пределения, будут в какой-то степени лучше. Исключение может составлять система с необычайно сильной единой идеологией. Но тогда закрадывается сомнение, может ли сохраниться такая общая идеология, несмотря на появление указанных выше феноменов. В системах как того, так и другого типа будут встречаться активные сторонники продолжения нынешнего процесса бурной, превосхо­дящей всякое воображение индустриализации, сопровождающегося ростом официально регистрируемой преступности в качестве пре­дусмотренных или непредусмотренных издержек. Поскольку это положение всегда понимается превратно, я повторяю: обсуждение того, что нужно делать, с лицами, уже совершившими преступле­ния,— это лишь частный случай более общей проблемы.

Основная дилемма заключается в том, что для контроля за круп­ными и могущественными объединениями внутри общества — от фабрик до полиции — мы должны сами быть большими и могу­щественными. Но, соглашаясь с тем, что новая система контроля должна быть именно такой, мы в то же время склонны поощрять те тенденции и силы в обществе, которые порождают многие формы традиционной преступности. Большие контролирующие организации сами являются факторами, толкающими на увеличение размеров, специализацию и сегментацию. Поощряя рост контролирующих систем, мы еще больше сужаем сферу первичного контроля. Ог­ромные и деятельные организации для контроля над преступностью могут легко вытеснить остатки первичного контроля.

Вероятно, из создавшегося положения нет легкого выхода, есть только трудный. Это путь, на котором есть серьезные препятс­твия, — старый демократический путь возвращения власти простым людям. В нашем случае это означает, что следует отойти от цент­рализованных форм социального контроля и экспериментировать с децентрализованными формами. Это означает, что следует возла­гать меньше надежд на профессионалов и больше — на общую при­верженность местным ценностям. Это означает, что надо проявлять больше доверия к местным представлениям о том, что правильно, а что неправильно, что хорошо, а что плохо. Это означает больше опоры на низшие звенья системы полиции и судов.

Такое решение, однако, не поможет нам во взаимодействии с действительно крупными объединениями. Президент X или премь- ер-министр Y не могут контролироваться местными органами поли­ции и судами на местах. Централизованные организации требуют централизованного контроля. Но тогда такой контроль должен распространяться только на преступления, выходящие за пределы локальной общины, на организованные преступления с далеко иду­щими последствиями и прежде всего на преступления, совершаемые внутри таких крупных объединений, как частные фирмы, фабрики, либо в рамках общегосударственных или местных бюрократических органов.

Не в судебной медицине и баллистике нуждается такого рода полиция, а прежде всего в знании бухгалтерского учета и законо­дательства, регулирующего деловую активность. Я имею в виду полицейскую систему, которая достаточно уверена в своих силах и квалифицирована, чтобы отважиться на расследование сложных вопросов в сложном обществе.

Однако опасности очевидны. Опасность возникновения еще более крупных организаций, растущих внутри демократических институтов, подобно раку. Опасность дальнейшего сокращения сферы местного контроля. Опасность создания общества, в кото­ром все важные решения принимаются кем-то и где-то. Поэтому окончательный ответ на указанные вопросы, вероятно, следует искать не в создании новых организаций, а в сокращении ста­рых. Окончательный ответ, по-видимому, заключается в таком преобразовании наших институтов с точки зрения их размеров и сложности, чтобы они могли управляться — а значит, и контро­лироваться — простыми людьми.

Подход, сторонником которого я выступаю, мог бы сущест­венно помочь уяснению роли, которую должен играть в обществе криминолог. В весьма щепетильных для любого общества вопросах криминолог имеет возможность выполнять функцию своего рода зеркала. Наибольший смысл взаимодействие криминолога со своим обществом имеет тогда, когда он описывает со своих позиций, как это общество выглядит. Он может сопоставлять идеалы с реальнос­тью, которая имеет место в сфере его интересов, и спрашивать, согласно ли общество со степенью расхождения.

Это не самая благодарная роль. Расхождения существуют в каждой системе, а те, кто на них указывает, редко награждаются за героизм. Всегда будет искушение играть ту музыку, которая больше всего нравится тем, кто повелевает. Поэтому для кримино­лога особенно важно уяснить свою роль и поддерживать контакт с сообществом равных, которое может помочь ему делать свое дело, в конечном счете представляющее собой хотя бы незначительный вклад в создание хорошего общества.

Beeker, Н. Outsiders studies ia the Sociology and Deviance. London, 1963.

Becker, H. Whose side are we on? — Social Problems 1967,14, p. 239-247.

Cooley, С. H. Human Nature and the Social Order. N. Y., 1902.

Cressey, D. Other peoples Money, III 1953.

Gouldner, A. W. The Sociologist as Partisan. Sociology and the Welfare sta­te. — The am. Sociologist 1968, 3, p. 103-116.

Lemert E. M. Human Deviance, Social Problems, and Social Control. New Jersey, 1967.

Mead, G. H. Mind Self and Society. Chicago, 1967.

Tannenbaum, F. Crime and the Community. Boston, 1938.

Sykes, G., Matza, D. Techniques of neutralisation. A theory of delinquen­cy. — Am. Soc. Rev. 1957, 22, 66470.

Taylor, I., Walton, P. and Young, J. The New Criminology. For a Social Theo­ry of Deviance. With a foreword by Alvin W. Gouldner. London, 1973.