Новости  О сервере  Структура  Адреса и ссылки  Книга посетителей  Форум  Чат Поиск по сайту

Кабинет нарколога _ Наркология on-line _ Прием доктора Пилюлькина _ Краткосрочная психотерапия в наркологии Ликбез _  Химия и жизнь _ Если друг оказался вдруг... _ Мифы и легенды _ Правдивые истории _ Частые вопросы _ Проверь себя _  Родительский уголок _ Родители родителям _ Ранняя диагностика _ Агитпросвет _ Место импульсивности в клинике наркологии  Закон сур-р-ов! _ Законы и нормативные документы _ Даешь систему! _  Сверхценные идеи _ Косые взгляды _ Глас народа _  Самопомощь _ Виртуальная группа _ Анонимные Наркоманы _ Сокрушающий курс _

"Не существует каких-либо форм деятельности (поведения), которые бы были девиантны по своей природе, по своему содержанию, per se, sui generis. Все социальные девиации относительны (релятивны), носят конвенциональный характер: в зависимости от ценностей, норм, оценок, господствующих в конкретном обществе".

Я. Гилинский

Понятие политического режима не вполне определенно, дискуссионно, а потому приходится каждый раз оговаривать, что именно понимается под политическим режимом в данном контексте. Например, ряд американских авторов понимают под политическим режимом “совокупность явных или неявных моделей, определяющих формы и каналы доступа к важнейшим управленческим позициям, характеристики субъектов, имеющих такой доступ или лишенных его, а также доступные субъектам стратегии борьбы за него”.

Мы исходим из того, что в наиболее общем виде политический режим означает реальный механизм функционирования власти, форму государственного правления (Regierungsform), его стиль, проявляющийся в совокупности методов и приемов осуществления государственной власти. Под политическим режимом в отечественной литературе понимается также характер политических взаимоотношений между людьми, между людьми и государством, между государством и людьми в процессе управления ими. Подчеркивается, что политический режим характеризует всю систему политической организации общества, а не только государство.

В современной отечественной литературе различаются два основных вида политического режима: демократический и тоталитарный. Нередко в качестве “промежуточного” называется авторитарный режим (уже не демократический, но еще не тоталитарный). Фашистский режим выделяется как разновидность тоталитарного. Такая диада или даже триада, разумеется, не охватывает возможные разновидности политического режима. Не случайно поэтому исторически, начиная с Аристотеля и Платона, выделялись также тимократия (власть благородных воинов), олигархия (правление богатых семей), тирания и деспотия (предшественницы современного тоталитаризма). Позднее появились представления об охлократии (власть толпы, плебса), меритократии (правление “лучших”, элиты) и даже “серократии” - власти серой посредственности (термин, предложенный Л.Баткиным для характеристики советского режима). Конечно, сказать, кто стоит у власти, в чьих она руках, еще не значит охарактеризовать политический режим. Однако это в значительной степени определяет общую его направленность.

Г.В.Голосов предлагает свою классификацию политических режимов, исходя из совокупности ряда критериев: характера борьбы за лидерство (открытые и закрытые режимы); внутренней дифференциация (монолитные и дифференцированные элиты); уровня участия масс в политике (включающие и исключающие). В результате называются шесть политических режимов: традиционный (закрытый, с монолитной правящей группой, исключающий массы из политики, например, Саудовская Аравия); авторитарно-бюрократический (закрытый, с дифференцированной правящей группой, исключающий массы из политики, например, Португалия 1926-1974 гг.); соревновательная олигархия (открытый, исключающий массы из политики, например, некоторые страны Латинской Америки); эгалитарно-авторитарный (закрытый, с монолитной правящей группой, включающий массы в политику, например, социалистические страны); авторитарно-инэгалитарный (закрытый, с дифференцированной правящей группой, включающий массы в политику, например, фашистские и нацистские режимы); либеральная демократия (открытый, включающий массы в политику). Можно продолжать перечислять авторов, определения политического режима, классификации режимов, их наименования. Однако изложенного достаточно, чтобы понять трудности, стоящие перед тем, кто пытается сопоставить политический режим (что же это такое? О каких режимах идет речь? Как их называть? Что стоит за тем или иным названием?…) c какими либо социальными феноменами и процессами.

Для нас важно, что политический режим, независимо от формы организации государственной власти (республика президентская или парламентская, монархия абсолютная или ограниченная), определяет, в конечном счете, политическую жизнь страны, реальные права и свободы граждан (или же юридическое или фактическое их бесправие), терпимость или нетерпимость к различного рода “отклонениям”.

Для лучшего понимания механизма взаимодействия таких отклонений с политическим режимом напомним основные положения девиантологии.

• Девиации (“отклонения”) - естественный, закономерный, необходимый способ изменения физических, биологических, социальных систем. Девиации (флуктуации в неживой природе, мутации - в живой) служат механизмом изменчивости, а, следовательно, - существования и развития каждой системы.
• Социальные девиации и девиантное поведение могут иметь для системы двоякое значение. Одни из них – позитивные – выполняют негэнтропийную функцию, служат средством (механизмом) развития системы, повышения уровня ее организованности, устраняя, преодолевая устаревшие стандарты поведения. Это – социальное творчество во всех его проявлениях (техническое, научное, художественное и т.п.). Другие же - негативные – дисфункциональны, дезорганизуют систему, повышают ее энтропию (преступность, терроризм, коррупция, пьянство и др.).

• Социальная норма выражает исторически сложившийся в конкретном обществе предел, меру, интервал допустимого (дозволенного или обязательного) поведения, деятельности индивидов, социальных групп, организаций. В отличие от естественных норм протекания физических и биологических процессов, социальные нормы складываются как результат отражения (адекватного или искаженного) в сознании и поступках людей закономерностей функционирования общества. Поэтому социальная норма может либо соответствовать законам общественного развития (и тогда она является “естественной”), либо отражать их неполно, неадекватно, являясь продуктом искаженного (религиозного, политизированного, мифологизированного) отражения объективных закономерностей. И тогда оказывается анормальной сама “норма”, “нормальны” же (адаптивны) отклонения от нее.
• Границы между позитивным и негативным девиантным поведением подвижны во времени и пространстве социумов; в одном и том же обществе сосуществуют различные нормативные субкультуры.

Социология девиантности и социального контроля (девиантология) исходит из оппозиции “социальная норма – девиантное поведение” в соответствии с нормами изучаемого общества, независимо от их “правильности”, адаптационности. Вместе с тем организация и дезорганизация, “норма” и “аномалия”, энтропия и негэнтропия дополнительны (в понимании Н. Бора), их сосуществование неизбежно, они неразрывно связаны между собой и только совместное их изучение способно объяснить исследуемые процессы. Сами же “негативные” девиации (преступность, злоупотребление алкоголем или наркотиками, проституция и др.) функциональны, они выполняют те или иные социальные функции.

Не существует каких-либо форм деятельности (поведения), которые бы были девиантны по своей природе, по своему содержанию, per se, sui generis. Все социальные девиации относительны (релятивны), носят конвенциональный характер: в зависимости от ценностей, норм, оценок, господствующих в конкретном обществе.

Но тогда возникает естественный вопрос: кто определяет “нормальность” или “девиантность” той или иной поведенческой формы (вида деятельности) в конкретном обществе? От кого (от чего) зависит этикетирование (стигматизация) того или иного поведенческого акта как девиантного? Кто и как конструирует девиации? Рассмотрим это подробнее.

Мы исходим из того, что социальные девиации, девиантность есть социальное явление, выражающееся в относительно массовых, статистически устойчивых формах (видах) человеческой деятельности, не соответствующих официально установленным или же фактически сложившимся в данном обществе (культуре, субкультуре, группе) нормам и ожиданиям.

“Официально установленными” являются правовые нормы, принятые в предусмотренном порядке законодательными и другими органами государства в пределах их компетенции. Ясно, что правовые нормы (и их реализация – что не всегда одно и то же) непосредственно зависят от политического режима.

Сложнее проследить генезис “фактически сложившихся” норм.

Речь идет о традициях, обычаях, морали. Эти виды социальных норм формируются в течение длительного времени, иногда веками. Они постепенно возникают, трансформируются, подкрепляются повседневной практикой, выражая глубинные представления социума о должном. Сами эти представления складываются под влиянием экономических, политических, религиозных, этнических, культурологических и иных факторов, повседневных практик. Нормы морали, традиции, обычаи в меньшей степени зависят от сиюминутного политического режима. Достаточно вспомнить празднования Нового года, с украшенными елками, Дедами Морозами, Снегурочками в годы советской власти, официально не признававшей ни Рождество, ни новогоднюю обрядность. Или же “умыкание” и калым, благополучно пережившие уголовный запрет (ст.ст. 196, 197 УК РСФСР 1926 г., ст.ст. 232, 233 УК РСФСР 1960 г.) в тех местностях Российской Федерации, где они традиционно существовали. Однако и в случае традиционных, не правовых социальных норм влияние на них политического режима может оказаться значительным, а то и решающим. Вспомним, как взгляды и нормы цивилизованного германского общества, существовавшие до установления фашистского режима, были в короткие сроки трансформированы под воздействием расистских, националистических воззрений правящей верхушки и умелой пропаганды ведомства Геббельса. Да и печальный отечественный опыт дает немало примеров трансформации, перерождения и вырождения нравственных ценностей и традиций “под руководством партии и правительства” и “лично товарища имярек”…

Проиллюстрируем сказанное на некоторых примерах.

После Октября 1917 г. новая российская власть, для утверждения которой немало сделали демократическая, революционно настроенная студенческая молодежь и интеллигенция, пыталась какое-то время сохранять имидж прогрессивности, либерализма, демократичности. Это, в частности, проявлялось, во-первых, в относительно либеральной уголовной политике. Так, в Руководящих началах 1919 г. и в первом Уголовном кодексе (УК) 1922 г. наказание признавалось мерой только “оборонительной”, а в УК РСФСР 1926 г. термин наказание был заменен “мерами социальной защиты”. Тюрьмы пытались заменить трудовыми лагерями. Суды редко лишали свободы и то лишь представителей бывших господствующих сословий. Сроки лишения свободы не были особенно велики. Разумеется, не следует идеализировать тогдашнюю ситуацию. Речь идет лишь о том, что последующий тоталитарный режим с массовыми репрессиями утверждался и проявлялся не сразу.

Во-вторых, и это особенно важно для нашей темы, руководство страны и его идеологическое обеспечение отнеслись либерально-аболиционистски к тому, что позднее, при сталинском тоталитарном режиме, трактовалось как явления, чуждые и враждебные советскому народу. Так, в 20-е годы вполне терпимо воспринимали проституцию. Меры социального контроля сводились в основном к попыткам реабилитации женщин, вовлекаемых в сексуальную коммерцию, путем привлечения их к труду и повышения образовательного уровня. В декабре 1917 г. была отменена уголовная ответственность за гомосексуальную связь, не предусматривалась ответственность за гомосексуализм и в Уголовных кодексах РСФСР 1922 и 1926 гг. В первом издании Большой Советской Энциклопедии 1930 г. говорится: “Понимая неправильность развития гомосексуалиста, общество не возлагает и не может возлагать вину… на носителей этих особенностей… Наше общество… создает все необходимые условия к тому, чтобы жизненные столкновения гомосексуалистов были возможно безболезненнее”. До мая 1928 г. не было запрета на оборот наркотиков. Фактически существовало индифферентное отношение к наркопотреблению и наркотизму как социальному явлению.

С постепенным утверждением в стране тоталитарного режима принципиально меняется отношение ко всем “пережиткам капитализма”, “чуждым советскому народу”. В 30-е годы сворачивается система социальной реабилитации женщин, занимавшихся проституцией, ее место занимает репрессивная политика по отношению к ним. Резко меняется отношение к гомосексуализму. В 1934 г. вводится уголовная ответственность за мужской гомосексуализм (с наказанием в виде лишения свободы на срок от 3 до 8 лет). В 1936 г. народный комиссар юстиции РСФСР Н.Крыленко сравнил гомосексуалов с фашистами и с иными врагами большевистского строя (надо ли напоминать, что в гитлеровской фашистской Германии гомосексуалистов уничтожали физически). Во втором издании БСЭ мы можем прочитать: “В советском обществе с его здоровой нравственностью гомосексуализм как половое извращение считается позорным и преступным… В буржуазных странах, где гомосексуализм представляет собой выражение морального разложения правящих классов, гомосексуализм фактически ненаказуем”. В 1934 г. вводится уголовная ответственность за посевы опийного мака и индийской конопли.

Из приведенных примеров наглядно видно, как режим конструирует различные виды девиантности. Или – создает “козлов отпущения”, на которых так удобно списывать просчеты и неудачи собственной политики (о преступниках, как “козлах отпущения” см. подробнее книгу А.М.Яковлева “Теория криминологии и социальная практика”).

Проводимая тоталитарными режимами политика запрета всяческих “отклонений” сопровождается активным пропагандистским воздействием на сознание, взгляды и представления населения. И небезуспешно. Толерантность к инакомыслию и инакодействию, к иным культурам и этносам, уважение их, как и всякого чужого мнения, постепенно сменяются ригоризмом, нетерпимостью, требованиями “усиления борьбы”, расправы над “врагами народа”, “убийцами в белых халатах”, “стилягами” и несть им числа (вплоть до “лиц кавказской национальности”…).

Наши исследования показывают, что годы либерализации и демократизации постсоветского периода (горбачевская перестройка) отмечены снижением уровня ригоризма и повышением уровня терпимости населения (во всяком случае, в Ленинграде - Санкт-Петербурге). Так, в 1989 г. по результатам репрезентативного выборочного опроса населения города за смертную казнь высказался 51% респондентов, против смертной казни - 38%, за усиление уголовной ответственности - 48%, за смягчение - 15%. По мере “торможения перестройки” (и “авториторизации” режима) меняется настроение горожан. Уже в 1992 г. за смертную казнь высказывается 67% опрошенных, против - всего 22%, хотя количество сторонников усиления уголовной ответственности еще продолжает сокращаться - 29%, а противников увеличивается до 22%. Еще нагляднее сравнение результатов опросов 1991 и 1994 гг. Если в 1991 г. за отмену смертной казни были 22% респондентов, а за сохранение или расширение - 67%, то в 1994 г. соответственно 14 и 72%. В 1991 г. за уголовную ответственность потребителей наркотиков высказались 45% опрошенных, в 1994 г. - 58%, за уголовное преследование проституток в 1991 г. были 34% респондентов, в 1994 г. - 50%, уголовную ответственность за бродяжничество и попрошайничество в 1991 г. поддержали 27%, в 1994 г. 38% опрошенных, за мужеложство - соответственно 24 и 44%.

Очень интересно проследить зависимость позитивных девиаций - различного вида творчества - от политического режима. К сожалению, нам не известны специальные исследования творчества как девиантности (хотя “сочинительство по определению есть девиантное поведение”). Многие факты свидетельствуют о том, что тоталитарные режимы, контролируя все и вся, препятствуют каким-либо творческим новациям. Можно вспомнить при этом категорическое неприятие диктаторами Гитлером и Сталиным модернизма в искусстве, современных достижений науки (теории относительности А.Эйнштейна, генетики и кибернетики в СССР и др.). Однако обобщенными данными мы не располагаем и отсылаем заинтересованного читателя к работам, содержащим богатый фактологический материал по этой теме.

Конструируя различные формы девиантности (“преступность”, “наркотизм”, “проституция” и др.), общество, государство, политический режим определяют также формы и методы воздействия на “девиантов”, политику в отношении них, стратегию и тактику социального контроля над девиантностью (девиантным поведением и его носителями).

Напомним, что под социальным контролем нами понимается механизм самоорганизации (саморегуляции) и самосохранения общества путем установления и поддержания в нем нормативного порядка, устранения или нейтрализации или минимизации нормонарушающего (девиантного) поведения.

Теоретическое, основанное на огромном историческом материале, исследование роли власти и политических структур в социальном контроле над девиантным поведением было осуществлено М.Фуко. Один из его выводов – все тонкости механизма власти и социального контроля с использованием “коварной мягкости, неявных колкостей, мелких хитростей, рассчитанных методов, техник…” направлены на одну цель - создание “дисциплинарного индивида”. Ясно, что формирование стандартного “дисциплинарного индивида”, не создающего проблем для власти – задача прежде всего тоталитарного режима.

Думается, Фуко не случайно упоминал коварную мягкость, мелкие хитрости и т.п. Чем менее демократичен, менее либерален, чем более авторитарен и тоталитарен режим, тем большую демагогию он использует для прикрытия своих истинных целей, намерений и реальных действий.

Рассмотрим провозглашаемую и реальную политику в сфере социального контроля двух полярных режимов на оси “демократия – тоталитаризм”. При этом речь пойдет скорее об “идеальных типах”, нежели реальных государствах (примеры для иллюстрации будем заимствовать из практик различных государств).

Основные постулаты идеального демократического режима: свобода личности; безусловное уважение и защита прав и свобод человека; гражданское общество; частная собственность; господство закона во всех сферах общественной жизни (другое дело, что сам закон, вообще право- есть “ненасильственная форма насилия”, “право поражено насилием”); равенство всех, включая само государство, перед законом (подчинение государства и его органов закону, наряду с гражданами и юридическими лицами); отсутствие одной обязательной идеологии (религии); свобода мнений, слова, печати; многопартийность; уважение и защита интересов и свобод меньшинств (религиозных, этнических, сексуальных и др.); терпимость (толерантность) к инакомыслию и инакодействию (за исключением действий, прямо запрещенных законом); дозволено все, что не запрещено; и др.

Применительно к социальному контролю это, в частности, означает: минимум запретов и минимум репрессий. Посмотрим, насколько реализуются эти принципы в демократических государствах (“сообществе демократии”).

В области уголовной политики существует понимание абсолютной недопустимости смертной казни и неэффективности карательных мер, особенно лишения свободы. Как известно, смертная казнь отменена во всех странах Западной Европы, во всех странах, входящих в Европейский Союз, а также в Австралии, Канаде (кроме некоторых воинских преступлений в условиях военных действий) и в ряде других стран. Сохранение смертной казни в некоторых штатах США и в Японии служит, с моей точки зрения, показателем их недостаточной (неполной) демократичности (несоответствие идеальной модели).

Страны “сообщества демократии” осознают необходимость перехода от модели “война с преступностью” (“War on Crime”) к модели сосуществования с ней, к “Peacemaking”. В рекомендациях доклада Национальной комиссии США по уголовной юстиции предлагается “изменить повестку дня уголовной политики от “войны” к “миру””. Реально это проявляется в том, что:

• лишение свободы применяется ограниченно, как “крайняя мера” (в Японии лишь 3.5% осужденных за уголовные преступления подвергаются лишению свободы);
• лишение свободы не применяется к несовершеннолетним, причем возраст несовершеннолетия нередко составляет не 18 лет, а 21 год;
• используется преимущественно краткосрочное лишение свободы, если уж таковое признано необходимым (в Швеции 80% всех осужденных к лишению свободы приговариваются на срок до 6 месяцев);
• внедряются разнообразные программы реадаптации, ресоциализации, коррекции поведения осужденных;
• в пенитенциарных учреждениях обеспечивается режим, уважающий права заключенных и их личность (ношение своей, не “тюремной” одежды; сохранение причесок, бород, усов; уважительное отношение персонала; нормальное питание; спортивные залы; хорошее медицинское обслуживание и психологическая помощь; возможность получения образования любого уровня; нахождение в камерах, рассчитанных на одного - двух человек и т.п.); приоритет отдается предупреждению преступлений, а не наказанию.

Один из значимых показателей либеральности или жесткости уголовной политики – уровень заключенных (их количество на 100000 человек населения). В 90-е годы в странах Западной Европы он колебался от 40 в Исландии до 145 в Португалии (в Германии, Франции и Швейцарии - по 90, в Австрии, Италии и Нидерландах - по 85, в Скандинавских странах - 54-58), в странах Центральной и Восточной Европы (без государств, образовавшихся после распада СССР) – от 95 в Турции до 215 в Чехии (Венгрия- 135, Польша- 145). Уровень заключенных в Эстонии - 320, Литве - 355, Латвии - 410, Украине - 415, Белоруссии - 505, в России - 685 (по другим данным, опубликованным в России - 704 на конец 1998 г.). В Канаде этот показатель составил 129, в Австралии - 132, в Японии - 30, а в США – 672 в 1998 г. (второе место в мире после России) и 709 в 1999 г. (первое место в мире?). Таким образом, в большинстве стран выраженной демократической направленности уровень заключенных был в пределах 100 (средний показатель по Европейскому Союзу - меньше 100). США и по этому показателю, с моей точки зрения, не входит в пул “идеальных” демократических стран.

Что касается иных, кроме преступности, форм девиантности, то провозглашаемая и реальная практика социального контроля в “сообществе демократии” более разнообразна. Тем не менее, можно отметить определенные тенденции:

• отказ от преследования занятия проституцией (в различных странах применяются те или иные ограничения, относящиеся к проституции несовершеннолетних, сводничеству, насильственному вовлечению в занятие проституцией и т.п.);
• безусловная легализация гомосексуализма (вплоть до легализации браков между гомосексуалистами);
• осознание неэффективности прогибиционистской (запретительной) политики в отношении потребления наркотиков; постепенная легализация “слабых” наркотиков (производных каннабиса); приоритет антинаркотической пропаганды и социальной, медицинской, психологической помощи наркоманам. Наиболее “продвинутыми” в антипрогибиционистской политике являются Нидерланды, Швейцария, Великобритания и – последнее время – Австралия. Заметим, что даже в США, последовательными в “борьбе” с наркотиками, политика “войны” (“War on Drugs”) сменяется стратегией “меньшего зла” (“Harm Reduction”).

При рассмотрении политики социального контроля тоталитарных режимов мы сталкиваемся с неизбежными трудностями, ибо тоталитаризм всегда в большей или меньшей степени рядится в “демократические” одежды. Ни один тоталитарный режим не провозглашал открыто свои антидемократические, диктаторские цели. Все прикрывалось демагогическими лозунгами “народного государства”, “свободного выбора”, “интересами народа” (трудящихся), обещаниями “тысячелетнего рейха” или “светлого коммунистического будущего”. Лозунг гитлеровских концлагерей – “Каждому свое”, ленинско-сталинских – “Через насилие сделаем всех счастливыми” (лозунг, висевший при въезде в Соловецкий лагерь особого назначения - СЛОН). И вообще “все во имя человека, все на благо человека”… Если человечество вообще активно воспроизводит мифы и руководствуется ими, то тоталитарные режимы приходят к власти и удерживают ее, максимально используя понятную массам и принимаемую ими мифологию.

Для маскировки наиболее тяжких преступлений режима используются метафоры. Человечество хорошо знает, что такое “окончательное решение еврейского вопроса” в гитлеровской Германии. Цена этого решения - свыше 6 млн. жертв. Менее известны последствия приговоров к “десяти годам лишения свободы без права переписки” (эвфемизм расстрела) в сталинском СССР.

Реальные, не провозглашаемые постулаты тоталитаризма сводятся к следующему: власть принадлежит клике во главе с харизматическим вождем (фюрером); гражданское общество фактически ликвидировано (или сведено на нет); государство обладает абсолютным приоритетом по сравнению со всем частным, индивидуальным; частная собственность может сохраняться (Германия) или же нет (СССР); человек бесправен перед лицом государства, власти, вождя; существует одна правящая партия, все другие политические организации либо подчинены ей, либо запрещены и уничтожены; идеология националистическая, открытое преследование “инородцев”; нетерпимость по отношению ко всем инакомыслящим, любой оппозиции (“враги народа”, “враги нации”, “враги фюрера”); преследование меньшинств (евреев, цыган, гомосексуалистов, психических больных и др.); тотальный контроль государства над мыслями и поступками людей. Нетерпимость к любым отклонениям активно насаждается тоталитарными режимами, чье господство возможно лишь при тотальном единстве населения, в условиях подавления всякого инакомыслия и инакодействия. Эталоном нравственности и правильности поведения служит мораль Вождя, Фюрера - человека в действительности ограниченного и нетерпимого к проявлениям неординарности, оригинальности, индивидуальности. И Гитлер, и Сталин были нетерпимы к любым “отклонениям” как в области искусства, духовной жизни, так и во взаимоотношениях между полами, осуществляя вмешательство государства в сферу сугубо личных, сексуальных и семейных отношений. Нацистские законы о “чистоте расы” (арийской крови) и сталинские законы “об укреплении советской семьи” (в частности, Указ Президиума Верховного Совета СССР от 8 июля 1944 г., установивший громоздкую бракоразводную процедуру, запретивший под страхом уголовной ответственности аборты, узаконивший институт “незаконорожденных” детей и пустивший в оборот кличку “мать – одиночка”) при всех различиях едины по сути: государственное регулирование сугубо личных отношений.

Небесполезно вспомнить, что было вменено руководству нацистской партии Германии приговором Международного военного трибунала (Нюрнберг): преступления против мира (планирование, подготовка, развязывание или ведение агрессивной войны или войны в нарушение международных договоров); военные преступления (нарушение законов или обычаев войны); преступления против человечности (убийства, истребление, порабощение, ссылка и другие жестокости, совершенные в отношении гражданского населения, преследования по политическим, расовым или религиозным мотивам, независимо от того, являлись ли эти действия нарушением внутреннего права страны).

Практике тоталитарных режимов (прежде всего - гитлеровской Германии и СССР) посвящена огромная литература. Здесь мы отметим лишь некоторые факты.

По далеко неполным подсчетам, тоталитарными режимами под руководством их лидеров – “спонсоров убийств” (N. Kressel) было уничтожено: СССР (1917-1987) – 61911 тыс. человек, коммунистический Китай (1949-1987) - 35326 тыс., Германия (1934-1945) – 20946 тыс., Япония (1936-1945) – 5890 тыс., Камбоджа – (1975-1978) – 2035 тыс. человек.

Тотальный контроль над людьми и репрессии осуществлялись силами политического сыска (гестапо, ВЧК - НКВД – КГБ), полиции (милиции), уголовной юстиции при поддержке “добровольцев” - стукачей. Массовое доносительство возводилось в ранг национальной добродетели, а наиболее знаменитые из доносчиков провозглашались героями (Павлик Морозов; оставим в стороне то, что убивать мальчика преступно в любом случае).

Ханжеская мораль вождей распространялась на все население. Знаменитое “У нас секса нет!” – фарсовое последствие политики, осуществлявшейся десятилетиями. Ненависть вождей ко всему новому, непривычному порождала запрет на подлинное творчество (“искусство, чуждое народу”, “буржуазная лженаука” в СССР, “еврейская физика” - Гитлер о трудах А.Эйнштейна).

Мы напоминаем известные всем факты лишь постольку, поскольку они свидетельствуют о реальной практике социального контроля тоталитарными режимами, преследовавшими любые отклонения - как “негативные”, так и “позитивные”.

Предпринимая попытку рассмотреть девиантность и социальный контроль в России в связи с политическим режимом и его изменениями, мы сталкиваемся с определенными трудностями. Как характеризовать политический режим царской – советской – современной России? Очевидно, советский период – тоталитарный, хотя и с различными вариантами (ясно, что досталинский тоталитаризм, сталинский и постсталинский отличаются степенью выраженности тоталитарных симптомов). А царский период? А современный, “посттоталитарный”? Попытаемся высказать собственные суждения, заведомо напрашиваясь на критику со стороны многих отечественных политологов, правоведов, социологов, историков.

Россия никогда не была демократическим государством, никогда не была она и правовым государством (провозглашение ее таковым в ст.1 Конституции Российской Федерации – в лучшем случае аванс с неясными перспективами). В России “уважения к закону никогда не было ни у властей, ни у народа”. Чрезвычайно краткие в масштабах истории попытки демократизации (60-е годы Х1Х в., с февраля по октябрь 1917 г., горбачевская перестройка) заканчивались возвращением на круги абсолютизма, тоталитаризма, авторитаризма. Население России никогда не жило в условиях политической свободы и уважения прав независимой личности. Более того, как недавно высказался известный “диссидент” и правозащитник В.Буковский: “мы даже не знаем, хочет ли народ жить в условиях свободы и демократии”. Боюсь, что “Россия, которую мы потеряли”, была не лучше (не демократичней, не свободней, не цивилизованней), чем та, которую мы создали и имеем…

Поэтому, во-первых, нам не удастся продемонстрировать на примере России последствий демократического политического режима для девиантности и социального контроля. Во-вторых, нам придется рассуждать по принципу “более” или “менее” тоталитарный, “более” или “менее” авторитарный режим. В-третьих, мы вынуждены использовать в основном данные официальной статистики при всех сомнениях в ее достоверности. Наконец, нами будут активно привлекаться материалы, опубликованные в книге “Девиантность и социальный контроль в России (Х1Х - ХХ вв.): Тенденции и социологическое осмысление”, к которой мы и отсылаем заинтересованного читателя.

Россия конца Х1Х в. – начала ХХ в. характеризуется относительно стабильным количеством и уровнем (в расчете на 100000 человек населения) осужденных и зарегистрированных преступлений. Так, с 1886 по 1906 гг. количество ежегодно осужденных колеблется в пределах от 91 до 120 тыс. человек, а уровень преступности в среднем составлял в 1874-1883 гг. – 177, 1884-1893 гг. – 149. “Эхо” революции 1905 г., поражения в войне с Японией и “революционной ситуации” начала ХХ в. отразилось в росте числа осужденных (с 1907 г. по 1912 г. ежегодно от 144 до 176 тыс. человек) и уровня зарегистрированных преступлений (1899-1905 гг. - 229, 1906-1913 гг. - свыше 270 ежегодно).

Зависимость мер социального контроля от политического режима и политической ситуации в России Х1Х в. наглядно представлена количеством приговоров к смертной казни и реальным ее исполнением (1826-1906 гг.). Так, по делу декабристов были приговорены к квалифицированной смертной казни (отсечение головы, четвертование) 39 человек, казнены – 5 (повешение). За участие в польском восстании 1830 г. приговорены к смерти 262 человека, ни один из них не был казнен (“не были разысканы”). По делу петрашевцев 1849 г. были приговорены к расстрелу 21 человек, ни один не был казнен. Всего с 1826 г. по 1904 г. (79 лет) были приговорены к смертной казни 485 человек (6,1 в год), из них казнены- 98 (1,2 в год; подавляющее большинство за убийство или покушение на убийство главы империи – Александра П, Александра Ш, или высших чиновников, а также за политические выступления). В 1905 г. осуждены к смертной казни 53 человека, казнены - 19 (по некоторым приговорам дальнейшая судьба не известна), в 1906 г. приговорены к смерти 107 человек, казнены – 25 человек (по некоторым приговорам судьба не известна). Мы видим, как с 1905 г. репрессивная машина набирает скорость…

Периоды политических кризисов наиболее остро воспринимаются, очевидно, молодежью. Во всяком случае, М.Гернет и Е.Тарновский отмечали рост преступности несовершеннолетних с 1913 по 1916 г., особенно по крупным городам. Так, в Петербурге (Петрограде) количество дел в судах о малолетних выросло за эти годы с 1640 до 3217, в Москве – с 1514 до 3684. Среди самоубийц резко возрастает доля молодежи в возрасте до 30 лет: 62,6% в Санкт-Петербурге (1906-1910), 73,9% в Москве (1908-1909), 74,7% в Одессе.

Обратимся к практике тоталитарного советского режима.

Имеющиеся данные о судимости (с 1922 г.), не считая осужденных за “политические” (“контрреволюционные”) и воинские преступления, свидетельствуют о постоянном сокращении уровня (на 100 тыс. населения) судимости в РСФСР с 2 508 в 1922 г. до 909 в 1935 г. (а в целом по СССР с 800 в 1922 г. до 699 в 1935 г. и до 443 к 1960 г.). Оценка этой динамики возможна только при сопоставлении с данными об официальной “политической” преступности (напомним, что миллионы людей были репрессированы без суда и следствия). С 1918 по 1953 г. было осуждено за “контрреволюционные преступления” 3 709 569 человек, из них минимум 826 589 к “высшей мере наказания” - расстрелу (не считая осужденных к “десяти годам лишения свободы без права переписки”, что означало – к расстрелу, и 16 009 человек – “разницы” между различными отчетами ВЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ-КГБ). Только за страшные 1937-1938 гг. были осуждены за контрреволюционные преступления 1 344 923 человека, из них 681 692 – к расстрелу. При массовом уничтожении соотечественников преступным советским тоталитарным режимом не удивительно, что “советский народ, жестко схваченный в “ежовые” рукавицы, посаженный в лагеря и беспощадно уничтожаемый, действительно все меньше и меньше совершал уголовных деяний”.

Сведениями о самоубийствах за годы сталинского режима мы не располагаем, но отчетливо проявляется тенденция возрастания уровня (на 100000 жителей) самоубийств в столичных городах от 1917 к 1926 г.: в Петербурге (Петрограде, Ленинграде) от 10,5 до 35,9, в Москве от 6,8 до 25,8. В целом по России этот показатель вырос от 4,4 в 1923 г. до 6,4 в 1926 г. Примечательно само отношение сталинского тоталитарного режима к самоубийствам. С одной стороны, разумеется, самоубийства “чужды советскому народу”, а потому их учет не ведется, какие-либо сведения не публикуются, и даже отсутствует соответствующая статья в БСЭ (в т.38 второго издания – 1955 г. после слова “самоточка” следует сразу же “самоуправление”). С другой стороны, в случае выявленного покушения на свою жизнь члена ВКП (б) – КПСС возбуждается “персональное дело” за поступок, несовместимый с пребыванием в рядах…

“Не было” в СССР и проституции, а были “женщины, ведущие аморальный образ жизни”. “Не было” и наркомании…

Конец сталинского режима не означал окончания тоталитарного режима. Важно отметить, что все черты тоталитаризма были присущи советской власти с октября 1917 г. и минимум до горбачевской перестройки. Концлагеря были ленинским изобретением, также как взятие и расстрел заложников и т.п. прелести “красного террора”. И после смерти Сталина, с 1954 по 1958 г. за “контрреволюционные преступления” были осуждены 10 938 человек, из них 283 к смертной казни.

Хрущевская “оттепель” несомненно ослабила гнет тоталитаризма, был разоблачен “культ личности” (еще один эвфемизм), в области уголовной политики была реанимирована идея превенции. Н.Хрущев высказался за приоритет профилактики преступлений на ХХ съезде КПСС (1956), а затем повторил это на ХХ1 съезде (1959): “Нужно предпринять такие меры, которые предупреждали бы, а потом и совершенно исключили появление у отдельных лиц каких-либо поступков, наносящих вред обществу. Главное - это профилактика и воспитательная работа”. На ХХ1 съезде КПСС (1961) была принята новая Программа КПСС, согласно которой главное внимание в уголовной политике “должно быть направлено на предотвращение преступлений”. Хрущев видел в профилактике панацею от “антиобщественных” (я бы сказал - девиантных) проявлений, как в кукурузе панацею от развала сельского хозяйства… Он верил в чудодейственную силу превенции и был, очевидно, искренен в своем намерении пожать руку последнему преступнику в СССР… Поэтому для этого периода характерна массовая передача обвиняемых – на поруки, а осужденных – “на перевоспитание трудовому коллективу”, даже тогда, когда осужденный нигде не работал (издержки очередной “кампании”) …

Надо сказать, что “глоток свободы” во время “оттепели” положительно сказался на общественном климате. Уровень преступности снизился до минимума за все годы советской власти (1963 г. – 397,7, 1964 г. – 392,2, 1965 г. –388,7). Это, очевидно, не было только случайностью или игрой в цифири (что совсем исключить нельзя). Еще один важнейший социальный показатель – уровень самоубийств также оказался относительно низким: 17,1 в 1965 г., тогда как уже в 1970 г. – 23,1 и далее постоянный рост вплоть до горбачевской перестройки (в 1984 г. – 29,7 в СССР, 38,7 - в РСФСР с последующим снижением за годы перестройки). Наконец, еще один важнейший показатель – уровень смертности (на 1000 человек населения). С 1955 г. он впервые оказался ниже 10 и продолжал снижаться до 1964 г.

При всем при том, и во время “оттепели” господствовали КПСС и КГБ, преследовали “диссидентов”, делала свое дело “репрессивная психиатрия”, “невыездные” не выезжали, а Генеральный секретарь громил “абстракционистов” и “пидерасов” в искусстве…(отдадим должное Н.Хрущеву: позднее, на вынужденном “заслуженном отдыхе” он принимал “абстракциониста” Э.Неизвестного и заказал ему памятник для своей могилы).

Период от Л.Брежнева до М.Горбачева характеризуется продолжающимся коллапсом “социалистической” экономики, агонией режима, сопровождающейся небывалым ростом количества “антисоветских” анекдотов. Пришлось срочно вводить в уголовный кодекс (Указ Президиума Верховного Совета РСФСР от 16.09.1966 г. с последующим дополнением от 3.12.1982 г.) “анекдотичную” ст.190-1: “распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй” (с наказанием до трех лет лишения свободы).

Горбачевская “перестройка” объективно явилась одной из наиболее радикальных попыток спасти гибнущую систему. Другое дело, что сам автор “перестройки” стремился (на словах или на деле) реформировать “развитой социализм” в “социализм с человеческим лицом”. Отдадим должное М.Горбачеву – ему удалось казавшееся невозможным: ликвидировать господство одной партии; установить свободу слова, свободу печати; впервые за годы тоталитаризма обеспечить проведение свободных выборов; утвердить частную собственность и свободное предпринимательство; разрушить “железный занавес”, обеспечив свободу передвижения, в том числе – за границу; освободить (пусть вынужденно и не без издержек – вспомним трагедию Вильнюса) ранее оккупированные сталинским режимом Латвию, Литву, Эстонию; обуздать (к сожалению, лишь на время) всесилие КГБ и др. Динамика основных социальных показателей не замедлила отреагировать. Уровень преступности за 1986-1988 гг. снизился (соответственно - 930, 817, 834 при 988 в 1985 г. и 1098 в 1989 г.), равно как и уровень самоубийств (с 1986 по 1988 соответственно – 23,1; 23,3; 24,4, тогда как еще в 1984 г. – 38,7, а в 1989 г. уже 25,8 с последующим ростом до 41,8 в 1994 г.). Ненадолго снизился уровень смертности (1985-1987 гг.). Несколько смягчилась карательная практика. Если в 1985 г. к лишению свободы приговаривалось 45,2% осужденных, то в 1986 г. – 37,7%, в 1987 г. – 33,7%, в 1988 г. - 34,1% с последующим возрастанием.

Нам кажется весьма знаменательным, что даже кратковременные попытки либерализации тоталитарного режима (хрущевская “оттепель”, горбачевская “перестройка”) приводят к благоприятным социальным последствиям. Вряд ли это можно считать случайностью, тем более, что динамика некоторых девиаций в других странах бывшего “социалистического лагеря” выражает те же тенденции.

“Перестройка” политического режима в направлении либерализации закончилась после того как Россия перешла к радикальным, резким переменам. Как следствие, появилось множество новых “униженных и оскорбленных” (по современному – исключенных, exclusive), которые начали “девиировать”: совершать преступления, спиваться, потреблять наркотики, добровольно уходить из жизни. Так, уровень зарегистрированной преступности в России с 834 в 1988 г. вырастает до 1863 в 1995 г. (в 2,2 раза), а затем, после краткосрочного “снижения” (как результата массового сокрытия преступлений от регистрации, о чем неоднократно писали отечественные криминологи), до 2048 в 1999г. Уровень самоубийств вырос с 23,3 в 1987 г. до 41,8 в 1994 г. (в 1,8 раза) с некоторым последующим снижением. Резко возрастает потребление наркотиков. Только по официальным, далеко не полным данным, уровень потребителей наркотиков вырос с 25,7 в 1985 г. до 60,6 в 1994 г. (в 2,3 раза), а потребителей наркотиков и сильно действующих веществ – с 47,8 в 1991 г. до 195,7 в 1998 г. (в 4,1 раза). Уровень преступлений, связанных с наркотиками, увеличился с 8,6 в 1988 г. до 147,2 в 1999 г. (более чем в 17 раз). Уровень наркозависимых вырос с 2,1 в 1985 г. до 31,0 в 1997 г. (в 14,7 раза). По душевому потреблению алкоголя (14,5 л) Россия вышла к 1993 г. на первое место, обогнав давнего лидера - Францию (13,0 л).

Закономерность отмеченных тенденций девиантных проявлений подтверждается иными социальными показателями. Так, с конца 80-х годов до середины 90-х рос уровень смертности, сокращались рождаемость, брачность, продолжительность жизни и т.п.

В самое последнее время власть декларирует приверженность либерально-демократическим ценностям. Но при этом продолжила ужесточение политического режима. Оно сопровождается, к сожалению, отходом от либерализации экономических, социальных и особенно политических отношений (строительство “вертикали власти”, фактическое назначение выборных должностных лиц, политическое и экономическое давление на оппозиционные средства массовой информации, использование испытанных средств - войны, “угрозы Запада” и т.п. для формирования удобного властям общественного мнения, опора на “силовые структуры” и особенно органы ФСБ - МВД и т.д.). Однако оценка этих последствий не может быть однозначной, так как изменившаяся ситуация с политическим режимом нуждается в более пристальном рассмотрении.

Но все же выскажем одно замечание. Рост негативных девиаций действительно имеет место. Но, во-первых, иначе и быть не может в условиях экономической отсталости, затяжного кризиса (экономического, финансового, социального, политического), межэтнических конфликтов, обнищания большинства населения при фантастическом обогащении меньшинства, тотальной коррумпированности всех властных структур, деградации системы здравоохранения, образования, культуры и т.д. Состояние аномии, по Э.Дюркгейму, должно сопровождаться ростом преступности, самоубийств, алкоголизации и наркотизации населения. Во-вторых, в полном соответствии с положением России среди так называемых “развивающихся стран”, уровень преступности в ней существенно ниже, чем в “развитых странах”. Так, в 1994 г. уровень краж составлял в Бельгии - 2733, в Канаде - 3430, в Дании - 3963, во Франции - 4456, в Швеции - 5770, в США - 3614, тогда как в России- 888. Уровень общей преступности в весьма благополучной Германии с 1993 по 1997 г. ежегодно превышал 8000, тогда как в России в те же годы он составлял 1600-1800. Но в странах Запада (за исключением, пожалуй, США) вполне цивилизованно реагируют на преступность и другие девиации. В России же идет постоянное нагнетание паники (“moral panic”, по С. Коэну), запугивание населения в популистских целях обеспечить “глубокое удовлетворение” репрессивными намерениями дальнейшего “усиления борьбы”, а заодно и наращивания кадрового обеспечения “спецслужб”. Стоит ли напоминать, что в развитых странах, с уровнем преступности 7000-8000, количество полицейских на 100000 населения составляет 200-400 человек, тогда как в России- 1224. А вот что касается судей, мы намного отстаем от цивилизованного мира (на 100000 населения в Германии и Люксембурге - 27, в Австрии и Чехии - 20, в Финляндии - 18, в Бельгии - 12, в России только 9, правда в США и Швеции- 4). Призывы “мочить”, ввести каторжные работы, на которых осужденные “каждый день молили бы о смерти” (это - из уст главы парламента!), “уничтожать на месте” и т.п. могут, конечно, повысить рейтинг у замороченного населения, но вряд ли претендуют на серьезную социальную политику.

Отечественная пенитенциарная система – предмет самостоятельного обсуждения. Здесь же заметим, что она вполне отражает недемократический, нелиберальный, репрессивный характер политического режима. Какого по названию? Если следовать терминологии Голосова, то авторитарно-бюрократического. Но, “возможны варианты”… “Происходит громадный шаг вперед по пути криминализации государства…Государство начинает функционировать не как организм, в которые проникли разные мафии, а как самая крупная мафия, которая хочет уничтожить мелкие, навести порядок и пополнить “общак”…Государство преобразуется в соответствии с суровыми законами мафии. Разумеется, это не единственная закономерность, действующая сегодня в нашей стране”.

В заключение нужно подчеркнуть следующее. Девиантность общества и девиантное поведение были, есть и будут, пока существует общество.

Социальный контроль, как механизм самоорганизации общества, был, есть и будет, пока существует общество.

Социальный контроль или же любой иной механизм самосохранения общества никогда не смогут “ликвидировать”, “преодолеть”, “побороть” девиантность в целом и любые ее проявления (разве что признав “девиантное поведение” недевиантным; только отменив уголовный закон можно “покончить” с преступностью). “Следует отказаться от надежд, связанных с иллюзией контроля”.

Современный мир предоставляет человечеству невиданные ранее возможности, но и выдвигает невероятной сложности проблемы.

С одной стороны, глобализация экономики, политики, культуры; современные средства коммуникации; мировая информационная сеть; опыт интеграции (прежде всего – европейский); достижения науки, техники, медицины могли бы служить базой для мирной созидательной жизни миллионов (миллиардов!) людей. С другой стороны, политический и религиозный экстремизм; международный терроризм; межэтнические кровавые конфликты; амбиции диктаторов и бессилие народов; растущая пропасть между странами “золотого миллиарда” и остальным миром, между inclusive и exclusive, и все это – при наличии средств массового уничтожения, способных покончить с человечеством (да и всем живым на Земле). Впервые в истории стал технически возможен омнецид (самоубийство человечества).

В этих условиях действия любого политического режима должны бы быть крайне осмотрительны, взвешены. Известное медицинское требование “Не навреди!” следовало бы распространить на сферу политики. К сожалению, политики плохо прислушиваются к доводам разума.

Власть – всегда насилие. Утопично надеяться на то, что насилие будет применяться властью (любым режимом) лишь “в крайнем случае” и в минимальных размерах. Призывы “усилить борьбу” в России или же политика “zero tolerance” американской полиции не способны оптимизировать ситуацию с девиациями. Наоборот. Об этом свидетельствует многовековой исторический опыт всех времен и народов…

Для нас очевидно, что выживание как отдельных обществ, так и человечества в целом, если и возможно, то лишь при условии:

• либерализации и демократизации политических режимов;
• отказа от политического экстремизма и силовых способов решения межгосударственных и внутренних конфликтов;
• максимальной толерантности по отношению к инакомыслию и инакодействию, по отношению к меньшинствам, иным культурам и субкультурам, “униженным и оскорбленным”, к exclusive;
• реального воплощения во внешней и внутренней политике государств принципов неприкосновенности личности и защиты ее прав и свобод, абсолютной ценности каждой жизни (“Veneratio vitae” А.Швейцера), ненасилия.

Но ведь это – утопия, скажет разумный читатель. И будет прав. Но тогда утопия – и будущее человечества…

Остается уповать на разумность неразумного homo sapiens, на принципиальную непредсказуемость вариантов дальнейшего пути в бифуркационной точке истории человечества, на силу инстинкта самосохранения, наконец.

		наверх
		Copyright © "НарКом" 1998-2024 E-mail: webmaster@narcom.ru Дизайн и поддержка сайта Петербургский сайт